— Да, господа, именно так мы и поступили с генералом!

Николай вальяжно раскинулся в бархатном кресле с бокалом вина в руке и даже при этом не терял изящества.

— Ну, положим, уже не генералом, — Александр многозначительно улыбнулся.

— Верно, уже <i>полковником</i>. Знаете, это — меньшее, что он заслужил за все свои "предприятия".

Уже целый вечер Павленцов и Мещёрин сидели в гостях у Анны Дмитриевны Тепловой. Отмечали счастливое разрешение «артиллерийского дела», в котором оба принимали непосредственное участие; немногочисленные гости успели разойтись по домам, и в гостиной кроме названных трёх человек была только Ольга Рублёва, та самая, с которой Анна ушла с бала в тот знаковый для двоих офицеров вечер, — близкая подруга Тепловой и племянница городского аптекаря, — да Анастасия Травникова, чей задиристый нрав был чуть ли не более известен, чем старые боевые заслуги её отца, в прошлом — военного, а сейчас — купца из зажиточных.

— Однако же вы так и не рассказали нам, как письма были доставлены адресату, — заметила Теплова.

— Да, да, расскажите! — встряхнула копной рыжих волос Анастасия, и даже спокойная Ольга подхватила:

— Действительно, это очень интересно. Поведайте нам!

Павленцов легко рассмеялся:

— О, это был замечательный образец командной работы!

Николай с радостью поддержал:

— Да уж, мы проявили чудеса взаимопонимания. Но я, по правде говоря, до сих пор знаю только последнюю часть этой операции — Александр, расскажешь, как ты всё это провернул?

— Что ж… События тех дней всё ещё стоят у меня перед глазами, так что я попробую рассказать вам всё в красках. Как Николай уже сказал, он бросился на улицу задержать Крейтера, как только увидел его в окно, а я остался в избе в полной растерянности и с перепуганным Терским на полу. Фразу Николая про документ о повышении я сначала понял плохо, и только через несколько минут, когда я всё обдумал, в моей голове сложилась полная картина произошедшего. Признаться, я был в ужасе от осознания того, какой участи удалось нам всем избежать, и чего нам избежать <i>не </i>удастся, если мы не приложим все возможные усилия и если удача не будет нам сопутствовать. Со всей ясностью я понял, что судьба целых двух родов войск решится в ближайшие минуты, и что честь моя и моё чувство справедливости обязывают меня повлиять на ход событий.

Мне необходимо было как можно скорее попасть обратно в наш с Николаем дом, но Терский мог мне помешать, поэтому я кликнул проходящего мимо канонира и именем Крейтера попросил его не выпускать Терского из дому — всё равно, если бы план мой сработал, того ждала участь и похуже. Убедившись, что канонир под руки провёл Терского во внутреннюю комнату и запер его, встав у двери на часах, я опрометью бросился на улицу и побежал к нашей избе.

Вещей у нас с Николаем было немного: собственно, самым главным были те письма, что мы написали ещё в первый день. Я схватил Державина, в которого мы их запрятали, и…

Павленцов на секунду обмер, словно обухом по голове ударенный, даже дышать перестал, а потом посмотрел на Николая такими круглыми глазами, что тому против воли тоже стало не по себе.

— Николай.

— Да, Алекс? Что-то не так?

—Державин. Державин, этот чёртов сборник стихов, он был раскрыт на середине.

Мещёрин почувствовал то, что, пожалуй, ощущает распутный послушник монастыря, обнаруженный прямо на месте преступления и даже не думающий раскаиваться. Он выдержал долгий, слишком долгий взгляд глаза в глаза, закусив губу, чтобы не заулыбаться, и бесстыдным, плутоватым голосом протянул:

— Верно. Продолжай, Александр!

Павленцов понял — о, конечно, он понял, что Николай <i>видел его рисунок</i>, знал всё это время, и ни словом, ни жестом не выдал себя. Это злило, это пугало.

Это будоражило.

Сделав несколько медленных выдохов и силой выдернув себя из духоты сладкого марева, Павленцов с короткой извиняющейся улыбкой в сторону девушек снова стал говорить — только голос у него заметно сел.

— Кхм… да. Итак, я забрал наши с Николаем <i>вещи </i>и выбежал из дому. Своей дальнейшей судьбы и судьбы Николая я не знал и не мог знать, а потому письма наши я отдал своему доброму и надёжному другу из первой роты, дорогой проехав мимо их лагеря, и велел ему тотчас же нестись в штаб. Направление я дал ему прямо к Фёдору Михайловичу, чтобы под его протекцией моего посыльного приняли как можно скорее — я понимал, что если что-то пойдёт не по плану, время будет решать всё. Кроме того, при мне, конечно, были копии наших писем на случай, если оригиналы не будут доставлены вовремя.

— А кстати, Алекс, не хочешь ли ты всё же прочитать свой шедевр? — вдруг перебил его Мещёрин, нарочно напомнив о себе и с удовольствием проследив за тем, как Александр заново смущается.

— К чему это, Николай? Я и не припомню сейчас ничего из написанного…

Павленцов лукавил: ему было неловко за свой чересчур вычурный и героический, как говорили многие, слог. Ну а что тут поделаешь: он был воспитан на одах старых поэтов и на классической философии. Мещёрин, однако, и не подумал пощадить его спокойствие:

— Зато <i>я</i> помню, словно то письмо прямо сейчас лежит передо мной. Алекс, у тебя очень красивый почерк, ты знаешь? — при этих словах Павленцову показалось, что его лицо стало цвета алой обивки дивана, хотя на самом деле у него всего лишь картинно загорелись скулы. — Кажется, там было так: «Глубокоуважаемый главнокомандующий, светлейший князь Михаил Илларионович, корнет второго эскадрона кавалерийского Александр Георгиевич Павленцов пишет Вам и просит Вашего высочайшего внимания. Письмо моё Вам будет доставлено вместе с письмом моего товарища, Николая Евгеньевича Мещёрина, дипломатом при штабе служащего, ибо вместе с ним мы лицом к лицу столкнулись с ужасающими событиями, коими причиной смена командования в корпусе артиллерийском…»

— Николай, ну хватит, хватит наконец!

Александр прервал Николая с гневным огнём в интонации, и когда их взгляды встретились в секундном поединке, ему показалось, что искры его раздражения затопило какой-то странной, медвяной на вкус эмоцией Мещёрина, которой он бы не рискнул дать название, хотя и чувствовал её значение со всей глубиной своей проницательности.

— Лицом к лицу столкнулись с Николаем, значит?

Анастасия, до сих пор лишь со вниманием слушавшая офицеров, теперь переводила взгляд с одного на другого с весёлой хитринкой, и отголосок похожего выражения Александр увидел и на лицах Анны и Ольги. Однако за своими мыслями он не смог верно растолковать это выражение, приняв его за насмешку над своим письмом, и так и просидел бы насупившимся до конца вечера, если бы Анна с извинением не попросила его продолжить.

— Что ж… В общем, проделав всё это, я поехал прямиком к тому месту, где видел Николая и Крейтера, и как раз застал самую кульминацию их переговоров.

Павленцов улыбнулся, вспомнив, каким опешившим выглядел грозный генерал, а Мещёрин добавил:

— Александр, к слову, шёл чуть не галопом, держа моего Китежа под уздцы, а это элемент высочайшей сложности. Я был впечатлён.

Предмет комплимента некстати зарделся пуще прежнего, почувствовав на себе помимо приятного замечания тяжёлый взгляд Николая, который, очевидно, всё не переставал думать о рисунке, и оба эти обстоятельства заставили его закинуть ногу на ногу, чтобы уменьшить давление. Жест этот, вопреки надежде Александра, не укрылся от проницательных глаз Мещёрина, и он, уже снова начав говорить, задохнулся удушливой волной.

Боже, боже, он <i>смотрит</i>, он поджигает одними своими кобальтовыми зрачками, а ведь в комнате ещё и девушки, и они тоже <i>смотрят </i>и <i>видят</i>, и все его чувства, каждое малейшее его движение выставлено наружу, и от этого никуда не деться, и как же стыдно и хорошо. Как же хорошо, что Николай смотрит — это приятно до невыносимости.

Александр продолжал свой рассказ, но слова путались и толкали друг друга, потому что всё внимание его было сковано горячим, масляным взглядом Николая, который, он знал, в каждую секунду его речи фантазировал о нём и даже не собирался скрывать этого от Павленцова, вовсю наслаждаясь эффектом, который производил. Мещёрин со всей ясностью осознал, что этим взглядом он поджёг фитиль Александрова терпения — в воздухе, физически ощутимый, повис мускусно-древесный запах подпаленной верёвки — и что было на другом конце этого фитиля, он не мог знать: там равно могло рвануть как высшее наслаждение, так и самая разрушительная катастрофа.

Мещёрин всё равно уже не мог остановиться.

— Я подъехал к Николаю… к <i>Николаю</i>, мы поздоровались напоказ, я отдал ему Китежа, и мы помчались прочь, оставив Аркадия Генриховича в одиночестве. Но торжество наше не было полным: я увидел, как по дороге вперёд нас помчался человек на едва запряжённом коне, в котором я узнал Терского. После оказалось, что канонир, которого я поставил следить за Егором Максимовичем, решил, что это нужно лично Крейтеру, и не мог упустить возможности насолить ему. Впрочем, я не могу его винить: он использовал единственный способ мести, доступный подневольному человеку — плохо выполнять свою работу.

Мы с Николаем не стали его догонять, решив, что это выше нашего достоинства, тем более что товарищ мой уже был на полпути к цели, так что мы спокойно двинулись дальше. А потом…

— А потом мы <i>просто поехали домой</i>. — прервал его Мещёрин с такой значимостью, что Александр не мог не усмехнуться этому. Воспоминания о том, как они неслись по гладко растоптанной сельской дороге наперегонки, как старались столкнуть друг друга с колеи и как, не сговариваясь, легко позволяли друг другу эти дерзости, с каким ликованием отзывалось его сердце на это соревнование, и как Николай с небрежной властностью направлял своего коня, как уверенно сжимал он затянутые в белоснежные кюлоты бёдра вокруг седла и как лихо развевались его волосы на рассветном ветру, мгновенно окунули Павленцова с головой в кипяток, и он отплатил Мещёрину хулиганским прищуром, содержащим в себе обещание мести. Однако в своей истории эту часть действительно опустил.

— Верно, потом мы вернулись каждый в свою часть и не виделись следующие несколько дней («Хотя видеть Николая стало для меня необходимостью», — хотел было сказать Павленцов, но сдержался), до того момента, как обоих нас вызвали в штаб. Встретившись в приёмной, мы обменялись приветствиями и прошли в кабинет.

Признаюсь честно — я оказался под большим впечатлением, когда увидел, кто находился внутри, — Александр спокойно говорил о том, что тогда испытывал, потому что знал, что откровенность приходится по душе слушателям. Он принялся рассказывать дальше:

— Общество, собравшееся для обсуждения очевидного вопроса, на который мы с Николаем имели прямое влияние, поразило меня важностью и количеством высокопоставленных лиц, так что на несколько мгновений я пришёл в ступор.

— Алекс, ты чуть не упал в обморок прямо в мои руки, когда увидел Кутузова.

— А что, ты бы меня подхватил?

— Нет, предоставил бы сделать это Крейтеру.

Павленцов подавил польщённую усмешку и продолжил:

— Да, во главе стола сидел сам Михаил Илларионович с крайне серьёзным лицом. По сторонам от него расположились другие офицеры разных чинов, часть из которых я хорошо знал, а часть не видел никогда даже мельком. Аркадия Генриховича я тоже заметил: он находился за отдельным столом у боковой стены кабинета, и весь его вид с прямой как штык спиной и холодным, презрительным взглядом кричал о том, что ему неудобно и унизительно быть как на скамье подсудимых. Нас с Николаем приняли уважительно и пригласили за общий стол.

Не буду пересказывать всех подробностей обсуждения, скажу только, что Кутузов зачитал наши с Николаем письма, а также письмо, которое принёс Терский — как мы и рассчитывали, на пару часов позже наших, чем, помимо скверно составленного текста и нелепых оправданий, и снискал себе недоверие. Наши доводы и наблюдения о состоянии артиллерийских частей подтвердили большинство офицеров: теперь, когда нами был сделан первый шаг в разоблачении беспорядков, многие из их очевидцев осмелели и напрямую высказывались о том, что им довелось наблюдать. С каждым произнесённым словом Кутузов мрачнел всё больше, несмотря на то, что, как потом оказалось, несколько дней назад он лично бывал у Крейтера и смотрел войска, находящиеся под его началом. Только в тот момент стало очевидным, насколько он остался недоволен смотром, несмотря на то, что Крейтер из кожи вон лез, чтобы привести всё в пристойный вид.

И вот теперь Аркадия Генриховича лицом поставили перед обвинениями, которым он ничего не мог противопоставить. Но даже ужасные порядки в артиллерии были не самым главным. Хуже всего офицерский совет, разумеется, воспринял то, что Кутузов зачитал вслух для всех: Терский снова сглупил и принёс бумагу, в которой Крейтер, в связи с «освободившимся званием», настоятельно рекомендовал самого Егора Максимовича к повышению в генерала кавалерии. Во мне, несмотря на то, что я уже давно знал об этом плане Крейтера, всё равно поднялось прежнее негодование. Я не мог представить, чтобы на командование кавалерией поставили этого, уж извините мне мою резкость, негодяя, потому что я счёл бы это прямым оскорблением не только себя и всей нашей части, но и Фёдора Михайловича. Мне думается, Николай разделял моё раздражение.

Нам почти не пришлось применять красноречие: решение было принято за вычетом нескольких голосов единодушно. Крейтер старался найти оправдания, но Кутузов, к его чести, очень тонко чувствует людей: думаю, он давно уже сделал все выводы, поскольку так действительно не могло продолжаться. Крейтера понизили с позором, равно как и Терского; впрочем, мне кажется, они недолго будут бездействовать: такие люди всегда находят способы получить новый мундир. Талимина полностью оправдали и восстановили в звании, ну а в генералы от артиллерии произвели Чаадаева, он командир замечательный, верный помощник старого Ильина и служит уже многие годы, так что, надеюсь, моих друзей ждут покой и процветание.

Александр кончил говорить, и несколько мгновений все молчали, подчёркивая значимость сказанных слов. А после Анна заметила:

— Однако же вы серьёзно рисковали, идя вдвоём против генерала. Я знакома с ним, и он действительно поразительно легко пробивает себе дорогу.

— Кто не рискует, тот не пьёт за новую награду Александра! — задорно ухмыльнулся Николай и приподнял бокал с шампанским. — А служба у нас у обоих так или иначе связана с риском, что на поле боя, что за столом переговоров.

Анастасия вдруг оживилась:

— О, Вы, верно, слышали: после вчерашнего боя у мельницы к нам попали с десяток французов! Мы сейчас их выхаживаем. Они очень смирны, но их ранения точно такие же, как и у русских солдат…

— Они сейчас в вашем госпитале? Это благородно, — сказала Ольга. — Но скажи, не мешают они тебе?

Анастасия тряхнула головой:

— Если ты спрашиваешь, не пристают ли они ко мне, то ответ тебе известен: их не изменишь. Но мне это не оскорбительно: я своё дело знаю, работаю на совесть, а если кто что говорить начнет, так это сразу представит его как невежу. Никто из сестёр не лишит солдат помощи из-за глупых слухов.

— Да и Одинцов, кажется…

— Да, Одинцов в последнее время внимателен не в пример многим. На днях он даже Апраксина осадил, когда тот принялся меня с московскими актрисами сравнивать, и я жду, что он станет показывать себя всё достойнее.

— К слову, скажи, ты уже пробовала отвар лапчатки? Я сама у реки собирала, должен хорошо помогать.

— Конечно, Ольга, волшебное средство! Ребята уже на поправку идут, кому его давала.

— Господа, а не хотите ещё чаю? — предложила Анна. — Ольга замечательный сбор сделала, иван-чай со смородиной и… эм…

— С тимьяном. Он всё-таки прижился и даже зацвёл, я сейчас новый сорт вывожу.

— Вот-вот. Ольга — замечательный ботаник, а сейчас стала интересоваться медициной. Могу часами слушать её рассказы о целебных травах. Я мало знаю из естественных наук, но только Ольга умеет так мастерски показывать, насколько прекрасен и сложен мир, который мы привыкли рассматривать лишь как декорацию.

— Анна, ты мне льстишь. Ты быстро учишься и скоро, кажется, уже будешь знать больше меня! А вот про декорации ты права. Мы обращаем слишком много внимания на людей и не видим того, что у нас под ногами, хотя каждый цветок — отражение закономерностей несоизмеримо больших, чем всё, к чему мы привыкли.

На лице Ольги играла красивая польщённая улыбка, когда она принимала чашку из рук Анны, и вместе с холодным фарфором её пальцы накрыли изящные, тёплые пальцы хозяйки в тонких кольцах. Девушки взглянули друг на друга, утверждая между собой какие-то им одним понятные догадки, а потом как ни в чём ни бывало продолжили разговор ещё оживлённее, чем прежде.

Болтали обо всякой ерунде: в основном беззлобно сплетничали про Одинцова, что доставляло Анастасии особое удовольствие и заставляло её подруг острить всё удачнее. Александр и Николай были ничуть не против, прекрасно понимая, что девушки таким образом выказывают им наивысшее доверие, включая их в свой особый круг. Тем более, что шутить действительно было над чем: Одинцов в последние дни вёл себя ещё эпатажнее, чем обычно, и дело теперь не ограничивалось одними лишь сладкими духами и педантично выглаженными шейными платками — он не пропускал ни одного приёма и был настолько мрачен, что контраст его внешнего вида и настроения волей-неволей бросался в глаза. Кроме того, он моментально терял нить разговора, если только речь не заходила о военном госпитале — в таком случае он мог болтать без остановки часами, рассуждая о подвиге, на который шли работающие там девушки. Это уже было ни на что не похоже, так что его быстро прозвали филантропом и наперебой пытались затащить кто в авангард, кто на попойку, а кто в постель, чтобы он развеялся. Разумеется, все — катастрофически неуспешно.

Разговор прервала вошедшая в гостиную девушка с запиской для Ольги. Она пробежала её глазами и, заметно поникшая, сообщила:

— Очень жаль, но, похоже, я вынуждена буду покинуть вас прямо сейчас. Дядя пишет, что ему пришлось срочно уехать в деревню на два дня, и мне нужно одной проследить за аптекой и домом в это время.

— Ну, тогда и я тоже домой пойду. Завтра опять вставать ни свет ни заря, а я уже который день не высыпаюсь, — улыбнулась Анастасия. — До встречи, господа!

Девушки неторопливо распрощались, получили с собой ещё по банке яблочного варенья, расцеловали Анну и разошлись. Сама Анна же вернулась на диван и с минуту задумчиво молчала, смотря на дверь, закрывшуюся за Ольгой.

— Николай, Александр. Не удивляйтесь резкой смене темы, но мне давно уже было любопытно: не приходилось ли вам слышать о Надежде Дуровой?

Павленцов мгновенно оживился:

— О кавалерист-девице? Ну конечно! Она в Коннопольском уланском служила и служит.

— О да, я до сих пор помню, какая была из этого история, — поддержал Николай. — Сбежала из дома и поступила на службу — кто бы мог подумать!

— Она прошла не одно сражение под чужим именем, и даже после того, как происхождение её было раскрыто, она не пожелала вернуться домой и осталась здесь, в полку. Возможно ли представить поступок смелее? — подхватил Александр и покосился на Мещёрина, тревожась, что тот может со свойственным его цинизмом не поддержать его восхищения кавалерист-девицей. Но опасения его оказались напрасны: Николай не подвёл.

— Мне, пожалуй, не хватило бы духу на такое. А впрочем, её можно понять: говорят, муж её не давал ей воли. Если бы больше женщин обретали свободу — кто знает, может быть, и история бы пошла по-другому.

Анна ответами офицеров явно осталась довольна, но было заметно, что её тревожит другая тема, к которой она осторожно подводила собеседников:

— Знаете, а ведь она ещё и занимается литературой. Недавно вышел новый рассказ — Надежда Андреевна публикуется под другим именем, но я узнала, что это работа её пера. Возможно, вы тоже читали его в журнале.

— Ах, та история про генеральскую дочь, которую выдали замуж против воли и которая сбежала за море учиться и искать счастья? Можете мне не верить, но я прочёл её меньше чем за два дня — не мог оторваться. У неё на редкость талантливый слог, но самым интересным для меня был новый взгляд на любовь, который она показывает так смело и честно. Мне кажется, никогда раньше я не находил повести, с которой бы были настолько созвучны мои собственные мысли.

Мещёрин живо откликнулся:

— Да, я тоже её читал. Мне понравился умно составленный сюжет, и тот новый взгляд, о котором говорит Александр, пожалуй, скоро станет привычным для всех: равенство, свобода, в конце концов, честность. Но вот в жизни чувствовать то, что чувствуют главные герои, и проходить через эти запреты, обиды и недомолвки — поверьте, это больнее, чем все круги ада. К сожалению, я слишком хорошо знаю, о чём говорю.

Речь получилась, наверное, чересчур пафосной, но Николаю не было до этого дела. Он ни словом, ни взглядом не обратился к Александру, но чувства Павленцова были обострены до предела, поэтому все детали такого редкого откровения, дрогнувшие пальцы, расширенные зрачки, чуть неверный голос — всё это било в его сознании набатом.

Николай говорил <i>о нём.</i>

Чтобы усмирить свои метавшиеся мысли, Александр поспешил с головой нырнуть в разговор:

— Анна Дмитриевна, а что думаете Вы?

— Я?.. Ах, да… Александр, я соглашусь с Вами. Надежда Андреевна верно уловила новые настроения, когда дала героине свой характер и духовный путь — да и может ли быть иначе, когда историю пишет женщина? Приятно видеть, что наконец-то мы можем прочитать книгу, в которой героиню не получится заменить на вазу без потерь для сюжета!

Павленцов и Мещёрин усмехнулись, оценив замечание, и Анна явно вздохнула легче, разрядив атмосферу, но тут же снова глубоко задумалась, спросив скорее у себя, чем у офицеров:

— И всё же, не лучше ли было им бросить всё, вернуться домой и жить каждый своей жизнью, раз любовь приносила им столько страданий?

Николай не удержался от восклицания:

— Бросить всё? Анна Дмитриевна, да что это с Вами?

Анна лишь грустно пожала плечами, и Николай поспешил продолжить:

— Мы же все понимаем, что корнем их невзгод было только из того, что они не могли разобраться в себе?

Александр подхватил:

— Исключительно их собственная нерешительность, верно. Если человек точно знает, что ему нужно, и знает, что его дело благородно и справедливо, никакие «законы света» не помешают ему. То, что поначалу главную героиню и её новообретённого возлюбленного не хотели принимать в обществе, говорит только о несостоятельности общепринятых взглядов, но никак не о законности их отношений.

— Именно. Умный человек — а оба они, несомненно, умные люди — всегда может найти способ обойти любые запреты, поставленные кем-то другим. Самое важное — не сделать эти запреты своими собственными.

Анна чуть ожила, вновь почувствовав в офицерах единомышленников.

— А если героям мешают не столько запреты, сколько…

— Недопонимания? — одновременно произнесли Александр и Николай и тут же стушевались.

Александр знал, что не должен был этого допустить, но он чувствовал, что с ускорением падает в раскалённую пропасть, и ему нужно лавировать меж лавовых шаров, чтобы если не замедлить своё падение — это было невозможно — то хотя бы не так позорно расплавиться. Николай же был на взводе, словно он сидел за столом переговоров и от каждого его слова зависела судьба целого государства. Вместе они вели сложную игру, танцуя на тонкой грани между вырывающимся на волю желанием и страхом первым выказать свои чувства, полностью передав себя в чужую волю.

Анна же легко согласилась:

— Да, недопонимания. Никогда не знаешь, удастся ли достучаться до другого человека…

— О, бросьте. Я уверен, Ваша… <i>Ваш избранник</i> умён под стать Вам и лишён предрассудков, — ободрил её Николай.

Александр со скрытым намёком, нарочито твёрдо сказал:

— Мне кажется, вы поймёте друг друга, как никто другой.

— За любовь всегда надо бороться, — звенящим от напряжения голосом произнёс Николай, словно бросая вызов неназванному оппоненту, и голос Александра дрожал восторгом, когда он тут же вторил:

— За любовь всегда надо бороться.

Офицеры, боясь шелохнуться, смотрели прямо на Анну, но в той области, где их боковые зрения пересекались, извергался вулкан, отбрасывающий горячие отсветы по всей гостиной.

Анна, оглядев всю картину, наконец рассмеялась.

— Что ж… Пожалуй, вы действительно правы. Спасибо, что придали мне уверенности. Марфа, подойди сюда, пожалуйста!

В комнату вошла девушка, и Анна попросила её приказать заложить карету.

— Я поеду сегодня же ночью. Да, в город.

И уже одними губами:

— Лавка аптекаря.

Вдохновлённые глаза её сияли затаённой надеждой.

— Господа, не подать ли нам шампанского? — после короткой паузы весело предложила она. — Кажется, нам всем есть, что отпраздновать!

— Кхм…

Николай и Александр ничего уже не соображали в душном мороке, который окончательно вступил в свои права, когда до них дошло, <i>что </i>совершается на их глазах. Невозможно было не примерять на себя то, что сейчас сделала Анна: оба они осознали, что не решились бы поступить так же, и оба поняли, что мысли их совпадают. Так или иначе они выдали себя друг другу, несмотря на то, что между ними не было произнесено ни слова.

Хотелось сбежать и хотелось кончить всё прямо в ту же минуту, но мысли путались, и никто не мог подобрать аргументов, чтобы решиться на один из исходов.

Николай вспомнил вдруг про фитиль, которого оставались считанные дюймы. Ему было физически необходимо узнать, что там, за гранью.

Смятение офицеров стало очевидным, и Николай решился взять на себя ответственность за исход, если не их с Александром битвы, то хотя бы этого салона:

— Анна Дмитриевна, благодарю Вас за чудесный вечер и занимательную беседу, но, боюсь, мне стоит отказаться от предложения и откланяться. Сами понимаете, у меня выдался непростой день…

— Что ж, тогда и я пойду, — изменившимся голосом поддержал Александр, и только тот, кто хорошо знал его, мог распознать в его интонации напряжённые до предела душевные силы.

Николай распознал.

Николай бросил:

— А впрочем, нельзя отказываться от Вашего превосходного шампанского! — и, залпом осушив половину бокала, едва поклонился, соблюдая нормы этикета, прикоснулся губами к руке хозяйки и на негнущихся ногах выскочил за дверь.

Александр проделал примерно тот же ритуал, за исключением того, что на половине бокала не остановился, и успел ещё заметить на лице Анны еле сдерживаемую насмешливую улыбку, которую можно было бы назвать скрытой подколкой, если бы только такие слова присутствовали в его лексиконе.