Отношения между Александром и Николаем с каждым днём устанавливались всё более и более запутанные. Кроме привычного уже соперничества, споров и периодических обоюдных горячечных снов с того дня сражения последовала ещё и череда взаимных подколок и провокаций, которые принимали порой такой размах и были настолько изобретательны, что за их развитием следила вся часть.

Взять хотя бы тот случай на недавнем приёме, когда Александр не смог удержаться от шпильки в адрес Мещёрина, который слишком уж мило улыбался дочери одного из местных управляющих, поднося ей очередной бокал шампанского и не переставая разукрашивать ей книжку какими-то проникновенными цитатами на немецком. Управляющего того подозревали в шпионаже в пользу французов, так что ничего удивительного в повышенном интересе к девушке от русского дипломата не было, но Павленцова это завело не на шутку. Едва ли подумав о последствиях, он отправил Мещёрину подколку:

— Николай Евгеньевич, а почему это Вы дамам стихи в альбомы пишете, а мне нет?

— Ну так приносите свой, напишу. Кто я такой, чтобы Вам отказывать?!

Шутки шутками, но на следующий день Павленцов с неловким реверансом подал Мещёрину нарочно криво сложенный лист бумаги с надписью «Ольбом», на котором тот под гомерический хохот собравшихся общих приятелей написал пару слов на иностранном языке. Александр никому и ни за что не признается, что оббегал половину полка и даже залез в дворцовую библиотеку в поисках русско-немецкого словаря. Когда ему наконец удалось перевести лаконичную фразу «Какого чёрта, ты ведь даже не знаешь немецкий!», план мести был уже готов.

Николаю пришлось поднапрячь мозги и вспомнить все уроки античной истории, чтобы прочитать на подкинутом ему клочке бумаги ёмкое: «Зато я знаю древнегреческий».

— Павленцов, где ты взял голубя?! — Николай подловил Александра прямо на улице и еле сдерживался, чтобы не сорваться с яростного шёпота на повышенные тона при всех.

— В своём ли Вы уме? Какой голубь?

— С запиской «от тайной поклонницы»! Которого я полчаса выгонял из своей комнаты! — сдержаться не получилось, и теперь на их крики с любопытством озирались прохожие.

Павленцов, которого уже распирала истерика, всё же смог состроить невинную гримасу и произнести:

— При чём же здесь я? Вам стоит обратиться к Арге, ей как раз недавно гриву причесали и подковы новые сделали.

От неминуемой гибели Александра спасли быстрые ноги и большое количество свидетелей.

Мещёрин, впрочем, в долгу не остался, однако действовал изящнее: предложил назвать прибившегося к полку щенка Павлом, так что <i>Павл</i>-енцов ещё несколько дней вздрагивал и оборачивался каждый раз, когда кто-то подзывал к себе очаровательную помесь пуделя и овчарки. А ещё Николай словно невзначай обронил в дружеской беседе с Березовским, что Александр обожает песни коренных народов России, и следующие несколько вечеров с чувством выполненного долга наслаждался адской смесью из татарских и казахских напевов, натужным завыванием доносившихся из лагеря второго эскадрона. Гусары очень хотели угодить своему корнету.

Ни Александр, ни Николай не смогли бы объяснить, чего добивались всеми этими проделками и словесными дуэлями, но почему-то оба находили странное удовольствие в таком полушутливом-полуагрессивном флирте. Было приятно найти наконец человека, который поймёт то внутреннее чувство, которое скрывается за внешней колкостью и постоянным соревнованием.

И всё же, Павленцов бесил. Бесил своим счастливым лицом на вручении награды, бесил насмешливыми взглядами исподлобья, бесил идеальной репутацией и выслугой перед начальством, которая была непонятна Николаю, бесил популярностью среди других офицеров и бесконечно раздражал весёлыми глазами, умными монологами и невообразимо идеальными волосами (Боже, как же хотелось притянуть его к себе и зарыться в них пальцами! До дрожи просто). Собственная принципиальность, Александровская гордость и самоуверенность, невозможность хоть как-то сдвинуть дело с мёртвой точки под названием «приличные офицеры так себя не ведут» начинали пробуждать чувство сродни ненависти к корнету со звонкой фамилией и не менее звонкими шпорами, под которыми с недавних пор Николай не отказался бы себя обнаружить (что он, разумеется, признавать не собирался).

И именно поэтому Мещёрин сейчас идёт в отдельную избу на окраине деревни, в которой скоро должны пройти переговоры с французскими офицерами, командовавшими напавшим на них полком, а заодно и допрос военнопленных, захваченных в этом сражении. Ну так, для острастки. У Николая уже есть Идея и даже План, а значит, ничто не мешает ему уверенно поправить волосы, приосаниться и взойти на крыльцо лёгким вихрем, полным энергии, силы и ума. Сейчас Дипломат будет играть на своём поле, а уж в собственном умении договариваться он был уверен на все 110%.

Николаю действительно нравилось его дело. Он подключал все свои немалые актерские способности, умело расставлял ловушки, приподнимал брови в скрытой насмешке, давил на чувство собственного достоинства, ещё не покинувшее французов, изворачивался и стоял на своём, а потом уступал с тем только, чтобы затем вновь вернуться к нужному вопросу. Старшие офицеры, которые по идее должны были сами вести диалог, тихонько отошли к стене и не отсвечивали, лишь иногда направляя Николая и подсказывая ему нужные сведения. Под конец «переговоров» они успели по сотому разу удивиться, почему не заметили такой талант раньше, а недоуменные французы вдруг обнаружили себя виновными во всех смертных грехах, да ещё и обязанными выполнить немало условий, наносивших серьёзный удар по их близлежащим войскам. Однако особого выбора у них, как у проигравшей стороны, не было, поэтому вскоре на гербовую бумагу с текстом условного «перемирия» легли по очереди подписи всех русских, а затем и французских военных, присутствовавших при переговорах.

Павленцов собственными глазами видел потом этот величественный документ, внизу которого красовалось изящное и уверенное «Н.Е. Мещёрин», а за ним — витиеватая подпись летящим почерком. Он довольно долго потом пребывал в немом раздражении, пока до него не дошло наконец, что не просто так Николай, помимо территориальных преимуществ и неплохой контрибуции, выторговал ещё и обмен пленными, достаточно неожиданный в той ситуации. Александр вдруг вспомнил, что однажды мимоходом обмолвился о своём отношении к человеческим жертвам, которые считал самым страшным последствием войны и которых старался избегать в любой форме, даже такой относительно безобидной, как плен.

И это не было бы доказательством своеобразного реверанса в сторону корнета, если бы не формулировка в договоре, слово в слово повторявшая его собственную фразу.