К лагерю артиллерийской дивизии Павленцов и Мещёрин подъехали ещё засветло. Закатные лучи разлили по крышам изб и палаток тёплые отсветы, и казалось, что весь мир противится той ужасной новости, которую принесли офицеры. Впрочем, у них была пара дней в запасе и даже некоторое подобие плана, а самое главное — твёрдое намерение спасти непутёвого заговорщика, и заодно — если получится — и остальных людей, попавших под управление Крейтера. Мещёрин привык выходить победителем, Павленцов привык сражаться до конца, вместе они не привыкли работать рядом с тем, о ком знаешь слишком много личного (и на которого каждый раз реагируешь… так). Но попробовать совершенно точно стоило.

— Приветствую, господин… — Мещёрин мельком взглянул на эполеты проходившего мимо офицера, — подпоручик. Нам нужен заместитель господина Крейтера. Не подскажете, где его искать?

Подпоручика заметно передёрнуло на фамилии генерала, но он относительно вежливо поприветствовал новоприбывших и взялся проводить их до избушки, в которой разместилось управление.

Уже две пары копыт и пара сапогов принялись топтать перемешанный с грязью гравий тропинок, и пока офицеры в мыслях дружно жалели, что только недавно подковали коней, их провожатый решил разбавить неловкое молчание.

— А вы, господа, из какого подразделения будете?

— Кавалерия.

— Ну а я штабной дипломат, — Мещёрин обворожительно улыбнулся. — А что, неужели у Вас есть к нам какая-то личная неприязнь?

Николай насторожился небезосновательно: их спутника после слова «кавалерия» будто кипятком ошпарили, и ему не удалось этого скрыть.

— Ну как сказать, такое простить довольно сложно…

Два удивлённых лица уставились на артиллериста.

— Прошу извинить моё неведение, но, боюсь, я не понимаю, о чем Вы.

— Ничего, вот Терский вам и напомнит, — мрачно пробормотал подпоручик, пряча глаза.

Александра немало задела внезапная перемена настроения их провожатого, но, к счастью, они уже оказались у нужной избы (пожалуй, единственной не покосившейся во всей деревне), и их с сухим поклоном оставили в одиночестве. Мещёрин спешился, занёс руку и решительно стукнул в дверь.

План у них был слабенький, но благодаря ему Павленцов и Мещёрин надеялись как минимум выйти на контакт с этим загадочным заместителем Терским, а если получится, ещё и узнать, на что же всё-таки обижены артиллеристы. Минута, другая, третья — Александр уже успел несколько раз прокрутить в голове свою заготовленную речь, а Николай — постучаться снова и снова, но в итоге вместо Терского или хотя бы его денщика дверь им открыл хмурый и заспанный с похмелья мужик, объявивший, что «Егор Максимыч отдыхать изволит, а им, ежели надо, отведут место в офицерском доме». Товарищи по несчастью многозначительно переглянулись и единогласно согласились остаться до завтра, потому что, мол, «возвращаться им несподручно, да и время потеряют, так что лучше уж прямо сейчас спать лечь». Сразу после того, как им показали дорогу к пустующей пристройке жилой избушки, Мещёрин и Павленцов отправились восвояси. Не спать, разумеется, а собирать информацию.

Александр в этом деле был совсем новичком. Непривычность к свету и привитая с детства неприязнь к интрижкам не дали ему освоить полезный навык допрашивать нужных людей так, чтобы они и сами не поняли, что находятся на допросе, поэтому вести беседу он предпочитал только по делу, плохо умея юлить и изворачиваться. Николай был искуснее: за один вечер они обошли с визитами несколько изб старших чинов и каким-то немыслимым образом везде были приняты не как незваные гости, но как полезные знакомства, которые сами плывут в руки. Ближе к одиннадцати Павленцов, отчасти вдохновлённый примером Мещёринской ловкости, а отчасти под действием вина, которым их щедро угощали в каждом доме, тоже начал активнее включаться в разговоры. В числе прочего ему, прикинувшись в одном из диалогов таким же штабным, как и Николай, удалось разузнать у подвыпившего гренадера, что кавалерия якобы «провизию у них прёт и оскорбляет господина генерала на советах». Видимо, ненависть к подразделению Александра перевесила недовольство Крейтером и его режимом.

— Николай, про это нужно расспросить подробнее, — зашептал Александр на ухо Мещёрину, обдав его горячим дыханием.

«Нет, Николай, сейчас не время. Возьми себя в руки, иначе провалишь всё дело», — повторял Мещёрин про себя, словно заговор, стараясь не отвлекаться на жгучую необходимость прямо сейчас повернуть голову и поймать губами губы Павленцова.

— Скажите, и давно кавалеристы Вам досаждают? — обратился он к своему соседу за столом.

— Уже несколько недель, Николай Евгеньевич, уже несколько недель.

— То есть, ровно столько, сколько у власти стоит Крейтер, правильно?

Собеседник уставился замутненным взглядом в одну точку, видимо, обрабатывая информацию.

— Впрочем, это не столь важно, — поспешил прервать его размышления Мещёрин. — Такое поведение очень, очень низко с их стороны. Все их офицеры заслуживают самого строгого наказания.

Николай говорил достаточно громко, чтобы стоящий неподалеку Александр всё услышал и гневно засверкал на него глазами исподлобья. Мещёрин это заметил, нахально усмехнулся и продолжил:

— Да-да, я лично знаю одного из их корнетов, и, поверьте, была б моя воля — я бы не стал с ним нежничать. Если бы я только знал, кто доставляет Вам такую информацию из штаба, я мог бы повлиять на эту ситуацию.

Сосед его призадумался, и вдруг странное осознание пришло к нему: слухи о генеральских распрях ходили по всему войску, но дать внятного объяснения, кто же первым запустил их, не смог бы и самый осведомлённый шпион, если бы такие, конечно, водились в их частях.

— Знаете, да так… все говорят. Это всем известно.

Собеседник Николая был и сам немало удивлён тому, что человек такого высокого положения не знал о том, о чём слышали все, от солдат до полковников. А ну как…

Искорка какой-то опасной мысли проскользнула в выражении его лица, но Николай опередил её:

— Только не стоит ни в чём сомневаться. Этому слуху вполне можно верить. До поры до времени…

Мещёрин успокаивающе похлопал своего соседа по спине и стал прощаться: они с Александром узнали достаточно. Теперь им предстояло за ночь успеть понять, что же всё-таки происходит в этом странном обществе, и придумать новый план действий. Дело принимало интересный оборот: из простой интрижки ради получения чина оно перерастало во что-то действительно серьёзное, и сказанное в тот вечер было лишь внешними ниточками большого и запутанного клубка.

<center>***</center>

До своего домика Мещёрин и Павленцов добрались сильно за полночь. На странных речах офицеров сюрпризы того дня не закончились: в плохо протопленном флигельке обнаружилось едва стоящее низкое крыльцо, сени, крохотная горница да отгороженная комнатка, в которой, видимо, предполагалось спать.

Одна.

Александр только горестно вздохнул, а Николай сдерживал свой восторг от ситуации настолько тщательно, что Павленцов, кажется, ничего не заметил. Впрочем, понять, о чём думал Мещёрин, было несложно.

Чтобы избежать лишних неловкостей, вопрос расселения был негласно оставлен на потом, а до того офицеры сели за старый дубовый стол, поставили самовар и стали усиленно думать.

В их распоряжении имелись следующие сведения: по всей артиллерийской части армии кто-то со всем искусством распространяет ложные сведения о том, что кавалерия, якобы, присваивает себе их продовольствие (это особенно возмущало Александра, что он не забывал громко озвучивать), а Крейтер, наведя у себя строжайший, доходящий до абсурда порядок, отправляет их обоих, причём по отдельности, донести до своего заместителя указ о показательной экзекуции провинившегося бунтовщика. Рассчитывал ли он на то, что его приказ будет исполнен незамедлительно? Наверное, да, иначе не стал бы перестраховываться. Причём Александр носил чин корнета, что не могло не сыграть своей роли: в глазах солдат это обстоятельство должно было ещё сильнее опустить кавалерийских офицеров. Немногие проникаются симпатией к тем, кто приносит плохие новости; более того, это могло быть расценено, как жестокая насмешка. По всему выходило, что кто-то ссорит два рода войск намеренно, однако цель такого заговора по-прежнему была непонятна. Все дороги в любом случае вели к этому загадочному Егору Михайловичу Терскому, так что к нему было решено отправиться на следующий же день утром.

Ещё через пару часов едва с ног не валившийся от усталости Александр отодвинул ширму импровизированной спальни и моментально вспомнил о том, что же давеча так взволновало его. Мещёрин, пригнувшись, чтобы не удариться о выступ низкого потолка, вошёл за ним. Две чисто прибранные кровати стояли на противоположных концах комнаты, но комната эта была настолько маленькой, что между ними всё равно оставалось не больше пары метров, и всю стену между изголовий занимало окно. Впрочем, удерживать внимание на том факте, что ближайшие несколько часов Мещёрин проведёт в будоражившей сознание близости от русых кудрей и дрожащих ресниц, ему всё равно не удавалось, так что было решено совместными усилиями делать вид, будто и не существует в воздухе душного, до дрожащих рук горячего напряжения, ибо начинать разговор первым всё равно никто бы не решился.

Николай ещё успел выдать себя в секундном колебании перед тем, как остаться в панталонах и сорочке, скинув мундир и стянув кюлоты, при этом отвернувшись и со смешным упорством глядя в стену, но потом организм взял своё, и он тяжело провалился в глубокий сон, даже не запомнив, как голова его коснулась подушки.

Александру же, несмотря на утомление, не спалось. Пережитые дневные треволнения, обилие новой информации, которую необходимо было обдумать, не до конца выветрившиеся отголоски своих и чужих эмоций (а ещё силуэт раскинувшегося на перине Мещёрина в нескольких шагах от него) крутились в голове и никак не давали успокоиться. Комнатушка освещалась единственной тонкой свечкой на подоконнике, которая создавала вокруг двух офицеров таинственный, интимный ореол, выхватывая их профили из окружающей уютной темноты, и через некоторое время мысли Павленцова против его воли сместились с абстрактных армейских интрижек на Николая. Он с упоением ловил этот редкий момент, когда мог любоваться им, не опасаясь быть замеченным и напороться на самодовольные взгляды и острые подколы. Тёплый свет скользил по правильным чертам расслабленного и красивого лица, а воображение услужливо возрождало за каждой из них другие черты: черты мышления, речи, жестов — черты характера. Образ Мещёрина в душе Александра загорался мерцающим синим, серебряным и тёмно-зелёным, стоило только зацепиться за него краешком сознания, и в такие же яркие, живые цвета окрашивался окружающий мир, когда они общались — словно он начинал смотреть на жизнь через звенящую энергией призму. Николай был одним из тех редких людей, которые понимали Александра и разделяли если не все его взгляды, то как минимум основные ценности. Они мыслили схоже, они совпадали, как будто два одинаковых музыкальных инструмента играли разные мелодии. Как будто они были проекцией одного и того же на разные плоскости. Как будто были написаны одним поэтом. Николай восхищал, и Павленцов признал это без стыда и страха, потому что невозможно было не восхищаться им, когда он вот так вот спал рядом, недоступный и открытый одновременно.

Но Николай ещё и раздражал — это тоже нельзя было не признать, и раздражал он более всего тем, что упорно не хотел принимать в Александре равного. По его разумению, Павленцов был не более чем хорошим, исправно служащим офицером, смазливым, но абсолютно безвольным. И да, Николай не открывался навстречу, не оказывал <i>настоящих </i>знаков внимания — это было больнее всего.

Как часто бывает в таких случаях, Александр, сам того не заметив, стал прокручивать в голове их воображаемые диалоги, отыгрывая одновременно и за себя, и за Николая, который в конце таких сценариев неизменно приходил к тому, что с влюблённым взглядом утаскивал Павленцова куда-нибудь за угол бальной залы или в пустующую комнату дворца. Сценарии эти без следа, разумеется, не прошли, постепенно распаляя воображение, и мечты становились всё невозможнее, всё откровенней. Пока настоящий Николай видел десятый сон, Николай в его голове уже забыл любые границы дозволенного, и Александр вовсю этим наслаждался. На одном из особенно красивых моментов Павленцов вдруг понял, что просто обязан сохранить этот образ для себя, потому что нечасто его заносило настолько далеко, нечасто удавалось во всех подробных деталях прочувствовать горячую фантазию. Взволнованный и возбуждённый тем особенно острым чувством, которое возникает, когда делаешь что-то предосудительное, но очень приятное, он нашарил в темноте свой блокнот и выудил из сумки карандаш, с удивлением обнаружив, что пальцы его слегка ему не верны.

На жёлтую в лучах свечного пламени бумагу легли первые штрихи. Сначала это были обычные, почти академические портреты (благо, натурщик спокойно лежал в двух шагах и не дёргался), но уже через четверть часа Александр обнаружил себя работающим над другим рисунком. Руки его, ведомые вдохновением и всё нарастающим внутренним жаром, вырисовывали острые, энергетически притягательные линии, мастерски отпечатывая на бумаге эфемерную прежде фантазию. Павленцов не мог поверить, что действительно делает это, и в то же время в глубине души чувствовал: это то, что нужно. Да, точно, именно так должен выглядеть Мещёрин, именно в таком виде он прекраснее всего, несмотря на то, что в обществе о таком неловко было даже думать, не то что говорить.

Ещё несколько минут — и композиция завершена. Пару долгих мгновений Александр в благоговейном изумлении любовался своей работой, а потом, не произнеся ни слова, сложил лист вдвое и спрятал его между страниц сборника стихов Державина, который таскал с собой и перечитывал, когда хотел успокоиться, собраться с мыслями или найти вдохновение. Захлопнул страницы, поставил книгу на подоконник у своего изголовья, быстро разделся, упал на кровать и потушил свечу. Если кто-то увидит рисунок Николая, стоящего в выразительной позе, с волосами, разметавшимися по лбу, закатанными в приступе удовольствия глазами, с полураскрытым ртом в блаженной улыбке и со стыдливым румянцем, заливающим скулы, то скорее всего они оба не оберутся проблем — этот прискорбный факт Павленцов осознавал со всей ясностью.

Следующее утро господа офицеры встретили уже за два часа до полудня: дали о себе знать неприятная дорога, ночное бдение и, ну, присутствие на соседней кровати человека, который должен бы быть на <i>твоей </i>кровати. Мутное оконце без штор пропускало в комнатушку блеклый серый свет, и вокруг всё тоже было какое-то серое и выцветшее. Александра даже немного возмутила такая погода: ему подумалось, что весь окружающий мир уже заранее скорбит по их проваленному плану и по незавидной судьбе Талимина. Правда, вскоре Павленцова это раззадорило: в нём зашевелились азарт и твёрдое намерение на этот раз сделать всё по-своему, освободившись наконец от своей досадной репутации мягкого и спокойно подчиняющегося любым приказам человека. Обернувшись на Николая, который задумчиво натягивал на себя мундир, поглядывая за стекло, Александр не без удивления прочитал на его лице точно такие же эмоции, и это приятно поразило его: он ценил в людях умение тонко ощущать перемены настроения, которым дышала природа.

Наскоро и почти в полном молчании перекусив лепешками с вареньем, которые обнаружились в избе, Мещёрин и Павленцов снова отправились к дому Терского, понадеявшись, что к обеду дражайший заместитель уж должен был если не протрезветь, то хотя бы подняться с кровати.

Егор Максимович действительно оказался на месте: посетителям даже пришлось постучать в дверь всего лишь пять, а не десять раз, прежде чем им открыли. Прямо у порога их встретил мрачный и помятый со сна офицер, представился заместителем господина Крейтера и насколько умел учтиво (а умел он из рук вон плохо), поинтересовался, что сюда принесло Мещёрина и Павленцова.

— Приятно встретиться с Вами, Егор Максимович. Мы были бы признательны, если бы позволили нам пройти в дом, потому что у нас есть к Вам важный разговор, не терпящий отлагательств, — с обворожительной улыбкой произнёс Николай, нарочно красуясь перед Александром витиеватыми конструкциями, на фоне которых речь Терского казалась ещё более грубой. Александр иронию оценил и прошествовал внутрь вслед за заместителем, неохотно отступившим вглубь помещения.

Егор Максимович Терский оказался рослым, но щупловатым человеком лет тридцати, с чёрными усами и бородкой по моде десятилетней давности, кустистыми бровями и беспокойными тёмными глазами, бегающими с предмета на предмет, редко задерживаясь на собеседнике. Единственным опрятным элементом одежды были у него вычищенные до блеска погоны подполковника — всё остальное выдавало в нём либо неряху, либо человека, до крайности заваленного делами, чего о нём сказать было никак нельзя. Он громогласно крикнул водки для гостей и себя, а потом усадил их за стол и выжидающе замолчал.

Дипломат взял на себя привычную обязанность начать разговор:

— Моё имя — Николай Мещёрин, я служу дипломатом при штабе, а это — Александр Георгиевич Павленцов, мой… друг и сослуживец, — Николай ловко обошёл принадлежность Александра к кавалерии. — Итак, как нам стало известно, в части Вашей объявился человек, открыто выступавший против приказов Аркадия Генриховича и готовивший, кажется, переворот против господина Крейтера, верно?

Терский разом весь подобрался, словно давно ждал этих слов, и ответил:

— Да, фейерверкер этот, Талимин. Его уже готовы прогнать через строй, да Аркадий Генрихович не велел ничего делать без приказа. Однако ежели Вы настаиваете, я сейчас же позову адъютанта, и…

— Не спешите беспокоить адъютанта, сначала выслушайте. Мы не для того здесь, чтобы устраивать проверку. Напротив, у нас есть указание от самого Крейтера о том, что Талимин должен быть помилован: генерал Ваш счел нужным заменить шпицрутены гаупвахтой и карцером.

Терский помедлил в недоумении, спросил с подозрением:

— А вы, собственно, почему его указы передаёте? Я всех его адъютантов в лицо знаю, а вас вижу в первый раз.

— Ваша память Вас не подводит. Мы не его адъютанты, но Крейтер назначил нас поверенными, — подал голос Павленцов.

— А…

— А в доказательство этого у меня при себе письмо, — поспешил продолжить Александр, доставая из-за пазухи сложенный вчетверо лист с подписью Крейтера, в котором указывалось, что предъявитель того письма Павленцов Александр Григорьевич (правильно написать отчество он не удосужился), прибыл с личным поручением к Терскому и является доверенным генерала, а приказ по поводу Талимина, который он должен передать, является изъявлением воли самого Аркадия Генриховича. Роковой ошибкой Крейтера было не указать в записке, какой именно приказ получал Терский, и Александр, конечно, не мог этим не воспользоваться.

Терский несколько раз перечитал письмо, смотря на строчки такими глазами, словно в первый раз в жизни видел рукописный текст, но почерк действительно принадлежал Крейтеру, да и подпись была его — сомневаться в подлинности документа не было причин.

— Что ж… видно, Аркадий Генрихович действительно передумал, — пробормотал Терский. Бедолага, он чувствовал, что где-то его дурят, но не мог понять, где именно. — Только не лучше ли дождаться его самого, чтобы он лично всё устроил? Талимин сидит под стражей и всё равно никуда не денется.

— Аркадий Генрихович пробудет в штабе ещё несколько дней и будет очень, очень недоволен, если узнает, что его прямые приказы не исполняются самым верным его помощником, — весомо произнёс Мещёрин. — И я буду удивлён, если после такого он ещё удостоит Вас нового звания.

Александр недоумённо взглянул на Николая, но тот оставался уверен и невозмутим, словно действительно досконально изучил все детали обещанного подполковнику повышения.

— О, так Вы знаете!.. — при упоминании нового чина Терский сразу же оживился и даже смутился как будто, тронутый напоминанием о продвижении по службе. Впрочем, Александр не сомневался, оно было заработано низостью и раболепием.

— Разумеется, мы знаем! Говорю же, Крейтер доверяет нам внушительное количество своих дел, — важно заявил Павленцов, подыгрывая Николаю.

— Именно. И мы обязаны от его лица проконтролировать выполнение приказа.

После минуты колебаний, Терский наконец согласился:

— Ладно. Воля Аркадия Генриховича для меня закон. Раз уж вы изволите говорить, что он решил Талимина помиловать — будет исполнено. Завтра же на общем сборе при всех и сообщу, чтобы показательно было. А за сим разрешите откланяться.

Терский залпом допил свою рюмку (Александр и Николай к угощению не притронулись) и, едва кивнув на прощание, ушёл куда-то вглубь дома — видимо, снова к бутылке или подушке. Гости же его решили остаться в артиллерийской части до следующего дня: во-первых, им действительно стоило проверить исполнение наказания, чтобы Терский не вздумал схитрить, а во-вторых, они не на шутку заинтересовались этой странной навязанной распрей между двумя родами войск, которая явно была кому-то выгодна и не обещала Павленцову и его гусарам ничего хорошего. Николай на резонный вопрос Александра, зачем ему помогать корнету, ответил, что не собирается сидеть и смотреть, как какие-то анонимные чиновнички наводят беспорядок в армии. А ещё он добавил, что ему, в конце концов, просто любопытно во всем разобраться, и в такое объяснение Павленцов проверил больше, стараясь не думать о том, какие ещё чувства могут стоять за желанием Мещёрина остаться с ним ещё хоть ненадолго. Замечание, что Александр всё равно без него не справится, он предпочёл оставить без комментариев.

Возвращаясь обратно в офицерский домик, Мещёрин и Павленцов увидели чуть поодаль, на окраине поселения, низенькую, едва стоявшую землянку, рядом с которой околачивалось несколько человек в мундирах и с ружьями. Вопросительно переглянувшись, они направились к ней, чтобы проверить, что там творится: в них обоих проснулись недобрые предчувствия.

Опасения оказались не напрасны: у дежуривших солдат офицеры разузнали, что в землянке держат Талимина. Павленцов был знаком с одним из часовых, и ему разрешили ненадолго зайти внутрь. В дальней комнате за покосившейся решёткой действительно обнаружился человек, в котором Александр с трудом опознал бы своего товарища: он осунулся и похудел настолько, что не был похож на себя, а густые и мягкие когда-то волосы стали больше похожи на птичье гнездо.

— Александр! Ты!

— Никита… Боже мой, Ник, что они с тобой сделали?!

— Чёрт возьми, Алекс! Не могу поверить. Как ты сюда попал?

Никита Талимин бросился к порогу, но гордость не позволяла ему прикасаться к решётке, и он остановился в полушаге от корнета. Павленцов смог только вымолвить:

— Меня один из часовых узнал.

— Александр, я не выходил отсюда уже четыре дня. Расскажи же, что у нас происходит? Как там наши ребята? Кого-то ещё взяли под стражу?

— Нет, остальные, насколько мне известно, пока в безопасности. Тебе стоит беспокоиться в первую очередь о себе: всё внимание вашего генерала сейчас направлено на тебя и на твой заговор. Видимо, Крейтеру нужна показательная казнь. Положение твоё…

— Да, да, я знаю. Через строй.

Глаза Талимина, и без того тёмные, стали зияющими чёрными провалами. Закалённый в огне кремень не был бы настолько жёстким и непоколебимо твёрдым, каким был в эту минуту опальный фейерверкер.

— Я уверен, что выживу, моё здоровье крепко и дух непреклонен, но что будет потóм, со мной и… со всеми нашими?

— Нет, — остановил его Александр. — Нет, нет, пока я жив — никаких шпицрутенов. Послушай, у меня появился шанс вытащить тебя из этой истории, и я сделаю всё, чтобы помочь. Будь твёрд душой и не бойся: ты поступил правильно. Крейтер заслуживает того же, чему он подвергает своих солдат, и бунт был справедлив и оправдан; я редко такое говорю, но сейчас я серьёзен. Ты самый смелый из всех, кого я знаю.

Никита закрыл глаза и прислонился виском к стене.

— Спасибо. Правда, спасибо. Я знал, что меня не бросят.

— Постой, а ты разве не… не питаешь ненависти к кавалеристам, как все остальные?

— Ненависть? Алекс, ты был и остаешься моим соратником, и никакие слухи этого не изменят. Я верю своим друзьям, а не сказкам из штаба. И бо́льшая часть моих товарищей тоже не верит той ерунде, которую про вас плетут старшие. Мы прекрасно понимаем, что они делают это нарочно.

— Это хорошая новость. Значит, у нас есть ещё союзники!

Талимин заинтересованно приоткрыл глаза.

— У кого «у нас»?

— У меня и у Николая Мещёрина. Это дипломат из нашей части, он помогает мне с этим делом.

— Правда? Что ж, могу лишь порадоваться. Только будь с ним осторожнее: от этих штабных никогда не знаешь, чего ожидать!

— Понимаешь, Никита… я ему почему-то верю. Он много всего странного делал и говорил, но он не предаст — нет, только не он. Моя интуиция никогда меня не подводит. Мы справимся, обещаю тебе.

Александр ободряюще пожал руку Никите, постоял так с минуту, коротко кивнул и легко взбежал по ступенькам на улицу. «О да, уж вместе с Мещёриным мы справимся», — весело подумал Павленцов, издалека заметив фигуру Николая, который стоял, изящно откинувшись на ствол дерева, скрестив руки и даже в такой позе умудряясь сохранять надменную осанку.

С Мещёриным-то они точно справятся.

<center>***</center>

Весь тот день Павленцов и Мещёрин потратили на то, что ходили по артиллерийской части и под самыми заумными предлогами собирали сведения. Кто-то сам охотно делился с ними проблемами и жаловался на ужасное состояние орудий и амуниции, на кого-то приходилось давить именем генерала, кого-то можно было легко обвести вокруг пальца, заведя разговор о политике или свежих сплетнях, а кое-кто даже отдал им некоторые старые документы — словом, к вечеру у Александра и Николая была уже вполне подробная картина того, как обстоят дела в артиллерийских полках, и картина эта была невесёлая. Как они и предполагали, львиная доля денег оседала, по-видимому, в карманах Крейтера и его приспешников, а рядовые не то что не получали хороших вещей и оружия — им и жалованье-то выплачивали через раз. Не то было при князе Ильине, так что неудивительно, что они так быстро подняли бунт.

Уже затемно ввалившись в свой домик, офицеры уселись за стол, нашли бумагу и чернила и принялись скрипеть перьями, старательно переписывая что-то из блокнотов. Александр выглядел воодушевлённым, у Николая же было лицо довольного детектива, который раскрыл дело и точно знает, что преступник никуда уже от него не денется — осталось только арестовать и посадить под стражу. Покончив с этим делом и дав бумаге просохнуть, они поставили свои подписи на листах, сложили их и поместили на всякий случай для сохранности между страниц какого-то талмуда, который лежал на подоконнике у кроватей. Александр на этот раз заснул первым, понимая, что силы ему на следующий день ох как понадобятся, Николай же ещё долго не гасил свечу, взявшись из любопытства за ту самую книжку, в которую они сложили письма.