Утро после бала добрым не бывает. Особенно, если на дворе — начало девятнадцатого века, и активированный уголь с аспирином ещё не изобрели. Особенно, если ты, как дурак, ушёл с праздника последним, не желая уступать внезапно возникшему противнику, а потом не мог уснуть ещё полночи, потому что этот самый противник упорно не хотел идти из головы. Особенно, если в, прости Господи, шесть часов утра тебе в дверь (а кажется — молотком по голове) предательски стучится солдат твоего же эскадрона и бодренько докладывает, что старшие чины срочно вызывают на собрание, и у тебя есть меньше часа, чтобы привести себя в порядок и стать хотя бы приблизительно похожим на человека. На разных концах лагеря в унисон раздались два страдальческих стона: это Мещёрин и Павленцов вынуждены были выдернуть себя из сладкого сна и начать день с «экстренного» совета, на котором мало того, что сразу начнут грузить планами и мудрёными претензиями, так ещё и придётся присутствовать вместе и старательно делать вид, что никто никого не пытался соблазнить в первую же встречу. Делать вид перед другими и перед самим собой: эйфорический морок бала спал, и теперь ситуация выглядела донельзя неловкой.

      Конечно! Эти старые болваны (читать: уважаемые руководители армий) почти не пили, им-то легко назначать свои излюбленные сборища ни свет ни заря, а простым офицерам страдай!

      Ранние пробуждения не способствуют укреплению статуса начальников в глазах подчинённых.

      Верно рассчитав, что Павленцова как «самого умного-разумного» наверняка позвали вместе с более высокопоставленными офицерами, Мещёрин решил потратить оставшийся час на то, чтобы блистать. Нет, вы не подумайте, он совершенно не пытается привлечь внимание корнета! И этот идеально сидящий чёрный мундир с высокой талией, и кипенно-белые перчатки, и духи, и твёрдая походка — это всё исключительно чтобы произвести хорошее впечатление.

      Впрочем, он не прогадал. Павленцов впечатлился. Да так, что уже подумывал слинять с совета пораньше, чтобы не выдать себя, потому что в самом деле, ну не может же он на протяжении нескольких часов контролировать свой горящий взгляд и мелко трясущиеся руки!

      Ланжерон с садистской придирчивостью расписывает свою Диспозицию, или попросту план, что-то отмечая на огромной карте и пререкаясь с Растопчиным, а Александр в перерывах между зевками разглядывает Мещёрина, стоящего у соседней стены в кабинете фон Виттена. Мещёрин пытается незаметно задействовать максимум бокового зрения, чтобы не вынуждать себя встречаться глазами с этим невозможным корнетом.

      Николай докладывает о поступивших от союзнических княжеств сведениях, а Павленцов, против обыкновения, не вырисовывает у себя в голове подробную карту местности с расположениями войск и сине-красными стрелками, а вслушивается в каждую нотку его звенящего голоса, уверенно ведущего за собой, чарующего, пробирающего до мурашек. Впрочем, возможно, голос Мещёрина действует так только на Александра.

      Павленцова словно невзначай хвалят за отличное состояние его эскадрона, умело надавливая на его закоренелое желание быть хорошим подчинённым, чтобы потом незаметно подсунуть парочку скучных поручений, а Николай начинает медленно закипать, негодуя, что его оставили без внимания.

      Растопчин добродушно бросает: «Да, солдаты у нас самые лучшие, такие и без любой техники кого хочешь разобьют!», — а Мещёрин не выдерживает и вклинивается в спор.

      Ну не может Николай спокойно слушать эту патриотическую болтовню! Пусть даже это чувство движет и им самим, и он заслуженно гордится принадлежностью к великой державе, но чтобы старый вояка, прошедший не один поход, утверждал, что единственное, что важно для победы — это правильный настрой солдат?! Не удивительно, что в половине отрядов всё ещё царит форменный бардак. Это, конечно, не его ума дело, но…

— Не хотелось бы мешать Вашей беседе, однако смею заметить, что и в области технического оснащения частей перед нами стоит несколько до сих пор не решённых задач, — дождавшись окончания официальной части совета, Мещёрин незаметно возник рядом с Александром и Растопчиным, стараясь придать своему лицу как можно более непринужденное выражение.

— А, это Вы! Очень рад, очень рад… — Павленцов бросил мимолётный взгляд на дипломата и задышал на четыре, делая вид, что ему бесконечно интересна плохо нарисованная картина какой-то баталии, косо висевшая на противоположной стене прямо за спиной внезапно появившегося собеседника.

      Михаил Фёдорович взял на себя продолжение нити разговора, добродушно пробасив:

— Технического оснащения… Оснащения! Да мы воевали с одним штыком в руках! То сейчас, конечно, времена другие, но так без единства всё же побед не будет!

— Смею возразить, — невозмутимо парировал Мещёрин. — Война — это чистый расчёт. Техника, если угодно. С одной шпагой не пойдешь против артиллерии.

— А вот я помню, была одна кампания — тогда целый кавалерийский отряд окружили одной только пехотой! А всё почему? Потому что все друг за друга как один стояли!..

      Зная, что если уж генерал завёл речь про старые походы, это может растянуться на долгие часы, Александр решился прервать его:

— Знаете, господа, мне думается, что война — это люди. Но не только сами солдаты и офицеры, а ещё и те, кто за ними стоит, кто ими управляет и кто проводит политический курс, — многозначительный взгляд на Мещёрина, — а также тех, кто занимается техникой. Поэт или философ, сочиняя в Петербурге роман, может помочь победе не меньше лучшего из офицеров, пробуждая в людях жизненные силы и настраивая их на правильный лад.

— Ученый, занимаясь опытами в своём кабинете, может помочь армии, конструируя новое оружие или рассчитывая план снабжения, — подхватывает Николай, краем сознания чувствуя, как же ему всё-таки не хватало здесь адекватных людей.

— Два офицера, решив посоревноваться, могут…

      Мещёрин замер в ожидании окончания фразы, но так и не смог услышать его, потому что всё перекрыл голос Растопчина:

— Да что могут эти Ваши инженеры?! Только время на них тратить! Вот и господин Павленцов со мной согласен. Правда, Александр Георгиевич?

      «Господин Павленцов» был не совсем согласен, но даже не успел возразить. С Николая в мгновение ока слетел весь азарт, а Александр готов был поклясться, что слышал звуки поднимаемых в душе собеседника укреплений, и это неприятно резануло по сердцу. Генерал, конечно, не специально, но кое-кому точно не помешает отрастить чувство такта…

— Возможно, Вам кажется, что и работа людей моего чина бессмысленна? — подчёркнуто спокойно вопросил задетый за живое Мещёрин, заставляя Павленцова невольно сжаться и отвести глаза. Могло показаться, что Николай рассмотрел оскорбление на ровном месте, но Александр-то прекрасно знал, насколько для дипломата важно признание.

      Растопчин промолчал, но было видно, что больше из вежливости, чем из-за отсутствия аргументов.

— В таком случае, разрешите откланяться.

      Мещёрин как-то по-особенному цепко окинул взглядом корнета, словно прикидывая, стоит ли злиться и на него за компанию, но в итоге лишь ограничился коротким кивком и удалился, развернувшись на каблуках.

***

      Нет, конечно, Николай вербально пнул всех ответственных за состояние оружия, и сразу обнаружилось, что это не солдаты стрелять не умеют, а просто ружья и карабины не чинили с тысяча семьсот какого-то там, и что пушки тоже работают вполне исправно, если использовать что-нибудь понадежнее пороха, отсыревающего в подвалах ещё, наверное, со времён Екатерины. Конечно, Николай именем фон Виттена, имеющего вес в армии, встряхнул офицеров, чтобы они перепроверили всю экипировку, и даже сам подключил нескольких инженеров из города: небольшая модернизация ещё никому не вредила. Конечно, Николай остался доволен собой, да и командование оценило его старания по достоинству, признав, что исправная техника всё же не менее важна, чем преданность солдат (нет, ну кто бы мог подумать!). Но осадочек остался.

      Между прочим, он заглянул и во второй эскадрон, и вынужден был признать, что в нём дела обстоят немного лучше, чем в других: гусары откликались на его просьбы если не с радостью, то хотя бы без потока нецензурщины, и всю необходимую работу выполняли слаженно. Видимо, Павленцов действительно по организаторским способностям не сильно отставал от Мещёрина, и эта мысль в голове Николая разделилась надвое: с одной стороны, этот слишком правильный корнет стал раздражать ещё больше (да и первенство ни с кем делить не хотелось), но с другой, это добавило дополнительную черту в копилку его восхищения новым знакомым.

      Вечером после того хлопотного дня Мещёрин прохаживался по небольшому пригорку, издалека наблюдая за гусарами того-самого-эскадрона, которые на растоптанной полянке под внимательными командами Павленцова перестраивались на конях в сложные фигуры и отрабатывали фехтование. Несмотря на недостаток опыта, Александр не только схватывал всё на лету, но и готов был передавать это другим. Багряные блики зари переливались на саблях, мелькавших в умелых руках, а тёплые лучи выразительно подсвечивали силуэт всадника, который, приосанившись в седле, внимательно следил за своими солдатами, время от времени разминая кисти рук и поправляя выбивавшиеся из-под кивера русые пряди. Благодаря высоким белым перьям султана на и без того заметных гусар становилось невозможно не обратить внимания, а павлоградский ярко-красный этишкет — украшение из плетёного шнура на кивере — выделял Александра и всех его сослуживцев из пестрой толпы. А ещё эта алая оторочка на вальтрапе (а по-человечески — попоне, чёрт бы побрал это гусарское позерство), которую сжимали стройные, но сильные ноги в высоких конных сапогах… Николай начинал подозревать, что военную форму создал кто-то, кто знал толк не только в девушках. Даже он сам, уж насколько хорошо умел подбирать вещи — и то не смог бы одеть Александра лучше. Мещёрин не слишком хорошо разбирался в тонкостях отличительных знаков разных частей, но снова и снова ловил себя на том, что каждый раз, когда в его поле зрения попадала зелёно-голубая фигура на коне, его сердцебиение подскакивало до небес, а всё внимание против воли сосредотачивалось только на этом человеке. Словно всё его существо было нацелено на то, чтобы узнать, выцепить из массы людей Павленцова, и Николай решительно не знал, что он намеревался с этим делать. Очень хотелось, наплевав на размолвки, подойти и начать разговор, хотя бы просто обсудить погоду и новые диспозиции, но он представил, как стоит перед ним почти безоружный, пешком, когда Павленцов на коне, и пытается делать вид, что ничего не произошло — и не нашёл сил сдвинуться с места.

      Пока что Николай сравнял счёт, но Александр не даст ему сохранять позиции, это очевидно. В другое время и с другими людьми дипломатичный офицер даже не подумал бы ввязываться в подобную авантюру, но… проиграть Павленцову? Это просто немыслимо! Каждая встреча с корнетом вызывала у него желание не то прижать его к стенке, раз и навсегда подтверждая свою победу, не то махнуть рукой на стремление к превосходству и самому запросить сжалиться. Первого не допускали нормы приличия и минимальное уважение, а второе Николая не устраивало категорически, потому что было равносильно добровольному признанию своего бессилия, а это уже никак не укладывалось в его принципы: Мещёрин привык, что его расположением как минимум дорожат, но уж никак не играют в оскорблённую гордость. Разумеется, если бы он знал, что́ стои́т за отказом Павленцова и нежеланием сближаться несмотря на очевидную симпатию, уже давно разрешил бы это соревнование, но правила света не позволяли офицерам говорить подобное в лицо, оставляя за ними необходимость разгадывать подтексты, додумывать и читать по взглядам.