Доска противно скрипит под ногой, а следующей и вовсе нет. Вода в прорехе тёмная и мутная, зеленоватая, затянутая плёнкой давно увядших и истлевших кувшинок вперемешку со зловонными жиром и останками перегнившей рыбы.
— Ненавижу этот город, — бурчит Хмар себе под нос, переступая провал. Следующая доска гадко и скользко хлюпает под подошвой, утопленная так, что не слышно плеска. Парень кривит губы, не скрывая омерзения. Как хорошо, что он не из брезгливых и не из тех, кого легко тошнит.
— Он тебя тоже, — Егор констатирует, и его голос обыкновенно чинный, пока сам мужчина оглядывается по сторонам. Конечно, это ведь он только себе любимому чар на одежду напустил, чтоб та не пачкалась, а ноги не ездили по илистому дереву, как по льду. Выражение его лица раздражающе спокойное и сдержанное, как будто они в светлом селе, как будто они не в городе, медленно утопающем в иле и собственной грязи, в собственных трупах, брошенных в воду на съедение рыбам, которых потом город и съест.
Хмар сказал, что он не из тех, кого легко тошнит? Здесь его предел. Глотку сжимает спазмом, пусть и несильно, но Тать всё равно жмурится до боли, чтобы сдержаться. Ещё чего не хватало, но ком неприязни застревает в горле. Левый кроссовок едет по дереву, угрожая парню падением в кромешно мрачную воду, и он хватается за стену дома, вдоль которого они тащились по помосту. Пальцы впиваются в склизкий камень, тело угрожающе кренится, но Хмару, видимо, везёт в этот день, как никогда раньше, и он не падает. Спасён от помоев здешней воды и всего, что в ней обитает. Если слово “вода” вовсе тут применимо.
Из огня да в полымя, конечно же. Он фыркает носом, несдержанно и снова кривясь, после чего окликает дядю из-за спины:
— Егор, — ответная реакция равна нулю. Хмар повторяет, громче и злее, но не крича, и в словах подавленное рычание: — Егор!
Мужчина наконец оглядывается. Окидывает племянника поверхностным взглядом, выискивая причину такого возмущения: рана, утопленная нога, потерянный меч или нож. Не обнаружив чего-либо очевидного, он спрашивает:
— Что с тобой не так? — вопрос звучит скептически, будто Хмар тут зазря паникует, плаксивый, словно маленький мальчик. Никогда таким не был, уж точно не в этой жизни, и ничем такого отношения, пусть и минутного, он не удостоился.
— Наколдуй что-нибудь или, клянусь, я снова тебе руку отрублю, — Тать чуть не шипит, в нелепой позе на весу стряхивая жидкую мерзость с обуви, теперь вынужденный опираться о поганый камень, ещё больше изгваздывая правую кисть. Чего угодно ради, лишь бы от такой смеси у бедных кроссовок подошва не запросила каши…
Егор вздыхает, по всей видимости расстроенный таким поведением и такими просьбами, и небрежно отмахивается рукой в сторону племянника. Вязкое месиво тут же стремительно стекает с подошвы, хвала всему, а с отнятой от стены руки липкая гадость стряхивается с лёгкостью перьев.
И они идут дальше. И идут. Парень продолжает иногда скользить ногами, а дядя его с каждой минут осматривается всё более раздраженно. А они продолжают идти.
Пока Егор не сворачивает за угол, где помост немного пошире — такой, что можно не идти нога за ногой, неудобно переставляя их и с отвращением прижимаясь к вязкой грязи на камнях и на досках стен. Хмар обнаруживает, что дядя остановился, лишь когда чуть не вписывается лицом в чужой затылок — благо, успевает затормозить.
— Здесь, — мрачно озвучивает догадку Егор прежде, чем отступить в сторону, пропуская племянника вперёд и высказывая второе предположение, тоном уже язвительно-елейным: — Вперёд, герой.
Тать фыркает. Если дядя правда и сам не хотел сюда носу совать, то он его точно зарубит. С тихим шорохом — таким привычным, таким породнившимся, создающим и вмещающим в себе весь его мир, — вынимает меч из ножен, оставляет в правой руке, выступает вперёд, и мир так прост, так мал, умещающийся целиком на острие бастарда.
Дом перед ним — если это можно так назвать, а если и можно, то это позорит слово “дом”… низкий. Покосившийся. Не разглядеть, из чего крыша, но скорее всего тоже из покрытого какой мерзостью дерева. Дверь уж точно такая, а замка на ней нет. Оконце лишь одно, тёмное, с перекладинами, с надколотым стеклом, видавшее лучшие дни, если такие вовсе были — во что, конечно же, не верится.
— Давай, — указывает Егор, кивая на крыльцо, не поднявшись даже на одну из двух жалких ступенек. — Я сразу следом.
О, серьёзно? Хмар готов огрызаться и правда в очередной раз занести меч, но сдерживается, даже не встряхнув головой. Одно дело — показывать дядюшке раздражение, вызванное окружением, совсем другое — показывать вызванное им. Колкие замечания от этой личности подобны головам гидры: отрубишь одну — появятся два.
Тать поднимается по двум деревяшкам, представляющим собой всё жалкое подобие крыльца. Вслушивается к шумам внутри, но тишина привычно мертвая, тянущая разложением. Он заносит левую руку для стука.
— Можешь не стучать.
В голосе слышимая небольшая насмешливая улыбочка. Хмар её слишком хорошо знает, и хочется зло прорычать ругательство себе под нос. Сволочь рыжая, да только удивляться нечему, и он молчит.
Сжимает рукоять меча покрепче, приподнимает тот, чтобы, если что, блокировать удар. Толкает дверь одними кончиками пальцев, не желая касаться поверхности: остатков досок, прогнивших, как и всё здесь, и покрытых зеленоватыми разводами то ли водорослей, то ли плесени. За прикосновением следует тихий режущий скрип, и открывается вид на стену кромешной темноты, в которой сбитые вместе огрызки дерева растворяются и исчезают. Дом без окон, без дверей, кто внутри — скажи?
Хмар чуть щурится, но не может ничего разглядеть. Мрак внутри ветхой хибарки — кромешный, физический, напоминающий плотнейшую грозовую тучу. Липкий и цепляющийся за конечности, за руки и за ноги, за шею и за волосы, тянущий вглубь, подобный зарослям водорослей, путающих, душащих, топящих. Хочется тяжело, неприязненно сглотнуть, но ком не уйдёт из глотки, пока он не уйдёт отсюда.
Парень опускает взгляд к своим ногам. Он прав. Стена тьмы обрывается прямо на пороге, не переходя на улицу. Руку он туда не сунет, бросать туда нечего. Лишь бы это была вуаль, а не наполнение, и лишь бы простые чары помогли.
— Свет, — бросает Тать через плечо, не отводя взгляда от мрака перед собой, будто тот разольётся, стоит на миг выпустить его из виду. Самому сейчас пытаться развести чарами огонь — затея так себе. Не хватало, чтобы в рану попал любой из видов здешней грязи. Что в такой только не водится.
Кто знает, кто внутри?
Парень слышит позади себя шорох растираемых друг о друга ладоней, пока вглядывается в недовольно плещущуюся о дверные косяки тьму — а та вглядывается в него в ответ, конечно же. Ожидание недолго: через несколько секунд из-за его спины плавно и неспешно вылетает чуть трепещущий, подобный мотыльку сгусток оранжевого пламени. Такой можно было бы и в кулаке уместить, но голова от него вдруг гудит, как от сильного потока дыма в лицо. Тать жмурится на секунду. Сильная тьма — ещё сильнее пламя, но выносить трудно.
Огонёк вплывает в темноту, как в более плотный поток воды, и она раздвигается перед ним. Показывается дощатый пол, снизу уложенный ещё чем-то, хвала всему. Хмар не выдержал бы ещё и тут ходить, зная, что от плещущегося под ногами кошмара его отделяют лишь шаткие огрызки невесть какого дерева.
Он осторожно переставляет ногу за порог, не подаваясь вперёд торсом. Темнота ещё не разошлась, тающая остатками в углах комнаты, и доски под его ногами тихо скрипят, когда он касается их одной лишь подошвой кроссовка.
— Где она? — Хмар спрашивает уже холодно, пробежавшись взглядом по комнате. Возвращение. Методичный и металлический. Никаких дверей кроме входной. Мебель — брошенная, нетронутая, ветхая и, кажется, подёрнутая плесенью, как шитой кружевной салфеткой. Тощие диван, стол, ни единого стула, косой комод, высокий узкий шкаф, ничего больше. Лестница вверх по противоположной стене.
Очередь стоящего позади него Егора замешкаться. Мужчина мычит, думая со всей скоростью, тоже оглядываясь по сторонам.
— Чердак, — выдаёт он, слово быстрое и резкое, в голос прокрадывается раздражение, — туда. Я проверю под лестницей.
И чего б ему не раздражаться? План понемногу едет с рельс. Хмар перекладывает меч в левую руку, трогаясь с места полубегом. Шаги дяди за его спиной спешнее обычного.
Ещё подходя окидывает скорым взглядом ступени. Ветхие, накрененные, брошенные, как и всё в доме, в городе, в воде, под здешним кромешно чёрным небом. Нет перил. Готовься к скрипу.
Тать взметается по лестнице, замечает краем глаза в прорехах между ступеньками ало-рыжую голову, на своё счастье не спотыкается, скользить не на чем. Нет и скрипа. Странно, слишком.
Лестницу завершает надломленный и повисший посреди прохода дверной косяк. Хмар приподнимает тот остриём меча, чтобы не касаться потемневшего от влаги дерева руками. Заглядывает в комнату — быстрый взгляд влево — вправо, но ничего. На противоположном конце чердака — избитое и надколотое стекло крошечного оконца, настолько маленького, что одну лишь голову в него просунуть бы и получилось. Даже в повисшем в воздухе сумраке, нарушаемом лишь падающим бледным сиянием здешней бездумной Луны, пустой и мертвенной, серой без единого оттенка — даже так видно, что тут совершенно пусто, ни единой брошенной вещи. Будто отсюда стащили всё, что могли, или вовсе никогда вовнутрь не заходили.
А затем снизу доносится крик:
— Твою мать!
Не болезненный, но рычащий, злой и чрезвычайно раздосадованный. С лестницы Хмар почти спрыгивает, стремясь поскорее узнать, что произошло. И, учитывая, что, видимо, это правда нарушило планы дражайшего дядюшки — исправить это.
Парень делает круг, скользя по затхлой влаге на полу, несмотря на очищающие чары. Разворот на отсутствующих каблуках, чуть не цепляет плечом стену, и низкая, шаткая дверь под лестницей перед ним уже распахнута. Опять грязная непроглядная вода, помост, но на этот раз — разъярённого красного оттенка егоров пиджак на краю и огромный, как у косатки, сияющий слизью в свете одинокой луны рыбий хвост, плоский и кожистый под грязью, и его тело, каким бы оно ни было, уползает в воду. Напоследок тот хлопает по доскам, обрызгивая Егора мутью, и илом, и тленом заживо сгнивших водорослей, и всем, кто внутри воды. Капли долетают до брюк Хмара. Скатываются по чёрной ткани.
Парень подходит к дяде, не двигающемуся с места, но пышащему злобой, задыхающемуся в ярости. На того, правда, не смотрит. Оба взглядов не сводят с воды.
— Старая… — с рыком цедит сквозь зубы мужчина, — дряхлая… трусливая…
Оба, почти синхронным движением, поднимают руки: Егор пытается стереть тёмную вязкую кляксу с лица, но та оставляет след и на щеке, и на ладони; Хмар стирает скатившуюся из-под носа на губу каплю крови.
— Др-рянь.
“Р” выходит раскатистой, почти вмещает ярость чаровника, и голос превращает “Я” в “А”.
— Как знал.
Ярко-алый развод на тыльной стороне его ладони. Его собственный.