Это было будто бы семь лет назад. Затенëнный сизым сумраком храм. Тишина, заполненная лишь дыханием и биением сердца, слышимые только мне. Потом и эти звуки превратились в глубоководный шум, пронзительный и тонкий писк, смешавшиеся воедино — в поток дождя снаружи. Я повернул к себе ладони внутренней частью. Свои маленькие детские ладони, не знавшие труда и драк. Тогда я не замечал, что они были такими нежными и крошечными. Напротив, они мне казались могущественными и готовыми на всë. Особенно, в тот самый момент — когда их обе поперëк прорезала красная полоса. Точнее, полосы — по одной на каждой. Но они, как одна, дублировали и продолжали друг друга, словно я с ними родился. Или словно я всегда специально их себе наносил, или постоянно делал одно и то же, чтобы они появились. Не глубокие ровные раны, сочащиеся чистой кровью — то были просто ссадины. Содрался верхний слой тонкой кожи, отходя лохматыми, белëсыми и полупрозрачными плëнками, как старая чешуя рептилий. Обнажилась розоватая новорождëнная кожица, испещерëнная мелкими ранками, блестящими больше от сукровицы, чем от крови. Жар к этим ссадинам приходил постепенно. Как и моë осознание содеянного.

Я хотел, чтобы это были следы от ударов плетьми. И я не был далëк от истины — это действительно моë наказание. Но оно гораздо глубже этих поверхностных ран. Наказание за упëртость и своеволе. За то, что я возомнил себя способным делать этими руками всë, что вздумается: менять судьбы, перекраивать реальность.

Спрятал полосы в изгиб ладоней, сжав тщедушные кулачки, и побежал, размахивая ими. Бежал уже мимо храма, бежал по мосту, барабаня босыми пятками. Затем стал хлюпать по размытым дорогам. Рисовые поля сливались с небом — их сшивал между собой дождь. Ночной ливень разбушевался, чувствуя свою вседозволенность перед спящими жителями. Он не церемонился с маленьким мной.

Я бежал, опережая время — так мне думалось, так мне хотелось. Однако время текло с неизменной скоростью, не усиливаясь и не затихая, как дождь. И всё же, уходящие мгновения били в лицо, подобно дождевым каплям. Увлажняя глаза извне, стихия умоляла меня заплакать, отдаться скорби, излить все эмоции и высохнуть, как обмелевший ручей. Опустошить себя, чтобы наполниться чем-то иным. Но я не знал "иного". И не впустил бы ничего "иного" в сердце, даже если бы оно нашлось. Кто я такой с чем-то "иным"? Я почувствую себя пустой оболочкой, если буду менять своë наполнение. И без того моë тело сейчас демонстрировало мне свою пустотность. Я не дышал — воздух сам вваливался в грудь бесконечным естественным потоком, проникая в ноздри и приоткрытый рот. Он сам вываливал из них отработанным горячим паром. Внутри всë клокотало и булькало то ли от взбурлившей крови, то ли от невыплаканных слëз. Руки и ноги двигались, как по инерции — не я ими управлял, а они мной. Они несли меня над лужами, сомнениями и усталостью. Я нëсся вперëд. Только вперëд. Обогняя самого себя. Отринув собственное "я". Этот бег мог быть особым видом медитации, ключом к просветлению. Если бы не истинные мотивы. Если бы не то, от чего я бежал и к чему.

Конечно, это только тело. И тело диктовало мне чувства. А где во всëм этом порыв моей души? Раз душа способна существовать без тела и чувств, то что же это, если не пустая оболочка? Принятие такой истины обеспечило бы мне смирение и... счастье. Но я всегда был слишком земным даже для мыслей, которые меня посещали и могли посетить.

В тот момент я не думал о душе. Я просто бежал.

Его дом начал приближаться ко мне. Я увидел, как он выходит наружу. Маленькая одинокая фигурка без зонта и хотя бы чуть более подходящей одежды. В ночь, в ураган, под застилающий ливень. Без взрослых. Но с железной решительностью в каждом шаге.

"Успел, успел!" — подбадривал я себя, при этом зная, что просто застать его здесь недостаточно.

Сделав последний рывок и соскользнув по сырой земле, я упал перед ним на колени, вцепившись в его кимоно. В этот момент слëзы наконец вырвались сами. Лëгкие детские слëзы, выворачивающие всë нутро наизнанку. Я ревел и умолял его о том, о чëм просил и предупреждал бессчëтное количество раз. А он меня и не узнал сначала.

— Ты свихнулся!

— Не ходи, не ходи!

"Не ходи!" — это всё, что я мог позволить себе сказать. Без аргументов, без объяснений. "Не ходи" как тупой топор, которым я пытался прорубить заросли его упрямства. Больше никаких орудий у меня не было. Только голые руки, запачканные смертью. Ими я мог удерживать его. Ими я мог спасти ему жизнь.

— Не ходи, не ходи, не ходи, не ходи! — отчаянно рубил я, брызгая слезами.

Я так сильно вцепился в него, что едва ощущал его отчаянные попытки отодрать мою тушу от себя. Он бил меня невпопад, задевая кулачками макушку и виски. А я вжимался только сильнее, оплетая его руками и вбиваясь вместе с ним в землю, как опорные столбы.

"Не ходи" — лишь обрубок полной фразы. Я хотел сказать — нет, кричать, что есть мочи: "Не ходи на мост, не дерись с ним — ты умрëшь!" Он не послушает меня, он скажет: "Считаешь меня слабаком?! Когда я его уложу, тебя будет ждать то же самое! Молись о моей смерти, дурак!" Он скорее сам передумает, чем откажется от мысли пережить эту битву мне назло, опровергнуть мои "опасения" и засмеяться мне в лицо, называя трусом. Поэтому сам я не заходил дальше слов "не ходи". Так глупо и бессмысленно они звучали без продолжения. Так нагло и дерзко они звучали с жутковатым предсказанием смерти. Но что я мог сделать, чтобы он внял моим словам?

— Тамамори-и-и!

Я выл его имя, как зверëныш. Чëткие человеческие слоги звучали по-дикому, нескладно, картаво. Просто взывал к нему, не пытаясь донести что-либо осмысленное. Его настоящее имя было в два раза короче, но даже задыхаясь в истерике я кричал именно это.

— Тамамори! Тамамори!.. Та... Та... А... А-а-а!

Мои вопли сдувало шквалистым ветром. Мне самому их было не слышно — тело изнутри содрогалось, а рот открывался без звука.

— Не ори как резаный! Отцепись! Пусти!

Не пущу!

Я так далеко зашëл, стольки мне это стоило! И я устал. Измучился. Жизнь того гляди покинет меня. Но не решимость.

— Всë! Успокойся! Не пойду я никуда!

Тамамори вдруг присмирел и перестал сопротивляться. Я поднял голову, чтобы заглянуть ему в лицо. Он был серьёзен. Не воспользовался моей доверчивостью, когда я отстранился. Не попытался сбежать. На всякий случай, я старался не ослабевать хватку. И уж тем более не решался отпустить его полностью.

Тамамори смотрел на меня строго, не моргая. Его детское округлое лицо стало жëстким, как скала. На нëм застыло раздражение.

Я икал и всхлипывал, губы страшно дрожали. Старался успокоиться и выровнять дыхание, но вместо одного глубокого вдоха, я делал несколько рваных, и сделать хоть какой-то выдох вообще не мог.

...Его пугали мои эмоции, потому что он обычно не видел меня таким.

— Я не знал, что ты такой плакса, Минаками! Ревëшь, как годовалый! И не стыдно тебе?

О, нет! Нисколько! Я давным-давно потерял всякий стыд. Мне и честь не нужна, и совесть свою слушать не буду. Я совершил преступление, я стану обманывать тебя всю жизнь. Я отринул все добродетели, чтобы унизиться перед тобой, Тамамори!

— Ударь меня!

— Что?

— Ударь меня, если хочешь драться! Ударь меня, но не каппу! Я даже макушку побрею, чтобы сильнее на каппу походить. Или ты выдри мне волосы!

— Фу!

Он со всей дури заехал мне по уху. Вместе с болью я почувствовал, что Тамамори ударил меня явно не с моего дозволения, хотя это с ним молниеносно совпало.

— Фу! Какой гадкий подлиза! Я с такими слизнями не дружу!

Тамамори не стал продолжать драку и сложил руки на груди, вскинув нос, а я, схватившись за ухо, заревел по-новому. Глупая мелочная обида затмило горе, доселе изводящее меня. Хотелось извиниться, упросить "дружить с таким слизнем", но, даже ополоумев, я понимал, что так себя ещё больше закопаю. На какое-то время я и забыл, ради чего изначально всë это представление.

А вдруг... Вдруг я перестарался? Не в том плане, что в попытке спасти, я отвратил его от себя — пускай презирает, но хотя бы живëт. Вдруг его новая злость вновь направит его к тому злосчастному каппе! Решит меня проучить! Покрасоваться перед слизнем!

Нет, я уже не стану пытаться. Я умру, у меня нет больше сил.

— Что за шум?.. Тама-чан, что случилось? Почему Мина-чан плачет?

В суматохе и в ливне мы не заметили скрипа раздвижных дверей, из-за которых показалась голова бабушки Тамамори.

— Что вы здесь делаете? Вы, что, подрались?

Тамамори незаметно — как он хотел думать — поправил одежду, а я убрал руку с уха. Мне хотелось думать, что так я не буду привлекать внимание к факту насилия над собой, однако вышло только хуже — ушная раковина вспухла и горела как фонарь.

— Ну-ка, домой, домой!

Она ждала от нас активных действий, но ждала секунду, после чего быстро сунулась в дождь и слякоть, загоняя нас под крышу. Мне стало стыдно, что, замешкавшись, своей медлительностью я заставил столь добрую женщину замочиться и запачкаться — столь добрую женщину, которая прямо сейчас спасла своего внука не только от дождя! И я не сразу понял, как сильно должен еë благодарить! Как стыдно! Как странно понимать, что стыд во мне ещё остался.

Тамамори поджал губу — наверное, ему тоже стыдно. Или он злится.

— Ты погляди на них!.. — нас показали деду. — Стояли сейчас снаружи, под дождём!

Бабушка докладывала причитающим голосом. В еë тоне не было и намëка на упрëк. Она нас жалела, не ругала, но была взволнована и заламывала руки.

Заспанный дед лениво выкатился из футона и посмотрел на нас, сильно щурясь — лишние складки по-смешному обезобразили его лицо, из-за чего он слабо походил на себя. Он внимательно в нас всматривался, и его брови налезали друг на друга всё сильнее и сильнее.

— Они, что, на коленях под дождём стояли, раз такие грязные? По пояс чëрт-те в чëм!

— Сыночек Суидзэндзи точно на коленях стоял.

— А, Суидзэндзи. А я думал, этот... — я поëжился от злости. — С чего это вдруг?

"С чего это вдруг именно я или с чего это вдруг на коленях?" — хотел я спросить, но со старшими так не разговаривают.

— Да вот так! — не обращая внимания на неоднозначность вопроса, продолжала его супруга. — Их бы помыть, но воды почти нет!

— Так ты их опять под дождь выстави — там воды достаточно!

— Нагреть надо!

— Холодной мой — будет им наказание!

— Лечить потом — то ещё наказание. И не для них!

— Согреешь сразу, в этом проблем нет.

Дедушка Тамамори любил насмехаться и язвить, но его слово никогда не было последним. Нас раздели и отправили голыми в ванну. В силу нашей низкорослости, этот путь лежал через ступеньки — вверх и вниз. И когда мы оказались внутри, край ванны был выше наших макушек, а на дне болтались остатки воды, покрывающие щиколотки.

Здесь обычно держали воду для хозяйственных нужд, как во многих других семьях. Только у меня ванну для купания использовали только для купания, в другое время соблюдая в ней сухость и чистоту, которую ценили заплутавшие пауки.

Вода сразу помутнела от грязных ног. Я подумал, что было бы достаточно обмыть только их, но когда поток воды обрушился мне на голову, из волос почему-то вывалились какие-то ветки. К участкам тела, обычно скрытым под одеждой, прилип всякий мусор, навроде семян или земли. Хорошо прилип, что вода его не смывала. Наверное, прибило с деревьев дождëм или брызгами с дорог. У дождя есть странное свойство пачкать, падая с чистейших туч.

Бабушка Тамамори озаботилась температурой воды, быстро разогрев немного почти до кипения и размешав с водой оставшейся с вечера, которая сама по себе уже не была холодной. Получилась тëплая, но неравномерно — ощущались прохладные и горячеватые "куски" воды.

Я попытался стереть с себя странную грязь, и, заметив мою озабоченность, Тамамори стал помогать мне, снимая что-то со спины. За этим грумингом мы выглядели как мокрые обезьяны с горячих источников. Тамамори был не в пример чище — если на нëм и была какая-то грязь, то только от совместного мытья со мной.

Вскоре наши старания были обесценены, так как полотенце лаконично завершило купание, избавив кожу и от влаги, и от сухой грязи. Надев одолженную одежду, я изумился знакомому рисунку на рукавах. Сразу не понял, почему, но быстро осознал — это же юката Тамамори, и я раньше видел еë на нëм. Я спрятал руки в рукава, обхватив под ними локти и сгорбился. Всё было так хорошо, но я не мог почувствовать облегчение и радость. Колючий холод сковывал тело и душу. Ледяные занозы впивались в сердце.

Нас напоили горячим чаем. Руки немного согрелись.

— Ну, рассказывайте, шалопаи, что вас в ночь под дождь дëрнуло, — приковал нас ехидным взглядом дедушка Тамамори, потерявший всякий сон.

Мой друг начал рассказ не как провинившееся дитя, а как воин с победного похода.

— Я принял вызов на бой от каппы! Должен был прибыть в назначенное время в назначенный час! Но стоило мне перешагнуть через порог, как мой путь преградил — он!

Меня чуть не пронзил резкий выпад его указательного пальца. Выждав напряжëнную паузу, которую никогда не нарушали его прародители, Тамамори продолжил:

— Ка-а-ак безумец — вцепился в меня! И повторяет всë: "Не иди, не иди..." Не думал, что по пути к каппе ещё с кем-то придётся сразиться!

Он изъяснялся красноречиво, если не вычурно для своих лет. Если узнавал какое-нибудь красивое или сложное выражение, он тут же его заучивал и не преминул активно употреблять, нередко повторяя по нескольку раз на дню. Сейчас свой рассказ Тамамори больше украшал не словами, а действиями.

— ...Ну, я его!

Конечно, не как в тот раз, а совсем легонько он толкнул меня в ушибленное ухо. Но любое касание рубило как тесак.

— Ай-ай-ай!

Я закрыл ухо теперь не чтобы притупить боль, а чтобы обезопаситься от дальнейших покушений.

— Не забудь второе спрятать, когда к папане наутро придëшь, — подтрунил меня старик и рассмеялся. Я глупо ощупал второе ухо, и Тамамори подхватил его смех. — Ну а ты чего гогочешь? Сам из дома чуть не слинял. Думаешь, тебя завтра как святого чтить будут?

Тамамори резко перестал хихикать.

Его бабушка не стала нам ничем угрожать и, примирительно сказав, что утро вечера мудренее, отвела нас в соседнюю комнату.

— Связался с каппой, не боясь поражения, — окликая, прохрипел дедушка Тамамори за перегородкой, судя по шороху, лениво перевернувшись на футоне. — Разве не знаешь, что каппы делают с такими самодовольными глупцами?

— Я... Я не!..

— Засунули бы тебе свои страшные лапы в задницу и вывернули бы тебя наизнанку! Проложили бы твои кишки вдоль берега для своих игр и проказ — чтобы прыгать через них, как через скакалку, и растягивать перед другими путниками, чтобы они спотыкались и падали в воду. Ловили бы крупную рыбу на тебя, закидывая, как приманку с удочки.

— Каппы так не делают! Они достают оттуда специальный шар — жизненную силу...

— Внутренности это, а не "специальный шар". Жизненную силу!.. Пф!.. Ну да, ну да, попробуй проживи без кишок.

— Они не станут разматывать мои кишки!

— Какая разница, как они будут забавляться с твоим трупом? Тебе, главное, их опасаться, свою жопу, во всех смыслах, сберечь, а они и не такое учудить могут. Не раскрутят как удочку, так обмотают тебя всего твоими кишками: ноги, руки, шею — кишки дли-и-инные! Сделали бы из них удавку и повесили бы тебя под мостом, как тэру-тэру-бодзу. Собралось бы много капп на тебя поглазеть. Ещё бы качались на тебе, как на качелях, запрыгивая, как обезьяны на лиану. И стекали бы с тебя в реку кровь и дерьмо.

— А-а-а-а!

Тамамори не выдержал и испуганно вскрикнул, схватившись за голову. Его бабушка насупилась и стремительными шагами направилась в соседнюю комнату бранить своего старика за излишества воспитательного процесса.

Оставшись наедине, мы заговорчески переглянулись и захихикали. Пугать непослушного ребëнка ëкаями эффективно, если этот ребëнок не Тамамори — он пойдëт да проверит! Специально нахулиганит, чтобы разгневать некое нечто и поглазеть на него. Уверял, что ему действительно это удавалось. Я говорил Тамамори, что верю ему. И у меня действительно не было причин не верить.

— А Кавасэ говорит, что никаких ëкаев нет, что взрослые их специально придумали, чтобы дети не ходили к лесам и рекам одни.

Я возразил:

— Кавасэ прав, но не во всём. Взрослые часто врут. Но леса и реки опасны и без ëкаев. Это правда.

— Из-за медведей?

— Медведь точно может выпустить кишки!

— Ого!

— Только каппа перед этим даст честный бой, а медведь — нет.

Тамамори кивнул мне.

— Это точно. Медведи точно существуют и они точно страшные. Только медведей я никогда не видел, а ëкаев — вижу. А Кавасэ врëт! И Ханадзава говорит, что он врëт. Ханадзава нас всех старше и он никогда не врëт!

— Почему Кавасэ врëт? Может, это его обманули.

— Что ëкаев взрослые придумали?

— Да. Но, знаешь, взрослые действительно очень много разного придумывают: и что ëкаи есть, и что ëкаев нет.

— Так сложно!

Я улыбнулся и предложил:

— Надо сказать Кавасэ, что его обманывают.

— Ну нет! Он считает то же самое про нас! Представь, как долго с ним придëтся спорить!

— Ты же любишь с ним спорить.

— Люблю, но недолго. Если он назовëт меня глупым, я лучше сразу его пну!

— Тогда я скажу ему, что его обманывают и хотят побить.

— Отводишь огонь на себя?

Мы весело рассмеялись, и разговор ушëл далеко от опасностей реальных и паранормальных.

— Как ты думаешь: каппа бы правда выпустил мне кишки, если бы я ему проиграл? — вдруг обеспокоенно спросил Тамамори.

Свет уже всюду потух, а из соседней комнаты раздавался, разве что, храп. В полной темноте и в одном футоне мы лежали бок о бок, пытаясь развивать ночное зрения, отскакивая взглядом он белëсых стен. Я видел, как подвижно передвигались огоньки глаз Тамамори, посекундно пропадая под взмахами ресниц. Он явно усиленно разглядывал не только скудную окружающую обстановку, но и различные образы, всплывавшие в его мыслях.

Шумел дождь. Я молчал. Не знал, что ответить. Однако ответ на его вопрос у меня определëнно был.

— Конечно, я бы и не проиграл, — самоуверенно и самодовольно заключил Тамамори с улыбкой. — Я пойду!

Он привстал, а я вцепился ему в рукав. Он засмеялся. Дразнит!

Вместо недавних угрызений, Тамамори утешающе приобнял меня.

— Не бойся — ну его, этого этого каппу! Мне уже неинтересно с ним драться — ещё в такой дождь! Но если он вдруг обидется и не отстанет, ты мне поможешь, правда? Ты же всё про всё знаешь, и про капп? Я вот не знал, что они могут кишками задушить, а ты поэтому за меня так боялся.

— Угу.

— И всë правда-правда, что дедушка сказал?

— Угу!

Я обнял его в ответ, но крепко-крепко.

— Вместе мы сами из каппы кишки выпустим — с двух сторон!

Я почувствовал, как он за моей спиной бахвально толкнул кулачком воздух.

— Нет-нет, это опасно! Нельзя ни злить ëкаев, ни злиться на них! — и я сильнее сжал Тамамори в руках, уткнувшись лицом ему в грудь. Я стал слышать, как его голос резонирует в глубинах тела, вперемешку с дыханием и сердцебиением. Слова Тамамори сделалась громче, увесистее, но и почему-то нежнее.

— А если уже разозлил, что делать?.. Минаками, ты будешь плакать, если я умру?

— Конечно!

— А Кавасэ?... Если узнает, КАК я умер, он меня засмеëт!

— Н-нет... Кавасэ тоже будет плакать...

— Умру ради этого!

— П-пожалуйста!..

— Если Кавасэ будет плакать, умереть не жалко!

— Нет!..

Тамамори смеялся, а я не мог отделаться от ощущения шаткости. Я его никуда не отпущу, буду держать до победного!

— Минаками! Хватит, слезь!

Я упрямо замотал головой. Тамамори вздохнул — оглушительно для меня.

— Чем мне тебя успокоить? Ты так не уснëшь.

— Я не буду спать.

— И я так не усну. Но я и не хочу спать. Если ты тоже не хочешь, давай...

Ни он, ни я не выпускали друг друга из объятий, но смогли улечься удобнее.

— Давай, я расскажу тебе историю? Она не страшная, не про капп, обещаю. Правда, страшные и про капп у меня тоже появились...

— Расскажи их все!

— Ня-ха!.. Хорошо!

Тамамори погладил меня по волосам, задевая ссадины и шишки, подул на ушибленное ухо, коротко прижался щекой ко лбу и, прищипывая пальцами свою юкату на моей спине, неторопливо начал рассказ. Я наоборот выпустил смятый и взмокший кусок его одежды из своей руки; разжал ладонь и посмотрел на неë через плечо Тамамори; даже в темноте было видно, как тëмная полоса бороздит кожу. Я с болью сжал ладонь и снова спрятал еë за спиной Тамамори. Я так старался ради того, чтобы смочь коснуться его этой рукой. Я так хотел ею погладить его по спине сейчас. Так же, как и он меня.

Но не мог.

И вряд ли когда-нибудь смогу.

***

Проснувшись, я увидел свою руку за подушкой в том же положении. Раскрыл ладонь — полосы нет. В комнате светло.

Я не понимал, хороший это сон, или плохой. В нëм я спас Тамамори, чего не сделал в реальности. Но и чувствовал глубокую горечь, будто я изранил руки, затягивая верëвку на собственной шее.