Здесь, в северном море, небо густое и плотное. Оно забито солёной водой, дождем и бесконечными криками замученных, обезумевших, умерших душой тел. Оно синее, бесконечно синее, под цвет воды и под цвет облаков. Оно несчастное, потому что вынуждено уживаться с огромным монолитом, врезанным в его недра. Треугольный монолит — это источник его страданий, и его не вырвать, не выдавить и не сломать, сколько оно ни старалось. Никто, в общем-то, и не позволит ему этого сделать. В конце концов монолит, отравляющий воду, заковал в себе тех, кто травил остальной мир.

У монолита нет ни дней недели, ни времени. Когда на одной из сторон треугольника слышится мягкий хлопок пространства, когда из него, словно из мятой ткани, появляется фигура, монолиту и заключённым в нем магам все равно, что происходит это в ночь на пятое октября.

Каблуки неприятно цокают, хотя Дилюк старается сделать так, чтобы свести прикосновения к стенам волшебной тюрьмы к минимуму. Будь его воля, он бы расправился с заданием в два хлопка. Первый — для трансгрессии в камеру, второй — для трансгрессии к дому. Вместо этого он, как деревянный штык, ломано перебирает ноги и не поворачивается, хотя заключенные по бокам от него воют, визжат и истерично смеются, плачут и разражаются руганью, они тянут к нему свои руки, костлявые и грязные.

Они хотят отомстить, потому что некоторых он лично заковал в стальные клетки. Дилюка здесь знают. Если не внешне, то по имени точно.

Его знают, даже если не хотят. Неудивительно и желание размозжить его голову о дверь камеры, которым с ним поделился один из заключённых, когда схватил его за ногу. К ним тут же подлетели дементоры, а надзиратели — двое — выхватили палочки. Дилюк не дал им ничего сделать, вырвал ногу и пошел дальше. Колени, однако, у него дрогнули.

— Удивительно спокойно сегодня, — произносит один из надзирателей, и это — самое вежливое, что Дилюк слышит от него за все время их общения. Он не поворачивается. Голова на шее совершенно задеревенела.

Дементоры высасывают жизнь, и ему остаётся лишь отметать от себя заманчивое предложение не считать тех, кто работает здесь, за людей. Он для этого, кажется, слишком добрый.

Они идут все дальше, а дальше — значит темнее. Серпантин криков и проклятий сопровождается тухлой сыростью, Дилюк даже не хочет представлять, что творится в тех камерах, которые не просто зарешечены, а замурованы.

Он знает, что многие хотели бы кинуть его в одну такую. Чтобы сам почувствовал, каково это.

У него замирает разъевшееся мхом и плесенью сердце, когда за очередным поворотом коридора в мертвой, неестественной тишине он слышит тихий голос. Такой же неестественный, такой же ломаный, как у испорченной временем куклы, которая когда-то давно жизнерадостно говорила "мама" и "я тебя люблю". Теперь у поломанной фарфоровой куклы не открывается один глаз, ее хрупкое тело изломано и покрыто сколами и трещинами, а фразы обычно получаются бессвязными, искаженными, если кукле хочется говорить, а не верещать так, словно ее пытают.

Дилюк хмыкает.

Но сегодня — никаких оров, никаких завываний и никакого плача. Прямо праздник какой-то для всех остальных. Сегодня в Азкабане важный гость, и, хоть разбитой кукле об этом и неизвестно, она всё равно сидит смирехонько и разве что скрипуче, дико бормочет своим стенам:

Зайка сидит на вершине холма,

Птицы поют, тихо шепчет листва,*

"Все плохо, — думает Дилюк, слушает кусочек считалки. — Должно быть, он уже совсем выжил из ума". Однако, услышав то ли их шаги, то ли его мысли, голос слетает с зацикленной несчастной зайки и протяжно, мучительно хрипло затягивает продолжение.

Зайка сидит на вершине холма,

Птицы поют, тихо шепчет листва.

Пятнышкии на пушистой спине

Не говорят о гончей в траве.

Гончая серая, гончая страшная,

Гончая жрет и не знает, когда

В крови потоке и огненном зареве

Остановиться сможет она.

Они все глупо замирают на пару мгновений в удивлении. Надзиратель с носом-картошкой и старой, перемотанной тряпкой палочкой, на кончике которой дрожал холодный огонек, презрительно морщится, а Дилюк удивляется, насколько он не попал, думая про "совсем выжил из ума".

Кэйа и раньше любил переиначивать детские стишки, превращая их во что-то пошлое и похабное, но смешное. Хорошо, что он продолжает это делать.

Надзиратель останавливается в двух метрах от камеры и вежливо, с издёвкой пропускает его вперёд. Дилюк, такой холеный, румяный, в чистом пальто и с чистыми волосами, убранными в хвост, отторгает Азкабан и оказывается им отторгаем, поэтому толкнуть решетку ему удается с трудом. Решетка толкается и жутко, в унисон голосу, скрипит. Дилюк делает пару шагов внутрь.

Дежурят дементоры, наготове палочка надзирателя, собственная сжата в кармане пальто. Он не пострадает, не может, не должен. В конце концов, кандалы оканчиваются железными перчатками, не давая колдовать с рук.

Кэйа сидит на полу, сгорбившись к нему спиной, и напоминает похищенный из Стоунхенджа камень. Похищенный, потому что жуткий, потому что, в отличие от мирных собратьев, посмел говорить.

Он слышит шаги, гремят цепи, и тяжёлая сальная голова поднимается. Песенка прерывается, и тишина, которую они упорно отказывались замечать, падает на их головы. Обволакивает, заворачивает в теплый, влажный кокон приглушенных криков. Чтобы Кэйа усмехнулся, шумно вдохнул воздух — так, словно он был свежий и чистый, — и все в радиусе пяти метров нервно вздрогнули.

— Ну привет.

Дилюк поднимает руку с раскрытой ладонью — команда не мешать. Он делает пару шагов внутрь затхлой комнаты, чувствует сырой запах кого-то очевидно сдохшего, видит кушетку и без единой эмоции на лице садится на нее.

Кэйа не двигается.

Каменные стены, окно без света - свет съело море. Кушетка. Кандалы. Напряженная вязкая магия в воздухе, как то, что должно сдержать на случай побега. Всё.

— Ты помнишь, как дальше? — спрашивает Дилюк. Отвратительно живой для камеры и для Азкабана. И для Кэйи — тоже. Тот кривит губу, в горле рождается грязь и катится хриплым задумчивым "м-м-м". После неё Кэйа делает глубокий вздох и снова затягивает.

Плохо для зайки кончается день:

Гончей за зайкой гоняться не лень.

Ушко одно опускается вниз,

Беленький трупик в пасти повис.

— Не так, — качает головой Дилюк. — Я знаю эту считалку. В ней заяц оказывается быстрее гончей и убегает, а та валится без сил.

Кэйа молчит. Дилюк думает ему нужно время, чтобы собрать слова в предложения, ведь в одиночной камере нет никого, кто давал бы смысл разговорам вслух.

— И где же ты видывал, чтобы зайка оказалась быстрее цепного пса?

Кэйа тягучий, как трясина, и голос у него такой же хриплый, царапающий. Дилюк морщится, видя острый оскал — тот желтеет в массе черного и вязкого.

У Дилюка нет ответа на этот вопрос.

Понимая это, Кэйа задаёт второй.

— Зачем ты пришел?

Дилюк не показывает, что ощущает облегчение после этого вопроса. Сразу к делу, без оскорблений и протаскивания друг через друга вины. Поправив плечи, он возвращает в голос рутинное равнодушие.

— У министерства есть предложение.

— А-а-а, да ты что, — Кэйа смеется, набирает в грудь больше воздуха и на одном выдохе скрипит. — Скромное предложение, имеющее целью не допустить, чтобы Кэйа Альберих был в тягость Министерству Магии и, напротив, сделать его полезным для общества**?

Дилюк тяжело вздыхает и сдерживается, чтобы не закашляться — слишком сырой тут воздух. Он не удивился бы, обнаружив, что узники Азкабана уже давно поросли мхом.

— Если ты способен цитировать памфлеты, то способен и выслушать это самое скромное предложение, — Кэйа, который качался в своих же тихих смешках, замирает, а Дилюк в голове улыбается: он застал его врасплох, отчего с сердца отлегло почти моментально.

За десять лет Кэйа не потерял разум.

А потом эта глыба черного и лохматого поворачивается к нему лицом. Волосы скрывают глаза и нос, и он даже не может поправить их из-за железных варежек,, но Кэйа, невзирая на всё это, улыбается.

— Я имею право отказаться?

— Имеешь.

— Ого, — наверное, это должно было быть усмешкой, но он будто бы просто выпускает воздух сквозь зубы, — Хоть где-то у меня остались права. — Дилюк прикрывает один глаз. — Ладно, валяй.

***

Когда Кэйю впервые поднимают на ноги, он не может ровно стоять, и конвоирам приходится держать его за локти, чтобы хоть как-то плелся за ними. Дилюк идёт впереди. Он знает: Кэйе хочется бежать, вырваться из рук и взметнуться вверх, но он настолько ослаб, что может только язвить и неторопливо шаркать босыми ногами по каменному полу.

— Эй, — хрипло, развязно. Под кожей у Дилюка от рявкнувшего голоса ворочаются мурашки: Кэйа обращался к нему и только к нему, — А я право имею на быструю доставку в пункт назначения?

Дилюк поворачивает голову к конвоиру и вопросительно на него смотрит. Мужчина с носом-картошкой мотает головой.

Он знал, что трансгрессия в Азкабане запрещена. Попытать счастья, однако, стоило. Дилюк и сам не имел никакого желания снова проходить этот путь из визжащих и смеющихся.

Кэйа лишь хмыкает, смиренно и как-то грустно, а в следующий момент оседает в руках двух мужчин, уронив голову на грудь и вновь размазав свое лицо под грязными волосами.

— Тогда тащите сами.

Дилюк не успевает испугаться. Вместо зачатков испуга на него тут же оседает раздраженный взгляд надзирателей. Он прикрывает глаза и разворачивается к ним спиной.

Кэйю трясут сильно и с абсолютным отсутствием нежности, но он упрямо продолжает волочить ноги, даже если это означает, что кожа внешней стороны стоп сотрётся до крови.

Так и происходит; когда они добираются до верха, пропускного пункта и хранилищ личных вещей, Дилюк готов упасть — он тяжело дышит и отчётливо ощущает, как колется бок, даже думает долю секунды, что Кэйе повезло, ведь он не сделал ни шага и лишь бился ногами о ступени. Оставшиеся два конвоира даром что не рычат, исключительно из-за присутствия Дилюка. Он знает, что если бы не пошел за ним сам, то привели бы его избитым и полуживым.

У Кэйи из повреждений только отбитая сторона ступни.

Они стоят в такой же темной, но маленькой комнате из черного камня, похожей на Хранилище Тайн. За столом сидит грузная старуха, перед ней ставят Кэйю, как если бы готовили к наказанию. Старуха поднимает на него глаза, причмокивает дряблыми губами. Ей говорят номер, затем имя. Она опять причмокивает, встаёт со своего места и идет к коробкам.

— Вещей нет, — произносит она холодно и в ответ получает скрип железных варежек, и Кэйа откидывает голову, чтобы сбросить с лица волосы.

— По-твоему, меня сюда голым доставили? — тихо хрипит он и смотрит на старуху. Той всё равно; вероятно, Кэйа и его уцелевший глаз — не самое страшное, что она видела в своей жизни. Поэтому она снова ведёт рукой по объемному стеллажу за собой.

— Вещей нет.

— Эй, меня плохо слышно?

— Я взял вещи. — встревает Дилюк до того, как в маленькой комнатке становится слишком шумно. Он достает палочку, и за ней из кармана его пальто парит аккуратная коробка, пахнущая мылом и какой-то приятной травой. Увеличившись до размера стандартного ящика, она опускается на стол. Кэйа смотрит на него, и его взгляд обжигает, и Дилюк невольно боится, что сейчас он, как и на лестнице, заупрямится и скажет, что чужую одежду надевать не будет. — Не думаю, что размер твой, но на первое время пойдет.

Кэйа сует нос в коробку, видит черную ткань и поднимает на него взгляд.

— Надо же, какой, сука, щедрый, — изводится он. — Твоя?

— Моя.

Одежду Пожирателя Смерти Кэйи Альбериха уничтожили, боясь, что на ней остались те же жуткие чары и наваждения, какие накладывал их владелец.

Дилюк знает об этом. Кэйа начинает догадываться, потому как в треугольном монолите потерять можно что-то личное, что-то от человека, но никак не коробку с одеждой. Фыркнув и качнувшись назад, он впервые за все время внезапно оказывается совсем рядом с Дилюком, у его лица, и его глаз режет ему щеку и достает, ломая одну за другой, кости.

Вместе с одеждой он сдал кое-что ещё.

— А палочка где? — тихо шепчет он, плюется в открытую рану чем-то изрядно подгнившим, но Дилюк не меняется в лице. Он старается встать на его место и тихо отвечает.

— У меня.

— Чем докажешь?

— Ничем.

— Мне вообще положена палочка?

— Положена.

Два горбатых конвоира и старуха, охраняющая вещи волшебных преступников, замирают на время этого разговора и отмирают, когда Кэйа с шумным выдохом выпрямляется. Его ржавые варежки ложатся на первую вещь, лежащую в коробке, подминают ее под себя, а Дилюк, кажется, слышит, как он скрипит зубами.

Его отводят в каморку и остаются там. Он ворчит и противится, желая, чтобы они вышли и оставили его одного; он знает, что никто не оставит его в покое, поэтому ругань и сальные шутки — единственное, что ему остается для защиты, когда с него снимают азкабановские лохмотья.

Его одежда висит на Кэйе смешно и нелепо, как и ожидалось. Кэйа выглядит в ней так, словно вышел из его спальни утром попить кофе и не нашел ни своей рубашки, ни брюк. Черный свитер, черные штаны с полосками. Спортивные. Черные носки. Дилюк сдерживается и не улыбается — он помнил, что Кэйа притворялся, будто черный — его любимый цвет.

После десяти лет окружения черным любой человек взвоет. Сейчас он не обращает никакого внимания на цвет одежды, лишь раздражённо отмечает, что Дилюк для него слишком толстый и низкий, и почему-то после этого поправляет плечи. И мнет губы, потому что ожидал, что получит свою палочку сейчас.

Закончив очередной постыдный осмотр, их отпускают дальше. Два горбатых конвоира, Дилюк и Кэйа поднимаются по косым ступеням, то и дело утыкаясь в один из трёх углов монолитной конструкции, и спустя семь минут острого серпантина им в головы наконец-то дует холодный соленый ветер.

Дилюк замечает, как у Кэйи заблестели глаза, замечает, как он ускоряется, но оказывается одернут своими надзирателями и шипит на них, и смотрит на него. Дилюк мнётся. Останавливается и кивает.

Не доверяя ему, конвоиры выпускают кэйины локти из своих рук. Помнят, что любая ответственность за то, что произойдет с Кэйей, лежит на плечах Дилюка. Так он им сказал. Это не было правдой.

Все происходит так, как он представлял — Кэйа выбегает вперёд них, ещё толкнув Дилюка в грудь своей металлической варежкой, и последний коридор пробегает так, словно не он десять лет почти не двигался. Когда Дилюк выходит на площадку на крыше, с которой начал свое путешествие в Азкабан, Кэйа стоит, и с восторгом поднимает руки, и едва пружинит на пятках, полностью смешиваясь с суровым ветром. Тот для него сейчас — самый желанный и нежный, и он любовно бьет его в лицо соленой водой, а Кэйа смеётся, тихо и мягко, и в глазах его море отражается ясно, без безумного шума и мертвого разума. Кэйа облизывает губы, от соли его рот наполняется слюной и он сглатывает. Он прикрывает глаза. По щекам бегут слёзы.

Дилюк чувствует желание убрать волосы с его лба, чтобы тот подставил лицо воде и ветру и небу и свободе и ему, но он стоит и ждёт, готов ждать столько, сколько нужно будет Кэйе, и он сделает так, чтобы конвоиры стояли здесь и ждали вместе с ним.

Пружинящим шагом он ходит по крыше и ловит ветер, подставляет под него лицо и смеётся, и дышит глубоко, смешно надувая грудь, хотя этого под свитером и не видно. Носки уже мокрые, но его это не останавливает. Дилюк ждёт.

Никто другой бы не ждал. Поэтому он, узнав о деле, согласился на него, не дав Лизе договорить.

Его прогнозы оказываются правдой; наигравшись, Кэйа с посветлевшим лицом возвращается к нему и поднимает руки, всё ещё закованные в железные варежки. Молча Дилюк протягивает руку и берет ключ — обычный на вид металлический штык, которым он проводит по рукаву и вводит в открывшееся от прикосновения отверстие. В следующий миг с противным лязгом старые варежки раскрываются, как бутон пиона, во все стороны от них разлетается ржавчина. Дилюк видит его руки, серые, костлявые, с грязными ногтями.

Он не сидел десять лет в них, но сейчас, ввиду изменения условий содержания, руководство решило перестраховаться. Никто не мог осуждать это решение. Однако Кэйа, как только сняли его рукавицы, выдыхает с таким облегчением, словно правда провел в них весь свой срок. Дилюк не реагирует на это так же, как он не реагировал ни на что за сегодняшний день. Он протягивает Кэйе руку.

— И ни слова не скажешь? — спрашивает Кэйа, стоя перед ним в бушующем море и серых облаках.

— Не здесь, — произносит Дилюк, смотрит на часы в кармане и поворачивается к конвоирам. — Время отбытия?

— Шесть тридцать две.

— Аналогично, — отвечает он, кивает на прощание и достает палочку. Кипарис и волос единорога, прямая, четырнадцать дюймов. Вторую руку, свободную, Дилюк протягивает ему. Кэйа хмыкает.

Конвоиры вздрагивают, когда он поднимает свою и ледяной ладонью крепко, зло хватается за Дилюка. Всё это происходит за считанные секунды — рука, ещё рука, палочка, хлопо́к, стяг пространства. Два конвоира ещё раз фиксируют время, объявляют его друг другу и уходят прочь.

Такой же хлопо́к мнет вечерний воздух уже на юге Англии, в пролеске у ежевичного куста. Кэйа вздрагивает, едва сдерживаться, чтобы не подпрыгнуть, кашляет, согнувшись пополам — забыл о том, какой на свободе воздух. Улыбается. В темноте блестят его глаза.

Они стоят в небольшом саду позади двухэтажного домика. Кукольного, огороженного кукольным каменным забором, поросшим сверху мхом, с кустами и клумбами — бегонии, фуксии, красивое яблоневое дерево, от осени желто-красное, но в темноте не видно. На крыше у домика, у каминной трубы едва поскрипывает флюгер с медным зайцем, замершим в прыжке навсегда. На окне — тоже цветы.

Везде цветы, везде жизнь. Сад Дилюка. Кэйа сразу это понимает. Он чувствует себя колючкой в этом саду.

— Фу, — колется Кэйа, — Тебе восемьдесят пять и ты старая бабка?

Дилюк улыбается. Он поднимает руку и останавливает ее у его спины, между лопаток. Кэйа не спешит двигаться вперед.

Дышит, просто дышит и смотрит вокруг, трогает листочки на кусте, отрывает один, сжимает его, растирает между пальцами, срывает еще один и кладет его на зуб. Дилюк открывает рот, хочет что-то сказать, например, что у него, вообще-то, готов ужин и все такое, но вовремя себя останавливает. Он опускает руку. Кэйа ее как будто не замечает.

Он проходит два шага вперед, когда касается носками лужайки. Колени подгибаются и он падает на траву, и облегченно, глубоко дышит. Разводит руками, трогает, мнет травинки и улыбается.

Дилюку хочется сесть рядом, нагнуться к нему и сказать что-то, или просто молчать и смотреть. Он хочет трогать волосы на лбу, касаться лба и вести пальцами по виску, щекам, задевать несколько оспин, оставленных пубертатом, оттянуть нижнюю губу.

— Ты вроде как хотел получить обратно палочку.

Дилюк стоит над ним, спрятав руки в карманы.

Кэйа лениво мотает головой и слабо улыбается. Ничего не ответив, он поднимается и молча, с напускной вежливостью указывает рукой Дилюку, чтобы шел вперед.

Технически, он совершает ошибку, позволяя преступнику идти у себя за спиной. Возможно, потому что преступник это Кэйа, хотя это не даёт ему гарантии, что сейчас он не нападет, не вскроет ему голову — фигурально, но его жертвы описывали всё именно так — и не украдёт палочку, и не убежит куда-то. Или перевернет дом в поисках своей, пока он, оглушенный, будет валяться там же, где валялся сам Кэйа пять минут назад.

Первый этаж — это общая комната, состоящая из гостиной, столовой и кухни, и какая-то каморка-кабинет с тахтой и винтажной лампой. В общей комнате большой круглый стол, книжные шкафы и блестящие рамки с фотографиями и картинками. Кэйа смеётся и повторяет, что Дилюк теперь — старая бабка. Поддразнивает. Дилюк фыркает и достает палочку. Кэйа замирает.

— Люмос. — мягко произносит Дилюк. На конце палочки вспыхивает холодный синий огонек.

— У тебя есть свет.

— Электричество не поможет, — улыбается он. Кэйа шипит и дёргает плечом. — Я же не буду хранить такие вещи в простой шкатулке.

— Меньше слов, Рагнвиндр. Оставь их для допроса с пристрастием.

— Хорошо.

Его палочка, мягкая, вялая, спокойно ведёт по книжной полке: третья, пятая, шестая и восьмая книги на первой полке, четвертая и пятая — на второй. Коснувшись их, Дилюк отходит и позволяет тайному ящику явить себя. Он чувствует спиной, как Кэйа неслышно переминается с ноги на ногу и как тяжело дышит, как едва сдерживается, чтобы не получить свое, заявить, что он теперь — такой же маг, как и они все. Снова.

Дилюк аккуратно достает коробку и сдувает с нее пыль. Кэйа ее выхватывает, щелкает крышкой, и ему хочется пошутить, мол, чтобы не забыл от радости, как дышать.

Хочется ровно одну секунду, пока под челюсть ему не врезают острый наконечник.

Это было бы совершенно нелепо, совершенно не под стать преподавателю Хогвартса, декану факультета и бывшему Мракоборцу — умереть в собственном доме от заклинания опасного преступника в день его спонтанного освобождения, о котором (конечно же) никто толком не знает, которое (конечно же) совершенно секретно. Совершенно глупо.

— Очень интересно, как это моя палочка оказалась у тебя дома, — Кэйа скалится, смотрит на него дико своим единственным глазом, угрожая этой самой палочкой, и Дилюк понимает только то, что закончиться это все может как угодно. Даже очень, очень плохо.

Он не отвечает, делает шаг назад и замечает ненарочно, случайно: улыбка Кэйи, неестественная, фальшивая в своем безумии ломается на долю секунды. Дилюк хочет что-то сказать, но в горле стоит ком из чего-то скользкого и мерзкого, как сырость, которую принес с собой Кэйа, а в груди разрывается что-то, в груди горит слишком много всего.

Дилюк хочет не просто говорить. Дилюк хочет обнимать, хочет дышать куда-то Кэйе в шею заполошное, искреннее, признания: неловко сознаваться под тихий смех, как воевал за эту его палочку с самой Лизой, как надеялся, что сможет ее сберечь и вернуть, а еще как хранит его письма — все до единого — извиниться, что ни на одно не ответил. Не имел права, не мог. Хочет вернуть своего Кэйю, который робел целовать его первым, хочет, хотя понимает, что его Кэйа, в общем-то, никуда не делся — вот он стоит перед ним, напоминающий загнанного зверя, искалеченный и непредсказуемый, но посмотри чуть вглубь, подуй на шрамы — Дилюк почему-то верит, что где-то там, внутри, он все тот же. И Дилюк хочет забраться в это, Дилюк не признается, а может, не удержится: Дилюк хочет целовать его выпирающие ребра, Дилюк хочет вскрыть себе грудную клетку, если это согреет сердце Кэйи, мерзлое и раненое, хочет выть и скулить перед ним, хочет вымолить себе прощение и простить, наконец самому, если уже не простил. Он говорит устало, на выдохе поднимая руки:

— Я безоружен, — и это правда во всем, — Кэйа, опусти ее. Я все тебе расскажу, обещаю.

Кэйа издает смешок, похожий на бульканье. Дилюк почему-то совсем расслабляется. Кэйа смотрит на свою руку, держащую палочку, внимательно, как будто видит впервые, и разжимает пальцы — смотрит, как палочка ухает о мягкий ковер.

Кэйа впивается худыми пальцами Дилюку в плечи, горбится, наклоняется к лицу слишком близко, почти касаясь носом носа, говорит тоном безмятежным:

— Безоружный, говоришь? — Дилюк забывает о дыхании. — Да ладно, мой хороший, я все прекрасно понял. Ты так меня испугался?

И Дилюк знает, чего сейчас делать точно нельзя, но он делает: обвивает Кэйю руками вокруг талии, ведет по спине вверх, сжимает уже у лопаток, и эта хватка крепкая, мертвая, ловушка для них обоих. Кэйа замирает, прижавшись щекой к его щеке, как будто не в силах пошевелиться, как будто всё вместе — страх и желание простоять так вечность. Наваждение быстро спадает, потому что помимо прочего, помимо того, что Кэйа жмется к нему только сильнее, Кэйа злится. Зарывается пальцами в его волосы, царапает длинными ногтями затылок, внезапно кусает мочку уха и протягивает ядовитое, обиженное: «Не-на-ви-жу». Дилюк сначала дергает головой от него, потом — обратно, приближается хуже прежнего, целует искаженные недовольством губы.

Поцелуй выходит грубым, потому что Кэйа хочет, чтоб он был таким, потому что Кэйа кусается, Кэйа жадничает, упивается им и не дает отстраниться. Он убирает руки с его головы, с шеи, теперь цепляет одной за шею, а другой ведет вниз: от груди к животу, дразнясь, задевая пальцами пуговицы рубашки. Дилюк хватает его за запястье и разрывает поцелуй, когда чувствует прикосновение к паху. Оно почему-то отрезвляет, Дилюк вспоминает кто он, с кем он находится и чем занимается. Это кажется достаточным, чтобы остановиться, но Кэйа останавливаться не собирается. Дилюк видит это в его взгляде, в его расширенном зрачке и полубезумной улыбке.

В конце концов, сам он останавливаться не хочет. Он отпускает его руку и подхватывает под бедра. Кэйа склоняется к его лицу и не делает больше ничего, просто смотрит, улыбается, водя по щекам пальцами. Дилюк не отводит взгляд, но думает только о том, какой Кэйа легкий, как на нем висит его, Дилюка, свитер, и чувствует укол вины вместе со злостью. На себя, на него, на то, что всё так получилось. Он быстро доносит его до кровати на втором этаже и нависает сверху: момент неопределенности, потому что хочется слишком много, но ему вдруг становится страшно. Кэйа смеется, видимо заметив его растерянность. Он нагло ей пользуется, рывком меняя их положения, и тут же снова жадно и как-то по-собачьи целует. Дилюк отвечает почти нежно, снова чувствует на своей груди его руки и сам тянется ближе к Кэйе, забирается под свитер тёплыми, горячими руками. Кэйа, не отрываясь от него, позволяет снять его совсем, а потом делает то же самое с ним.

Сначала он просто смотрит. Дилюк чувствует его взгляд физически. Он не может сдержать шумных вздохов, когда Кэйа снова наклоняется ближе и ведет носом от шеи к груди, когда кусает его соски, когда торопливо проводит по ним языком. Когда отрывистыми мокрыми поцелуями, укусами спускается ниже, утыкается носом в полоску волос ниже пупка. Дилюк как-то беспомощно то закрывает руками лицо, то отнимает их, будто ему снова лет пятнадцать, будто ничего еще не случилось и они с Кэйей, совсем юные и робкие, невинно целуются в его родительском доме в Лондоне.

И Кэйа продолжает его мучить, пальцами ловко расправляется с его ремнем и ширинкой, стаскивает с Дилюка брюки и говорит скрипуче, издевательски: «Как удобно, что у тебя такие короткие ноги». Дилюк тяжело вздыхает, ему почему-то не смешно. Кэйа лижет его член через ткань белья. Дилюк кусает свою и так истерзанную губу и поднимается на локтях.

— Стой, нет, — он говорит это хрипло, но твердо. — Нет.

Кэйа почти испуганно замирает, медленно поднимает голову, смотрит вопросительно и раздраженно.

— Чего?

— Иди сюда, — Дилюк берет его за плечи и тянет на себя. Ком в горле мешает говорить. — Иди ко мне, ладно?

Лицо Кэйи на мгновение смягчается, но губы тут же трогает язвительная, мерзенькая ухмылка, когда он снова видит вблизи лицо Дилюка:

— Надо же, такой большой мальчик и сопли распускаешь.

Дилюк только так замечает собственные слезы, но игнорирует и их, и слова. Он легко спускает с Кэйи свои же домашние штаны, тянет его еще ближе на себя, так что тот наваливается всем весом. Дилюк обхватывает рукой его вставший член и на пробу проводит вверх-вниз. У Кэйи дрожат губы, он судорожно тянет носом воздух. Дилюк чувствует на своих щеках, на носу, на языке его слезы.

— Кто бы говорил, — низко и мягко.

— Дрянь такая, — Кэйа шипит срывающимся голосом, пока Дилюк зацеловывает его лицо, не прекращая движений внизу. — Тварь.

Дилюк заваливает их обоих набок. Вжимает Кэйю сильнее в матрас, в кровать, в себя, двигает рукой быстрее и резче, тихо стонет, когда снова чувствует по телу изучающие, судорожные касания холодных конечностей. Прижимается еще ближе, утыкаясь ухом в его губы. Кэйа ведет себя громко, Кэйа ругает его последними словами, Кэйа задыхается, шипит, издает то ли смешки, то ли всхлипы, повторяя в этом всем почти припадочное «ещё-ещё-ещё». Дилюк слушается. Дилюк целует, Дилюк обжигает своим дыханием, носом, губами проходится по дорожкам слез на щеках. Кэйа дергает его за волосы, тянет, тащит, впивается в его губы и кусает зло и до крови. Кэйа хочет сделать больно, Кэйе хорошо и Кэйе плохо, он тянет руку вниз, находя его руку, вынуждает двигать ей еще быстрее, лижет его щеку, там, где были слезы, мокро и влажно, кусает за нос, царапает второй рукой спину, и Дилюк не возражает, только подается ближе, толкаясь ему навстречу. Кэйа утыкается ему в шею и кончает с глухим вскриком, пока Дилюк нежно ведет ладонью от его плеч вниз по спине, будто успокаивая. Будто извиняясь. А у самого напряжение, возбуждение стучит во всем теле и отдает эхом в голову.

Но Кэйа отключается, кажется, моментально. И Дилюк думает, пока гладит его по волосам в попытке успокоить собственное дыхание, что начать им двоим нужно было, как положено — с ужина.