Жизнь — очень странное явление. Оно не просто возникает и прекращается — невозможно наблюдать это явление, не пребывая в нëм. Только жизнь способна распахнуть глаза на саму жизнь. Смерть подобна смыканию век. Мы видим, как другие моргают, щурятся, закрывают глаза, чтобы успокоить душу и отдохнуть телом. Для нас самих это всего лишь короткие вспышки темноты и беспокойные отпечатки света, которые переливаются разными цветами под подкрашенной кровью тонкой кожей. Даже плотно зажмурившись в кромешной темноте — в такой густой темноте, от которой хочется выколоть глаза, чтобы они не страдали — даже тогда мы не верим, что нельзя вдруг не видеть ничего. Даже слепые не верят. Если так подумать, чернота — это тоже цвет, и как бы то ни было, мы его видим. Легко признать, что человек с закрытыми глазами ничего не видит — как легко признать, что бездыханное и остывшее тело мертво. Однако внутри себя это сложно отследить. Внутри себя всë иначе ощущается. Сами мы будто никогда не прекращаем что-либо ощущать. Поэтому я никогда не уверен: всего лишь моргнул я или уже умер?
Такие мысли напечатались поверх других слов, когда мои собственные глаза взбунтовались против моего упрямого желания во что бы то ни стало добить этот том своим жадным любопытством. Я жертвовал сном, желудком и в целом собой, чтобы напитаться пищей другого толка. Физический дискомфорт только усиливался, и я бы солгал, скажи, что не замечал этого. Замечал, ещё как, но я держал своë тело в заложниках у своего эскапизма. Я дал себе слово перестать читать, как только слова на бумаге начнут утрачивать для меня смысл, заставляя возвращаться к началу страницы. Тело немело, живот прилипал к спине, пересохшее горло с трудом принимало в себя слюну, глаза наполнялись песком, свет от лампы растворялся в нарастающем свете из окна, но мой рассудок был острее ножа, как гарпун рассекал дремотные воды, резво вылавливая всë новые и новые смыслы. Только сейчас он стал меня подводить, оставив сюжет книги и подбросив мне мысль о том, что случится, если я закрою глаза. Смертельно хотелось спать. Если закрою глаза, то, наверное, умру, не успев заснуть хоть на минуту. Готов ли я пойти на такой риск, или мне теперь нужно держаться не ради книги, а ради самосохранения? Да, я рискну. Даже если мне больше не представится возможности дочитать эту книгу. Я найду, я обязательно найду еë, постараюсь найти. А если не найду... Неважно. Хотя бы посплю. Даже если умру... Отдохну... Когда-нибудь... Сейчас... Лучше сейчас... Не могу больше...
— Минато?
Прошла секунда, которая в реальности могла оказаться часом. Мать коснулась моего плеча и позвала по имени. Я мог шевельнуться и ответить, но предпочëл притворяться спящим, даже когда она стала активно меня тормошить. Пускай подумает, что меня сейчас невозможно разбудить, и уйдëт, позволив мне засунуть снова. Она часто говорила, что я сплю как убитый, иногда она даже проверяла у меня пульс после особенно долгих тормошений. А я стыдливо опускал глаза, не сознаваясь, что я всегда просыпаюсь сразу же, как только она заходит в мою комнату. Но проснуться — не значит быть готовым сиюминутно встать. Поэтому моя ложь была оправдана мной. Но вряд ли она будет понята родителями.
То, что я заснул за столом, уже изобличало меня. Однако мама сердито выпустила пар почему-то только тогда, когда увидела книгу, сдвинув мою голову.
— Кто бы сомневался!
"Видимо, сомневалась, раз заговорила об этом не сразу", — огрызнулся я про себя. Наверное, мама в глубине души надеялась, что у меня могут быть другие причины засиживаться допоздна. Кто знает, может, она бы погладила меня по голове, найди совсем другую улику?
Я силился сохранить лицо мертвеца, но мускулы от этого только сильнее забрыкались, подобно лошадям в узде. Рот задëргался в невыразимой ухмылке, брови поскакали к переносице.
— Я вижу, что ты не спишь!
Я нарочито вяло задвигался, всем своим естеством показывая, что разлепить мне глаза сложнее, чем подсунуть листок бумаги под валун. Наверное, я вëл себя жутко бессовестно, и своим заспанным, нагло ленивым видом только сильнее злил мать. На самом деле, мне было очень стыдно. Так стыдно, будто это было не впервые и за что-то более серьёзное. Так стыдно, что стыдно просить прощения.
— Как знаешь. Если не хочешь провожать Хатихатиро, можешь спать.
Я резко поднял голову и сокрушëнно еë опустил.
Мама спокойно позвала меня на завтрак.
***
Сегодня был день, когда я остался совсем без друзей. Я понял это ещë когда Ханадзава — так я звал Хатихатиро — махал из уезжающего поезда, отправляясь на много лет учиться в военной академии. Мы пообещали друг другу писать, но, уверен: вскоре это не будет нужно ни ему, ни мне. Печалило меня это? Нет. Волновало ли хоть как-то? Тоже нет. Не скажу, что я вообще когда-либо нуждался в дружбе. Знаю также, что это более чем наполовину самообман. Ханадзава помогал мне волочить моë существование последние полжизни. Рассуждаю я сейчас как великовозрастный холостяк, страдающий от хандры и хмеля, который ещё и потерял последнего друга — такого же великовозрастного холостяка. Но Ханадзаве только пятнадцать, а мне — тринадцать. Тринадцать лет — крайне необычный возраст у людей. Слишком недетские и недобрые мысли роятся в слишком наивной и ранимой голове. Я отличался от ровесников, и общество Ханадзавы подходило мне больше. Чувствую, что и я ему эмпанировал. О таких, как я, говорят "умëн не по годам", но меня самого поражала собственная глупость.
Я открыл прихваченную из дома книгу, которую читал в ночи, и, погрузившись в неë, поймал себя на мысли, что друзья мне о-о-очень нужны, и они у меня есть — это истории. На моих губах затанцевала улыбка. Затанцевала и оступилась.
Истории.
Я помрачнел. Взгляд застрял в конце предложения.
Истории.
Закрыл книгу и посмотрел вперëд.
Истории.
Какие-то истории я никогда не узнаю.
Мимо меня прошëл растрëпанный мальчик моего возраста и многозначительно на меня посмотрел. Я сделал вид, что не заметил, и думал, что этого достаточно для избежания контакта с ним. Мальчик заслонялся неподалёку. Потом понял: он вьëтся вокруг меня, как падальщик над больным животным. Я снова открыл книгу и спрятался в ней. Это поможет, всегда помогало. Когда вновь подниму глаза, он исчезнет, словно мираж. И всё же, кое-что изменилось.
С ним, как и со мной, дружил Ханадзава. Мы его звали Кавасэ. Изначально мы дружили все вместе, и нас было больше. Ханадзава был отголоском нашей былой компании, связывая себя с нами и одновременно разъединяя меня и Кавасэ. Это шло нам на пользу. У меня не было ни малейшего желания брататься с Кавасэ, и, думаю, мои чувства были взаимны. Но когда уехал Ханадзава, я понял, что остался с ним наедине. Мы всё ещё как-то были связаны, а Ханадзава, что был между нами, пропал. Пусть из без симпатии, мы ещё как-то могли рядом сосуществовать без сильного дискомфорта. Теперь же ощущались гнëт и тяжесть. Воздух наполнялся миазмами враждебности. И я, и Кавасэ остались одни. Одиночество, возникшее по одной и той же причине, насильно роднило нас. Я чувствовал притяжение, которое может завершиться разрушительным столкновением.
***
Следующей ночью я снова не спал. Не потому что читал. Я лежал на футоне и пытался уснуть, но не мог. Было пусто. Что-то болталось в этой пустоте. Что-то невнятное. Что-то громыхало и клацало.
Я встал и подошëл к окну. Пытался впитать босыми ногами прохладу пола, остудить ум и успокоиться. Соединил большие пальцы с безымянными в мудре земли и принялся бормотать сутры. От мудры земли на меня всегда накатывала сонливость, каким бы бодрым я ни был. И сейчас она стала мне помогать. Я отошëл от окна, направился к футону и вдруг услышал что-то странное снаружи. Напряг слух. Звуки доносились со склада. Я решил направиться туда проверить. Пусть я уже и настроился на сон. Хоть я и догадывался, что там происходит.
Моя семья занималась производством саке, и у нас был склад, на котором хранились бутылки и бочки. Это было массивное деревянное здание, которое само напоминало огромную бочку.
Вдоль тëмной стены побликивал беспокойный силуэт. Он казался светлым, но то были отблески луны, посеребрившие мрачную одежду и чëрные волосы. Когда силуэт опасливо поворачивал голову, то моментально сливался со стеной, погружаясь во мрак. И только ослепительно белое лицо всплывало подобно луне, словно бросая вызов настоящему ночному светилу. Такие же белые кисти выныривали из широких рукавов, как молодые рыбки, дразнящие рыбаков своими блестящими спинами. Силуэт крался, пригибаясь и прячась, смыкаясь со стеной, ища у неë укрытия, маскируясь и мимикрируя. Мне не нужно было напрягать зрение и подходить ближе, чтобы узнать этого человека. Его повадки уже давно были изучены мной. Этот человек всегда преследовал только одну цель. Я же мог ответить ему массой разнообразных поступков. Например, я мог как ни в чëм ни бывало вернуться к себе и уснуть сном младенца.
"Ты должен", — строго подсказал мне внутренний голос. Что именно — он не уточнил. Понял только, что точно не идти спать. В остальном мне предоставлялась колоссальная свобода. Меня разрывали сомнения. Все мысли в моей голове были противоположными. Я отчаянно искал между ними компромисс, и оттого стëр их в порошок. Лишь развернуться не мог. Сложный выбор облегчался единым направлением.
Я приготовился ко встрече с "силуэтом". Если приду напрямик или окликну, то только спугну. Благо, я знал место назначения, и окольными путями сразу направился к нему. Так я уже дожидался визитëра аккурат к его приходу.
Удивлëнный силуэт обрëл форму. То была молодая женщина, некогда прелестная и аккуратная. Правильные черты лица обезображены ввалившимися и вспухшими участками кожи. В ночной резкой свето-тени это выглядело особенно гротескно, гиперболизированно, пугающе. Зато не была заметна болезненная неровность цвета — синева, краснота, землистость, желтоватость, серость, вместо здорового, едва заметного румянца, втушëвонного в молочную мягкость персиковых щëк. Возможно, этой женщине просто немного нездоровится, и благотворные питание и сон вернут ей загубленную красу? Каждый раз, при встрече с ней, я тешил себя этим. Нет, увы, нет. Теперь госпожа Мидзумори только состарится. Если, конечно, доживëт до старости.
Она отпрянула, страдальчески глядя на меня. Испуганно. Забито. Будто я махнул перед ней факелом, хотя даже не проронил ни слова. В глубине души я надеялся, что она сама уйдëт, и как можно скорее. С другой стороны, я не хотел еë прогонять. Хотел поговорить. По-доброму.
Мои губы разомкнулись, но извергли холодную заученную фразу. Эта фраза смягчалась только оттенком неуверенности, который всегда возникает у воспитанных детей при разговоре со старшими.
— Мидзумори-сан, вам нельзя.
Она растерялась, глаза забегали. Заламывая руки, искала что ответить. Я давно дал ей понять, что подачки и уговоры оскорбительны для меня.
...Однако это не исключает постыдно высокой вероятности меня купить.
— Мина-тян, прошу...
— Я разбужу сторожа, если вы не уйдëте.
— Нет...
Мне было больно говорить угрозы, я их будто продавливал через щель. Я хотел произнести другие слова — невесомые и бессмысленные — но они мне даже не приходили в голову. Кроме наивных пошлостей, которые будут восприняты как злая насмешка. Хотелось начать издалека и уйти ещё дальше. Всë что угодно, лишь бы не "прекращайте, наконец, это делать".
Мидзумори-сан не прекратит. Ничто еë не остановит: ни совесть, ни гордость, ни воля, ни здравый смысл. Едва ли крупицы всего этого остались в ней.
Я молча позволил ей сделать то, что она хотела. Не сводил с неë глаз, пристально наблюдал с обречëнным равнодушием. Она усыпала меня благословениями и благодарностями, называла меня "Мина-тян" и "сынок". Ком застрял в моëм горле. Ничего не мог ответить. Только потом зачем-то вымученно пожелал доброй ночи уходящему вдоль стены "силуэту".
Вернулся к себе и помолился за Мидзумори-сан. Затем снова сложил руки в мудре земли.
***
Обычное молчание за завтраком в этот раз показалось мне объявленным бойкотом. Тишина действовала на меня как орудие пыток, требуя дачи показаний. Ел без аппетита и наелся, едва притронувшись к еде. Открыл рот, чтобы уныло положить очередной кусок, но отложил палочки и начал:
— Этой ночью...
Мама с папой никак не отреагировали. Тем не менее, я был уверен, что они внимают моим словам. Стараясь не дрожать голосом, я хладнокровно закончил:
— ...госпожа Мидзумори снова украла бутылку саке со склада.
Минуту назад меня мучила совесть перед родителями. Теперь мне стало совестно перед Мидзумори-сан. Я не из тех, кому доносительство доставляет удовольствие.
Мать болезненно вздохнула, а отец буднично поинтересовался:
— Одну бутылку?
— Одну.
Тем более не стоило говорить! Одной бутылке не придали бы значения, даже если заметили бы. Повëл себя как последняя ябеда, да ещë мелочная.
Впрочем, это была не первая и, уверен, не последняя бутылка. Но даже так, заметили бы и поняли без меня. Только сыновий долг не давал мне молчать.
— Простите, что я еë не остановил. Я пытался еë пресечь, но...
— Ты не разбудил сторожа?
Спокойный вопрос отца заставил меня почувствовать себя соучастником этого преступления. Кровь прилила к ушам, и в них застучало сердце.
— Я отработаю стоимость бутылки!
— Нет, Минато, я вычту еë из зарплаты сторожа.
Справедливый вердикт показался строже наказания, которое я предложил для себя. Будто я просил десять розг, а мне ответили — двадцать. Будто наказание сторожа было моим наказанием. Мол, тебе ничего будет, но из-за тебя пострадает другой.
— Нет, пожалуйста, не наказывайте его, это моя вина!
Глаза отца удивлëнно дрогнули под нависшими веками. Он определëнно собирался меня миловать, а не яростнее наказывать.
— Строго говоря, здесь все виноваты, но, в первую очередь, не ты. Я тоже виноват, что не усиливаю охрану и доверяю еë не самым ответственным людям. В первую же очередь, виновата воровка. Однако потребовать с неë денег будет проще сторожу, чем мне. А так я получаю деньги от неë через сторожа. Хотя я могу просто закрыть на это глаза...
Мать сочувственно посмотрела на него, а затем перевела на меня точно такой же взгляд и поджала губы.
Нам было жаль Мидзумори-сан, и мы не хотели, чтобы она угодила в тюрьму. Она брала у моих родителей деньги в долг, обещала оплатить "позаимствованный" товар. Еë устраивали у нас на работу, но она только беззастенчиво пользовалась своим положением, таская бутылки, и при уличении только покорно предлагала вычесть их стоимость из своей зарплаты, пока не согласилась работать только за алкоголь. Отец отказался потакать еë зависимости и уволил еë. Затем она стала воровать со склада. Уже тогда зародилась система "неуследившие сторожи возмещают убытки нам, а госпожа Мидзумори — этим сторожам". Однако расплачиваться с ними она могла только своим телом, и когда папа об прознал, то поручил охрану склада дряхлому старику. Поначалу он и к нему относился настороженно — а то ведь бывает "седина в бороду — бес в ребро" — но тот действительно оказался благочестив и порядочен.
Правда только этим его положительные качества и ограничивались. Слабый, сонный и дремлющий двадцать часов в сутки, он действительно страдал от Мидзумори-сан. Молодые сторожи сначала хорошо справлялись, но потом быстро сообразили, что работать добросовестно для них невыгодно: сами выкрадывали саке, а вину вешали на Мидзумори-сан. Так, по цене одной бутылки, они получали и алкоголь, и женщину. ...Вынуждая отца ужесточать условия и увольнять за малейшую провинность. Старый сторож оказался удобен и достаточен. Нам повезло, что никто на наш склад не покушался. Кроме одной женщины.
— Может, стоит назначить сторожем кого-нибудь другого? — предложила мать.
Отец усмехнулся:
— Минато с книгой?
— Без книги!
— Зато с книгой не уснëт. Минато, ты заметил, что происходит ночью, потому что читал допоздна?
Мне было неловко сознаваться. Опустил глаза и робко улыбнулся, ответив:
— Просто плохо спалось.
Я повеселил родителей, да и сам над собой посмеялся. Конечно, я мëртвым и спящим буду бдительнее, чем за книгой. Если меня посадить на пост сторожа, обеспечив литературой, весь склад обнесут. А если устроят поджог, я его замечу только когда подпалит страницы.
Родители беззлобно подмечали эту мою черту. Даже когда журили, чувствовалось, что они гордятся мной. Всë-таки ребёнок, который засиживается за книгой, не такой хлопотный, как ребëнок, которому не сидится в принципе. Мой образ жизни поощрялся и снабжался, несмотря на все побочные явления. Внешне я вëл себя так, будто был воспитан в аскетичности и строгости. Но я избалованный папин и мамин сынок. И я счастлив.
Это счастье омрачалось только осознанием, что никто, кроме родителей, меня по жизни сопровождать не будет. Я не обзаведусь собственной семьëй. Друзей у меня уже нет, и вряд ли они появятся. Вряд ли они понадобятся. Когда не станет родителей, это осчастливит только их. Мидзумори-сан пережила своего сына, и что с ней теперь? Ему было шесть, она могла родить ещё, но людские чувства — не циничная биология. Она рано овдовела и всю любовь заключила в сыне. Потеряв его, она потеряла всë, что связывало еë с этим миром. Она уходила из опустевшей для неё реальности в алкоголь, пыталась покончить с собой. Бывало — всë это одновременно. Запах перегара и крови однажды врезались мне в память. Этот запах воскресал в моëм носу всякий раз, когда я еë просто видел в самые непримечательные дни. Запах злого отчаяния — такого мерзкого и невыносимого, ничем не оправданного. Со временем я почти перестал от неë его ощущать. Только он всë равно возникал: неизвестно откуда, неизвестно почему. И обнаружил — он исходит от меня. Всего лишь наваждение, но такое... подлое. Будто мало моей вины, будто нужно обозначить меня тленным и грязным.
Чтобы я не забыл.
Что именно я убил Мидзумори-сан.