За день до сражения Мещёрин напросился в “свиту“ к фон Виттену. Ему, всем окружающим и собственной совести он сказал, что хочет присутствовать на поле боя, чтобы увидеть всё собственными глазами и набраться опыта; наедине с собой Николай не мог перестать думать о Павленцове, чью храбрость, сообразительность и, разумеется, божественно красивую фигуру в небесно-голубой форме он сможет посмотреть в деле. Мещёрина попросили быть осторожнее, он сдержанно кивнул, а потом радостно побежал приводить в порядок свой мундир.

Утром 8 июня Мещёрин, против обыкновения, проснулся рано, в шестом часу. Доселе неизвестное радостное волнение переполняло его, и он, быстро одевшись и оседлав своего Ки́евца, решил объехать отряды, в которых солдаты уже вовсю готовились к сражению. Природа, словно подбадривая людей, явила самое ясное и чистое утро, на какое была способна. Прохладные облака напитали воздух приятной влагой, и дышать становилось легче. Тихий шелест осин звенел и переливался в созвучии с голосами припозднившихся соловьёв и зарянок, прозрачное небо сонно смотрело из-за туч — всё создавало одно умиротворяющее впечатление, помогающее справиться с накатывающим то и дело беспокойством.

Внимание Мещёрина привлёк один из полков, почему-то собравшийся в кучу вокруг одного человека. Николай подъехал поближе и не сдержал улыбки: на небольшом земляном возвышении в театральной позе стоял Павленцов и с увлечённым видом произносил напутственную речь перед битвой.

— Дело сегодняшнее — наш долг перед Россией и долг перед своей честью…

Звонкий голос Александра звучал уверенно, а порой и восторженно, яркие фразы, разрезая влажный утренний воздух, лились словно сами собой, неминуемо затрагивая что-то в душе каждого, кто слышал их хоть краем уха. Его искренняя вера в собственные слова подкупала и заставляла всех вокруг верить тоже. Выглядел Александр эффектно: таким блестящим видом можно было бы похвастаться даже в Петербургских салонах, но не было в нём ни капли привычной для этих салонов пошлости. Напротив, каждая его черта дышала чистой силой, от которой веяло чем-то из древнегреческих мифов — безапелляционным мужеством и вдохновлённостью. Интересно, это в глазах Мещёрина точёный силуэт корнета в идеально, словно с картинки, сидящем доломане, его выразительные глаза и развевающиеся на ветру волосы становятся настолько красивыми, или Павленцов действительно принарядился для важного события?..

У Мещёрина уже крутился на языке колкий комментарий, но потом он перевёл взгляд на кавалеристов-слушателей и обомлел. Такой воодушевлённой серьёзности, такой готовности на подвиг Николай не видел ещё с тех времён, когда он попал на собрание молодых людей, добровольцами отправлявшихся на войну. Мысль о том, что Александр снова занимается ерундой, растаяла быстрее предрассветного тумана. Он, Мещёрин, ни за что не смог бы так настроить людей, а верные солдаты им сейчас нужны как никогда. Вся ответственность предстоящего сражения вдруг совершенно явственно обозначилась в его сознании, запустив по телу неприятные мурашки, но он не разрешил себе волнения. Ничто ему сейчас так не поможет, как трезвый разум. Николай почувствовал с Александром странную схожесть: они с Павленцовым оба — и молодые, и сильные; и не через такое ещё пройдут.

Может статься, даже вместе.

<center>***</center>

Французские красно-белые знамёна показались из-за холма в половине девятого. Солнце, словно помогая союзнической армии, не дало вражеским отрядам скрыться в роще, высвечивая их яркие мундиры и играя бликами на штыках, и с первыми его лучами по всему полю и прилежащим холмам разлились тёплые пятна и искристые отсветы. Солдатам было велено подниматься с мест и спускаться вниз по дороге на несколько сотен саженей. Не переставая всматриваться в горизонт, фон Виттен подозвал к себе Мещёрина, окинул его оценивающим взглядом и послал с поручением к австрийскому генералу — проверить, всё ли идёт по плану. Немецким Николай владел в совершенстве, и, хотя любой человек в командовании мог свободно изъясняться на французском, фон Виттену хотелось покрасоваться своим образованным адъютантом. Николай приложил два пальца под козырёк и тронул поводья.

Австрийцы со свойственной им педантичностью исполнили всё в точности так, как было рассчитано. План, тот самый, предложенный Павленцовым, состоял в том, чтобы прямо во время столкновения центральные отряды отошли назад, затянув французов в окружение. Это позволит уменьшить потери и взять больше пленных, что в любом случае полезно, но был и существенный недостаток: такой манёвр требовал идеальной согласованности отрядов.

Сначала всё шло как по маслу: союзники действовали слаженно, встретились с неприятелями точно на обусловленном пологом склоне, разошлись в полукруг, и вскоре вокруг основной атакующей части вражеского полка замкнулось кольцо. Французские фланги, видимо, рассчитывали на тактическую неподготовленность и горячность русских, которая подтолкнёт их нападать лоб в лоб, поэтому не успели растянуться достаточно широко, чтобы не позволить себя окружить. Из командного пункта Мещёрин с воодушевлением наблюдал, как один за другим сдавались французские офицеры, загнанные в ловушку. Однако вскоре в лощине, за спинами русских, показалось какое-то странное движение. Пара минут — и вылетевший из засады отряд ударил в тыл. Поднялось смятение.

Даже не слишком опытному Павленцову стало ясно, что войска от такой неожиданной атаки пришли в замешательство и вот-вот побегут, а это всегда означает только одно: поражение. Глупое и бесславное. Александр вдруг со всей ясностью почувствовал, что он — единственный, кто ещё хоть как-то способен спасти положение, и новая, оживляющая волна уверенности поднялась в нём. Его эскадрон, до сих пор стоявший на защите фланга и в деле почти не участвовавший, уже рвался в бой, это видно было и по крепко стиснутым поводьям, и по хмурым, сосредоточенным лицам. Павленцов быстро взглянул на сурового Савина, на Коваленко, на Березовского, чьи глаза горели гневом, и решился.

Посылать людей сразу в гущу сражения было бы опрометчивым и опасным ходом: свежих сил и так почти не осталось, а с их позиции сложно было разобраться в расположении вражеских войск, и ошибись они хотя бы на несколько метров, всё пошло бы насмарку. Кроме того, части дальнего фланга они не видели, и оставалась вероятность, что их эскадрон понадобится в другом месте битвы. Всё поле целиком видно было только с холма, на котором стоял его непосредственный начальник, Растопчин, но если Александр будет добираться до него в горку или, тем более, слать гонцов, это займет не меньше четверти часа, а к тому времени любые действия уже будут бесполезны. Павленцов лихорадочно перебирал варианты, всматриваясь в силуэты на холме. Ему приходилось смотреть против солнца, приставив руку к глазам козырьком, поэтому разглядеть хоть что-нибудь было почти невозможно, но вдруг от темных фигур всадников отделилась одна и, подсвеченная горящим ореолом, направилась прямо к нему. Повинуясь предчувствию, Александр бросил короткий приказ оставаться на месте и быть Березовскому за старшего, а сам поскакал навстречу. Он ожидал увидеть адъютанта или кого-нибудь из штаба, но… менее чем через две минуты он встретился глазами с Мещёриным.

Ни следа ненависти, презрения или даже ожидаемого желания на лице. Только сосредоточенная серьёзность и оживление человека, осознающего, что он совершает важное и необходимое действие. В позе Мещёрина, в его глазах Александр успел прочитать не просто ответственность за исполнение приказа, но искреннее доверие и надежду на его силы. Между ними оставалось ещё несколько сотен метров, но и с такого расстояния Павленцов увидел, как Николай кивает ему, взмахом руки указывая направление, и крик «Действуй! В лощине, за ручьём у оврага!» был различим даже сквозь топот, стрельбу и удары ядер о землю. Словно окрылённый, Александр бросился к своему эскадрону, пустив Аргу в галоп и низко пригибаясь к её шее, а перед внутренним взором ещё долго стоял образ Мещёрина и его ясный, сильный голос.

Эскадрон корнета Павленцова успел как раз вовремя, чтобы окончательно разбить жалкую пародию на засадный полк в исполнении французов. Мещёрин собственными глазами видел, как Александр, сбивший с лошадей нескольких драгун и уже занёсший саблю, вдруг остановился и вместо этого ударил человека во вражеской форме плашмя по голове, чтобы тот упал на землю, и повторил то же самое ещё с несколькими французами. Этих людей Александр потом узнал на допросе в качестве ценнейших пленных, чем совершенно справедливо гордился. Николай, для которого не нашлось больше поручений, кроме «быть рядом с командованием на всякий случай», мысленно находился там, на поле сражения, и непроизвольно сжимал руки в кулаки каждый раз, когда видел, что Павленцову что-то угрожает. Он не мог волноваться слишком заметно, чтобы у Растопчина, фон Виттена и других генералов, и так напряжённых до предела и ежеминутно отправляющих адъютантов с приказами, не возникло лишних вопросов, но за то время, в течение которого продолжался бой, для него не существовало человека важнее. Когда дым наконец рассеялся и они смогли спуститься к лощине, провожая глазами остатки отступающей французской армии, Мещёрину не удалось даже парой слов перекинуться с Александром. Корнет стоял в толпе ликующих гусар, солдат и офицеров и выглядел невозможно счастливым: он каким-то чудом отделался всего парой ссадин и не потерял ни одного гусара, при этом, фактически, решив исход сражения. Павленцов заметил Мещёрина и устало, но с необыкновенным, искренним счастьем помахал рукой. И он принял это. Этот безмолвный диалог, случайно прорвавшееся чувство, словно кричащее: «Что бы ни происходило в свете, я благодарен тебе за помощь и готов делиться радостью с тобой». Что-то дрогнуло в душе Николая. Невозможно прежними глазами смотреть на человека, когда понял наконец, что вас объединяет нечто большее, чем просто служба в одной армии, светское соперничество и желание переспать друг с другом.