Со стороны могло показаться, что в армии всё шло своим чередом: те же неспешные, выжидательные манёвры, те же построения, те же ленивые советы, та же бумажная работа, абсолютно одинаковые каждый день препирательства с австрийским начальством и одинаковые игры в карты допоздна, в которых давно уже бросили делать ставки. Однако была одна часть войска, в которой мало оставалось людей, которые бы не чувствовали нарастающего внутреннего напряжения, пришедшего словно из ниоткуда и расползавшегося сплетнями по лагерю, проскальзывавшего в оговорках офицеров во время собраний и мелькавшего то и дело в опасливых взглядах по сторонам, словно собеседников в любую секунду могли застать за каким-то постыдным занятием. Это была артиллерийская дивизия под начальством генерала Ильина, старого князя, которого рядовые обожали за мудрость и опытность, но, видимо, в последнее время стал недолюбливать кто-то из его же штаб-офицеров. Иначе сложно было объяснить тот факт, что решения генерала начали то и дело оспариваться, приказы не выполнялись, предложения отвергались публично, а если кто-то из младших чинов осмеливался на это указать, их немедленно ждало наказание.

И вот, проснувшись однажды утром, весь состав дивизии обнаружил себя представленным новому генералу: Аркадию Генриховичу Крейтеру, сухому и строгому человеку средних лет, получившему повышение из звания капитана. Ильин и без того собирался на покой, но он рассчитывал оставить любимую дивизию одному из своих преемников, разделявших его ценности и взгляды на управление. Вместо этого князь был под шумок отправлен куда-то в штаб в звании одного из тех чиновников, которые присутствуют в должности только из-за того, что нужно же им где-то служить, а новый начальник с первого дня с остервенением дорвавшегося до власти человека взялся наводить во вверенных ему войсках новый порядок.

Весть эта быстро разошлась по армии, и во втором эскадроне кавалерии она нашла особенный отклик. И павленцовские гусары, и сам Александр были очень дружны с несколькими отрядами этой дивизии, и корнет, верный своим гуманистическим идеям, частенько приносил им книги, читал стихи или рассказывал об истории древнего мира, просвещая солдат, которые уважали его и слушали с удовольствием. Сейчас же благодаря «новому порядку» все книги были изъяты («Нечего умы рядовых смущать!»), целые дни с утра до ночи были заняты бестолковыми, но нескончаемыми строевыми учениями, которые только выматывали, не принося пользы, и любое вольнодумство жестоко пресекалось (а «вольнодумством» теперь считалось вообще каждое лишнее слово). Все эти меры, к ужасу Павленцова и его товарищей, сопровождались ограничением общения с другими частями и традиционными физическими наказаниями. Кто-то из самых смелых офицеров пытался протестовать, но результатов это не принесло: за Крейтером стояла целая компания его сослуживцев, которая умело прикрывала все его сомнительные предприятия, так что капля за каплей им удалось заполучить если не доверие, то как минимум попустительство со стороны генералов других частей.

И вот сейчас Александр, закончив свой обыкновенный доклад Растопчину, стоит за спинкой его кресла, пока он совершенно спокойно обсуждает с Крейтером, что рядовые у того «совсем распоясались», словно забыв, что ни одного из них в глаза не видел уже, наверное, пару лет. Аркадий Генрихович обладал редкой силой убеждения, поэтому обычно выходило так, что никому из его собеседников и в голову не приходило ставить его слова под сомнение.

А сомневаться стоило бы. Павленцову лучше многих было известно, что солдаты, попавшие под начало Крейтера, и мухи не обидят, если только эта муха не носит французский мундир, и ему оставалось лишь тихо негодовать, пытаясь по коротким, лаконичным репликам генерала от артиллерии вникнуть, чего тот добивается очевидной клеветой.

Власти? Но он, кажется, и так достиг высочайшего положения.

Признания? Но мало кто из высшего командования одобряет его бесчеловечные меры, хоть и не решается говорить об этом в открытую.

Денег? Возможно; но как ему в этом поможет издевательство над собственными солдатами?

«Похоже, он просто садист» — заключил корнет, но спокойствия эта мысль не добавила. Как же всё-таки поправить положение?..

В кабинет постучали. Выглянувший из-за двери Ланжерон с огромной папкой бумаг в руках вежливо кивнул и попросил Михаила Фёдоровича «на пару слов», оставив Павленцова и Крейтера наедине. Повисло неприятное молчание. Павленцову было откровенно неприятно видеться с тем, кто причиняет его друзьям столько проблем, но в то же время он уцепился за возможность поговорить с ним, чтобы узнать о его планах побольше и, может быть, выпытать немного полезной информации.

— Александр… как Вас, ещё раз? — первым нарушил молчание генерал.

— Александр Георгиевич Павленцов, Ваше высокопревосходительство, — откликнулся корнет, стараясь не выказать своего удивления фамильярностью Крейтера.

— Александр Георгиевич, вот Вы как человек, имеющий власть над своими людьми, что думаете по поводу дисциплины? — вкрадчиво начал Крейтер.

— Я ещё не обладаю достаточным опытом, чтобы моё мнение имело вес, но одно могу сказать с уверенностью: любые жестокие меры мне кажутся излишними. Исходя из наблюдений в своем эскадроне я могу лишь отметить, что хорошее отношение к солдатам не только мне не мешает, но и способствует порядку и слаженности, — как можно аккуратнее ответил Александр.

— Сразу видно новичка в нашем деле, — перебил его Крейтер. — Этот народ надо в узде держать, чтобы не буйствовал! Я этого правила придерживаюсь твёрдо. Вот жили они раньше без строгости — и, что бы Вы подумали, чем это закончилось? Мне донесли, что один фейерверкер, Талимин, готовил бунт. Можете себе представить? Я не вижу ни одного иного выхода, кроме как прогнать его через строй.

— Вы так думаете? — вдруг подал голос Растопчин, возвратившийся в кабинет.

— Да, и, более того, считаю это единственно верным решением. Этим я и займусь. Только вот мне придётся несколько дней провести здесь, в штабе, а подобные распоряжения следует выполнять незамедлительно, чтобы было доходчиво… Александр Георгиевич! — вдруг обратился он к Павленцову, словно бы случайно наткнувшись на него взглядом.

— Да?

— Я попрошу Вас донести мой приказ до начальника первой роты, в которой служит этот Стенька Разин.

Павленцов поперхнулся воздухом. Крейтер его руками собирался довести его товарища до смерти — судьба Талимина была решена, потому что такое наказание переживали единицы. Он готов был уже возразить, но встретился глазами с Растопчиным, и тот недвусмысленно дал понять, что генерала любого рода войск Александр должен слушаться беспрекословно. Павленцов любил Михаила Фёдоровича, как храброго воина и как мудрого наставника, и знал, что генерал тоже любил всех подопечных своих по-отечески, но иногда его привычка к старым порядкам давала о себе знать. То ли Растопчиину было не впервой жертвовать солдатами, то ли он просто попал под морок новоиспечённого командира — в любом случае, Александр не ожидал, что его подставят вот так. Однако протестовать в силу своего звания он не мог, а потому вынужден был лишь коротко кивнуть и произнести:

— Я готов. Но мне понадобится какое-то подтверждение Вашего доверия мне, иначе в артиллерии не поверят обычному корнету.

Перестраховаться стоило в любом случае: уже в тот момент было очевидно, что придётся как-то изворачиваться, чтобы не допустить кровопролития.

Крейтер с недовольным лицом набросал пару строк на бумаге и поставил свою угловатую подпись.

— Я рассчитываю на Вас.

— И я тоже очень на Вас рассчитываю. Вы уж справьтесь, пожалуйста, — пробасил Растопчин, и Александру послышалось, что генерал не просто подтверждал приговор, а хотел донести до корнета что-то ещё.

Павленцов, спрятав листок за пазуху, как можно более твёрдым шагом вышел за дверь. Возможно, Растопчин действительно верит и в невиновность артиллеристов, и в силы Александра. Возможно, Александр знает, как поступить.