о грани выносливости

Когда Кадзуха стучится в дверь её каюты, Бэй Доу ждёт всего, чего угодно: сообщения об упавшем за борт члене команды, искушающего предложения выпить или послушать — впрочем, одно другому нисколько не мешает — новое замысловатое стихотворение, но никак не увесистого мотка верёвки в его руках и косой усмешки, передёргивающей половину лица, при виде которой в переносице на мгновение закладывает, мешая вздохнуть, и приходится медленно и старательно тихо сглотнуть, прогоняя это ощущение. Придерживая дверь, Бэй Доу застывает и переводит взгляд с верёвки на Кадзуху и обратно — бровь над здоровым глазом вздёргивается, а потом она хмыкает и, скрестив руки на груди, приваливается к косяку:

— Так ты всё это планировал избавиться от меня и захватить власть на «Алькоре»?

— Будь это моим планом, я бы не стал любезно стучаться и предупреждать, — его усмешка выравнивается, возвращая на лицо знакомое выражение безмятежности, и Бэй Доу с шорохом резко выдыхает — вовсе не потому, что искренне напряглась в ожидании нападения, а потому что выглядел Кадзуха всего мгновение назад таким, словно его вскрыли и вывернули, вытряхивая из себя на свежевымытую палубу, и не то чтобы Бэй Доу никогда не видела покорёженных людей — дело, скорее, в том, что Кадзуха с первого дня знакомства улыбался и отпускал ехидные шутки, будто не его лицо теперь вывешено на плакатах по всей Инадзуме с объявлением о розыске, поэтому видеть его другим — всё равно, что прийти в любимую таверну и обнаружить, что у бутылок есть исподние этикетки, а цвет у стен совершенно другой под разом слезшей краской. Повисает молчание, и разбавляет его только мирный плеск волн за бортом и скрип покачивающихся фонарей, тускло освещающих погружённый в ночь «Алькор», а потом Кадзуха кивает ей за спину: — Можно зайти?

Бэй Доу разворачивается и сама возвращается в каюту, где также тускло в освещении единственной лампы, как и на всём корабле, на столе разложены карты, датируемые разными годами и авторствами, а постель разобрана, так что она наклоняется и дёргает за сбитое в изножье покрывало, наспех застилая им смятые подушку и одеяло. Когда она оглядывается, то Кадзуха стоит у самой двери, перемещая верёвку из одной руки в другую, и покусывает губы — улыбка снова лезет на них, стоит их с Бэй Доу взглядам пересечься, но веры в неё — по нулям.

— Так чего хотел? — упав на постель, она опирается на руки и окидывает его взглядом с головы до ног, будто в особенности складок на одежде способна найтись подсказка — находится только лёгкая мятость, потому что на корабле нечем выгладить одежду, а переодеваться в запаску, собранную с каждого члена команды как с мира по нитке, Кадзуза наотрез отказывается.

Он шумно выдыхает — на грани со смешком — и переступает с ноги на ногу, а взгляд упирается в круглое маленькое окно, за которым беспросветная ночная темнота с редкими медными бликами от фонарей по волнам, и беспрерывно наблюдающая за ним Бэй Доу подмечает, как от уголков глаз разбегаются морщинки прищура.

— Помнишь, ты сказала, что мне сперва нужно разобраться со своей болью?

Даже при желании помотать головой и свалить выпадение кусков памяти на чрезмерность выпитого тогда саке — удачно выхваченная партия с Инадзумы, во время погрузки которой в порту они разговорились и познакомились — сделать этого Бэй Доу не может, потому что и правда отчётливо помнит, как они выпивали спустя несколько недель совместного плавания в этой же каюте, а потом разрумяненный и откровенно расплавленный Кадзуха качнулся всем телом вперёд и ткнулся губами в её — едва ли поцелуй в полном смысле слова, скорее неуклюжий смазанный чмок, а Бэй Доу вскинула между ними руку и отстранила со всей плавностью и мягкостью, на которую была способна, когда голова кажется бесконечно кружащейся из стороны в сторону вдобавок к обыкновенной морской качке.

Протяжно замычав, она снова кивает и продолжает рассматривать Кадзуху, который делает шаг, второй, третий в её сторону, а потом вытягивает перед собой верёвку и выдыхает:

— Тогда свяжи меня, — и смотрит с такой пронизывающей пристальностью, приподняв подбородок и сжав челюсти, что в голове у Бэй Доу одним махом образовывается пустота — идеальная ровная гладь и абсолютная тишина, в которой любая мысль тонет на зачатке.

Беззвучно шевельнув губами, она подаётся вперёд, выбравшись из прежней вальяжной позы, и опирается ладонями о колени, остановив взгляд на верёвке, качнувшейся концами — нить связи между тем поцелуем, сказанной фразой и просьбой связать не нащупывается, хотя в случае общения Кадзухой это простительно — логика складывается из культуры, которая у Инадзумы и Ли Юэ достаточно разная, чтобы на это сослаться в утешение своему непониманию. Бэй Доу сглатывает и хмурится — в середине лба возникает тянущее болезненное ощущение, и виной этому может быть начадившая лампа и закрытое окно.

— Я не улавливаю, — признаётся она, в конце концов, и передёргивает плечами, спасительно отвернувшись, чтобы толкнуть оконную раму и впустить в каюту морской воздух, прохладно оглаживающий лицо — его получается вдохнуть полной грудью, прикрыв глаза, до лёгкого головокружения. — Как связывание тебя связано с теми моими словами?

— Это сложно объяснить, — в голосе угадывается улыбка. — Но мне правда это нужно. Может, в процессе удастся подобрать подходящие слова.

 Когда Бэй Доу оборачивается, то Кадзуха уже сидит на полу, скрестив ноги и развязывая пояс, а верёвку оставляет сбоку от себя — видимость полной свободы выбора согласиться или отказаться, и взглядом она цепляется за разметнувшиеся в разные стороны концы верёвки, прослеживая их в обратную сторону, пока не теряется в перепутанности линий. Кадзуха скручивает пояс и кладёт его по другую сторону от себя, после чего разматывает обёрнутый вокруг шеи платок — ткань беззвучно, без малейшего шороха опускается поверх пояса, закрывая его собой, а следом увесисто плюхается отстёгнутый наплечник, и Бэй Доу, издав короткий смешок — промежуток между фырканьем и хмыканьем — опускается рядом, подхватывая верёвку. На языке так и пляшет поддевающий вопрос о том, откуда берётся столько доверия к ней, но вслух не озвучивает — в конце концов, пуская его на «Алькор», Бэй Доу о розыске и о том, что может получить за это немалую награду, как и Кадзуха знал, но они находятся в имеющейся точке вместо любых других.

— Не жестковато ли? — выгибает она бровь, пропустив верёвку через кулак и встряхнув ладонь от болючести, оставленной шероховатой поверхностью, обыкновенной для корабельной верёвки.

— Неужели ты в этом мастерица и знаешь толк? — повернув голову, через плечо с улыбкой спрашивает Кадзуха и приспускает хаори, оставаясь в тонкой нательной сорочке, после чего заводит руки за спину и замирает в терпеливом ожидании. То, как он в действительности собирается доверить себя Бэй Доу, не просто разрешая, но и сам попросив его обездвижить, заставляет желудок стянуться тугом узлом, образовывая в животе пустоту.

Запоздало усмехнувшись, Бэй Доу пожимает плечами и продолжает разматывать верёвку, разделяя её напополам и подхватывая двумя пальцами подхватывая на сгибе:

— Как морячка я не устояла перед вашим верёвочном искусством, так что посетила пару выступлений, но не скажу, что мастерица — просто кое-что умею. Хотя для тебя, кажется, не имеет значения, умею я в этом что-то или нет, — закончив с верёвкой, она обводит Кадзуху взглядом — расслабленные плечи и спокойные, присогнутые в локтях руки, запястья крест-накрест и немного опущенная голова, так что короткий хвост приподнимается и открывает загривок с едва обозначенными выступами позвонков — в ответ на её слова он издаёт приглушённый смешок, потому что и правда ни секундой не задумался о том, разбирается ли она в подобном — устроила бы и грубая обвязка, как пленного.

С шорохом Бэй Доу пододвигается ближе, перемещаясь ему за спину, и самыми кончиками пальцев касается запястий, побуждая немного подвинуть руки и позволить пронырнуть под них верёвкой — одновременно с этим Кадзуха прикрывает глаза и громко вздыхает, послушно отзываясь на прикосновение. Верёвка и правда колет кожу, когда прижимается к ней, после сделав оборот и обхватив запястья — оттянув её пальцами, Бэй Доу пропускает под неё конец и затягивает узел, после снова просовывая под него пальцы и проверяя натяжение, и от того, насколько все эти мелочи знакомы, у Кадзухи липнет к нёбу язык, а слюна скапливается по бокам и никак не сглатывается, словно превращается в вязкую смолу.

Через открытое окно слышен плеск воды о борта корабля и редкие переговаривания членов команды, оставшихся бодрствовать на ночном дежурстве, но если не сосредотачиваться, то они звучит как шуршание случайных прохожих, так что в темноте плотно сомкнутых век на мгновение кажется, что он находится в отдалённом домике на побережье Инадзумы, где пыльно пахнет песком, а ещё — гниющими выброшенными из моря водорослями, а позади находится Томо, который в любой момент наклонится и прижмётся губами к его плечу, после прикусив и со смехом отстранившись. Сделав особенно долгий и протяжный вдох, Кадзуха пытается уловить в воздухе горьковатый травянистый запах, обыкновенно исходящий от его одежды и кожи, но чувствует только сладковатость чадящей лампы и морскую свежесть вместе с врывающимся в каюту ветром.

 Наконец, удаётся сглотнуть.

Пальцы у Бэй Доу… другие. Сухие, шероховатые, оцарапывающие застарелыми заусенцами — огрубелые пальцы той, кто много времени — в буквальности месяцы — проводит в море и на солнце, а ещё много трудится, наравне с другими членами команды связывая узлы из высоленных канатов и управляясь со штурвалом вне зависимости от того, штиль или шторм вокруг. У Томо были совсем не такие пальцы: всегда тёплые и мягкие, даже несмотря на мозоли от обращения с мечом, потому что он неукоснительно изо дня в день втирал в ладони масла и посмеивался в ответ на вопросительно выгнутую бровь Кадзухи: «Я не могу касаться такой драгоценности, как ты, грубыми руками».

Его голос воспроизводится в мыслях с такой интонационной точностью, что хочется потереть уши, прогоняя фантомное звучание.

Во рту совсем пересыхает, и Кадзуха проскальзывает языком по губам, откинув голову, когда Бэй Доу протягивает верёвку вдоль его руки вверх, прижимая вплотную к коже на плече, а потом привстаёт на коленях и почти прижимается грудью к его спине, полуобнимая призрачным едва касанием, чтобы пропустить её через грудь и вернуть обратно за спину. Пальцы у Кадзухи сами собой собираются в кулаки, потому что в мыслях всплывает, что Томо сделал бы это иначе: бегло прикоснулся бы губами к его виску, позволяя кожей ощутить улыбку, прихватил бы край уха и прошептал бы комплимент или заставляющее закипеть кровь непристойное замечание, а верёвку повёл бы обязательно немного ниже положенного, чтобы потереть соски, и только потом поднял, укладывая на нужной высоте.

Мышцы в бёдрах и голенях напрягаются, а в пояснице тянет — приходится ёрзануть из стороны в сторону в попытке избавиться от этих ощущений.

— Друг, которого я потерял, был совершенно особенным, — выходит на чистом выдохе, граничащем с истончением голоса в писк, потому что произносить это вслух — каждый раз защемление в груди, от которого больно в такой степени, что на несколько секунд становится невозможным ни сделать вдох, ни выдохнуть. Бэй Доу, просовывающая конец верёвки под ту, что прижата к его плечу, останавливается и смотрит перед собой пустым взглядом, потому что сказанное — не такая уж и новость, а особенность того друга без труда угадывалась по тому, как у Кадзухи тянулась до риска порваться улыбка и застывал взгляд каждый раз, когда среди команды заходила речь про Инадзуму и тем более — её жестокую и неумолимую Сёгуна. Но когда Кадзуха говорит об этом сам, выталкивая слова в воздух, то вся внутренность у Бэй Доу покрывается тонким налётом инея. — Я любил его, — открыв глаза и сведя брови, Кадзуха замолкает и мгновение беззвучно вздрагивает губами, повторяя сказанное — память идёт волной и содрогается, выхлопывая бесчисленное множество живых картинок, пестрящих перед глазами воспоминаниями о прогулках под цветущей сакурой, ночёвках в том прибрежном домике с бессонными долгими разговорами и объятиями в полусне, тренировочных боях на мечах с вкраплениями флирта и порывистыми задыхающимися поцелуями после.

 Об ослепительном сиянии меча Сёгуна перед тем, как с громовым грохотом рассечь Томо.

Стиснув зубы, Кадзуха дёргает головой — следующие за этим воспоминания нестерпимо жгут в самом центре груди, сейчас в абсолютности открытой и беззащитной без привычной многослойности одежды и возможности попросту прижать к ней ладонь, будто это способно унять болючий жар, так что остаётся только попытаться разогнать их, как налетевших мотыльков.

— Невероятно сильно любил.

Переплетя между собой пальцы, насколько это возможно в имеющемся положении рук, Кадзуха закусывает губу с такой давящей силой, что та сразу немеет, а мгновениями позже возникает протяжная звенящая боль — почти обиженная, спохватившаяся, но коротким промежутком действительно отвлекающая от того, как ноет в груди.

— Мне жаль, — выдыхает Бэй Доу, заканчивая узел, и тянет его, заставляя верёвки сдвинуться в середину, обозначаясь ровно между лопаток. Она снова поднимается, чтобы провести верёвку через грудь Кадзухи второй полосой — и на этот раз старается, что деревенеют от чрезмерного напряжения мышцы, почти не касаться его, а тот, наоборот, покачивается навстречу, откидываясь назад, и упирается затылком ей в плечо — густые волосы, жёсткие после урывистого мытья дешёвым мылом, которое только и можно позволить выкупить по штуке на каждого члена команды, потому что Бэй Доу взаправду находит их своей семьёй и не может позволить себе требовать неприхотливости в вопросах гигиены, заставляя пускать один кусок мыла по рукам. Взгляд у Кадзухи направлен перед собой, в низкий потолок каюты, и застывший, словно на деле он смотрит куда-то дальше и глубже, но Бэй Доу всё равно замирает и боится скосить глаза в его сторону — в глазницах от старательности начинает сдавливать и тянуть. Уверенности в том, что они ведут диалог — ни капли, однако и молчать в ответ на такие признания она не может — в горле так и клокочет, пускай сочувствие не зашьёт и не залечит чужие раны, как и не выравняет бултыхания в каждом отсеке тела.

Пауза тянется и тянется, а Кадзуха не произносит больше ни слова, так что Бэй Доу медленно, словно находится в рискующей близости то ли от спящего морского чудовища, то ли от зашуганного и готового в любой момент рвануть наутёк зверька, протягивает-таки верёвку повторным витком через грудь и перехватывает у плеча, прижимая к нему пальцами и удерживая, потому что Кадзуха по-прежнему упирается затылком ей в плечо и не двигается в отстранении, будто вовсе забывает обо всём, так что Бэй Доу вновь замирает и ждёт — в упирающихся в дощатый, ничем не прикрытый пол коленях вскоре начинает болезненно тянуть, однако она продолжает стоять, лишь стиснув немного зубы.

— Так странно чувствовать, словно после смерти любишь человека только сильнее, — раздаётся настолько тихо, что только их близкое нахождение друг ко другу позволяет Бэй Доу не напрягать слух. Свободной рукой она касается другого плеча Кадзухи и бережно подталкивает его — намёк воспринимается без малейшей заминки, и он выпрямляется, возвращаясь с её поддержкой в прежнее положение, а боль в коленях Бэй Доу бледнеет, когда она садится обратно на пятки, дотягивая верёвку до пересечения между лопаток и делая вокруг него оборот, чтобы завернуть аккуратный узел.

— Я думаю, что вряд ли любовь действительно усиливается, когда тот, кого ты любишь, умирает или уходит, — сглотнув и кашлянув, хмурится она, придерживая конец верёвки и не спеша заканчивать обвязку — осталось всего немного для той простоты, которую успелось усвоить за считанные вечера, в которые она могла позволить себе свободу пробраться на выступления инадзумских мастеров, пока корабль разгружался от привезённого континентального товара и заполнялся местным. — Не знаю, как именно ты чувствуешь, но мне кажется, что рана от потери такая же, как и обычная: ощущения в её месте обостряются — то, что кожей чувствуешь как обычное касание, раной чувствуется как нестерпимая боль, и когда ты теряешь того, кого любишь, то внутри тоже возникает рана, только задеть её гораздо проще, потому что не видишь краёв. Так что вряд ли ты действительно стал любить его сильнее — скорее уж чувствуешь обострённее и оцениваешь степень любви по степени боли.

Её язык не заточен говорить о подобных вещах — настолько абстрактных, что их не увидеть, сколько не прищуривайся, и не потрогать, даже не лизнуть и не вдохнуть, хоть задохнись в попытке достаточно раздуть ноздри и втянуть воздух, так что всё, что вырывается — неосмысленная неожиданность и для самой Бэй Доу, заставляющая её вскинуть брови и часто заморгать, мысленно воспроизводя и взвешивая каждое слово, чтобы вслушаться и уложить должной тяжестью осознания в голове.

Подушечки пальцев зудят от того, какая колючая корабельная верёвка, всё-таки не подходящая для такого связывания, никак не относящегося к взятию пленных или утихомириванию перепившего члена команды.

Через сорочку её волокна колются и натирают не настолько, как открытые запястья, однако внимания на этом почти не остаётся — точно также учащённо моргая и держа брови вскинутыми, Кадзуха опять упирается взглядом перед собой, не в состоянии сфокусировать взгляд, и открывает рот, словно ему есть, что ответить, в то время как на деле на языке пустота — и только натянутость в животе, точно желудок сжимается в спазме, собираясь одним плевком вытолкнуть всё содержимое наружу, потому что каждое слово впивается хуже жёсткой корабельной верёвки — в каждый же отдельный орган, перетягивая до чрезмерности и кровоточивости натёртых следов, и внутренность взбрыкивается, лишь бы вырваться и вывернуться, не испытывая всё это напрямую на себе.

Бэй Доу теребит размочалившийся конец верёвки — отстранённо проплывает мысль, что надо будет перевязать на ней узлы.

— И всё-таки, — комок в горле ни в какую не проглатывается, так что голос проседает в хриплость, — как связано то, что ты потерял его, и просьба тебя связать?

 Вдох выходит внезапно шумным и таким глубоким, что голова на миг идёт кругом, зато грудь расправляется — спина сгорбилась после предыдущих слов Бэй Доу сама собой, как в рефлексе сдуться и сжаться, закрываясь хотя бы таким способом. И слова сами собой складываются в голове, плавно перетекая на язык, а потом соскальзывая с него без малейших усилий по сталкиванию:

— Когда Томо меня связывал, то я чувствовал себя таким… свободным.

Его имя впервые с момента гибели произносится вслух и многократно повторяется у Кадзухи в ушах, так что он прикрывает глаза — и видит Томо наяву во всех деталях, словно тот стоит прямиком перед ним и всамделишно смотрит, прищурившись и склонив голову, что чёлка падает на глаза, а зажёванную травинку можно с лёгкостью вырвать изо рта — только протяни руку. Губы подрагивают и кривятся, сами собой растягиваясь в улыбке, а под веками печёт, когда верёвка врезается в запястья с особенной кусачей отчётливостью, стоит Кадзухе напрячь руки в порыве и правда потянуться, и то, как за спиной раздаётся короткое мычание Бэй Доу — то ли утвердительное, то ли задумчивое — окончательно возвращает в реальность, где он может коснуться Томо лишь в своих воспоминаниях, зная о неизбежности стирания деталей вместе с каждым новым вызовом его образа в памяти.

Пока Кадзуха не видит никакой разницы между тем, чтобы вспоминать и засунуть поглубже внутрь головы — в любом случае по рукам и ногам разливается ледяной холод, а дышать выходит поверхностными вдохами, потому что любое движение рёбер отдаётся болью, словно ни одно не осталось не ушибленным.

— А сейчас? — не выпуская верёвки, Бэй Доу пересаживается, скрестив ноги и выдохнув, когда по ним разливается многократное покалывание, и подхватывает петлю, висящую на нижнем узле, оборачивая её вокруг оставшегося свободным конца, а потом перевязывая их между собой — и верёвка заканчивается.

Исповедь едва ли присуща культуре Инадзуме — по крайней мере, Бэй Доу об этом не слышала, зато точно знает, что представляет из себя наименее подходящую кандидатуру для этого, но Кадзуха выбирает именно её, позволяя — разрешая и затекстово умоляя — себя обездвижить, лишив подвижности рук и сделав беззащитным, как перевернувшуюся на спину черепаху, потому что его живот и грудь действительно открыты сейчас, что взмахни мечом — рассечёшь без малейшего сопротивления.

У Кадзухи не поворачивается язык и не собирается звук в горле, чтобы ответить сразу, зато сводит челюсть — подвигав ею из стороны в сторону, он сосредотачивает внимание на том, как гудят расправленные плечи и сведённые лопатки. Губы дрожат и шевелятся в несвязной беззвучности, потому что испытываемые им чувства — это комок из перемешанности разноцветных и разнотекстурных ингредиентов, само наличие которого не даёт возможности дышать полной грудью, а копаться в нём — всё равно, что лезть руками в пылающий костёр в попытке разобрать его на составные головешки, угли и золу.

— Нет, мне просто… мне просто больно, — в горле, у самого края, где начинается корень языка, першит.

Повернув голову в сторону окна, Бэй Доу кивает, хотя и знает, что Кадзуха не видит этого. Опустив низко голову, он подаётся всем телом вперёд, будто собирается завалиться и упасть, утыкаясь лбом в пол, и это единственное, что он может позволить себе, будучи связанным, чтобы попытаться закрыть живот, где скручивает с такой силой, словно ремесленник вырезает в деревянной фигурке сквозную дыру.

— И я как будто никуда не могу деться от этой боли, — щёки натянуто ноют от широкой улыбки, лезущей на лицо сама собой, и чем сильнее давит в рёбрах, заставляя их скрипеть, тем шире она становится — неподконтрольная, так что приходится закусить щёки изнутри, подавляя её, пускай и безуспешно. Образ Томо перед закрытыми веками — яркий и красочный, что глаза попросту жжёт, а ещё начинает расплываться на цветные пятна без контуров и деталей. — Она есть — и я не могу её прогнать. Она во всём мне, словно я уже сам состою из боли, которая уничтожает меня, даже будучи заглушённой, — воздух резко заканчивается, и Кадзуха распахивает глаза, перед которыми всё продолжает расплываться — отделка стены каюты, маячащий на краю зрения тусклый свет лампы, сложенная рядом одежда. Вдохи выходят короткими и рваными, едва ощутимыми, отчего в носу начинает свербеть, а лёгкие — гореть, и этот огонь распространяется по всему нему, охватывая горячим обручем голову, от давления которого в висках начинает пульсировать вязкая острая боль. Когда Кадзуха пытается сделать очередной вдох, то хлюпает носом — громко и протяжно, тут же заходясь в хрипловатом кашле.

Это похоже на накаты волн — одна за другой, накрывающие с головой и на мгновение лишающие слуха и зрения, а потом возвращающие его в стократной громкости и яркости, когда сходят, позволяя схватить ртом воздух.

Для Бэй Доу — это внезапный перекат рычага в положение, куда его никогда никто не переключал, так что не понять, входит ли происходящее в список предусмотренных функций, и она смотрит распахнутым глазом на то, как Кадзуха содрогается всем телом, будто в действительно пытается вытолкнуть из себя то ли ужин, то ли скопление этой боли.

Возникающее молчание, когда он громко дышит, сглатывает и шмыгающе тянет носом, давит ей на плечи, придавливая к полу с такой силой, что собственное тело мерещится неповоротливым, разом утратившим всяческую способность к движению, и Бэй Доу силится найти, что сказать, чтобы заполнить эту тишину, но в голове сплошная пустота, в которой не отыскивается ни хвоста мысли. Когда Кадзуха наклоняется, то сорочка льнёт вплотную к его спине, выглядящей такой беззащитной, что хочется потянуть на себя и прижать, закрывая собой, и Бэй Доу тянется — быстрее и раньше, чем успевает сообразить, — чтобы схватить его за верхний узел и удержать от окончательного падения лицом в пол.

— Я попросил об этом, потому что подумал, что мне нужно пережить эту боль, не отворачиваясь от неё, — выходит свистящим шёпотом, от которого сводит зубы, а живот поджимает в спазматическом подрагивании.

— Ты же знаешь, что не виноват? — резко спрашивает Бэй Доу, говоря гораздо громче, чем Кадзуха, дёрнувший головой из стороны в сторону, ничего не отвечая, потому что горло стискивает и пережимает — вырвется только хрип, если он попытается выдавить из себя что-нибудь. На языке щекотно вертится, что он знает, но в действительности нисколько не верит в это, а потому физически не может заставить себя произнести вслух. — Кадзуха, ты сам говорил, что это он решил пойти и выступить против Сёг…

— Я должен быть вцепиться в него и не пустить! — через плечо выпаливает Кадзуха, и вид его мокрой щёки и дрожащих губ заставляет Бэй Доу схватить ртом воздух и замолкнуть. Ироничный и ежедневно улыбчивый Кадзуха впервые прикрикивает на неё и плачет перед ней, и Бэй Доу, привычная к качке и отсутствию твёрдой почвы под ногами, вдруг с особенной ясностью не чувствует под собой ничего — никакой опоры, даже самой призрачной. Кадзуха прикрывает глаза — ощущение мокрых ресниц, задевающих кожу, вызывает брезгливое подёргивание мускулов лица. Дышать через забитый нос получается с трудом, то есть едва удаётся в целом, и давление в висках делает голову тяжёлой. — Я знаю, что я не мог этого сделать, не лишив его свободы, но я также не могу перестать каждый день и каждую ночь думать о том, что позволил ему умереть, хотя с самого начала понимал, что это выступление против Сёгуна — самоубийство в чистом виде, — во рту становится сухо, что с трудом удаётся разлеплять губы и шевелить языком, продолжая: — Но я так сильно его любил, что испугался ссоры из-за попытки его остановить сильнее, чем того, что он может умереть. Я любил его так сильно, что подумал, что могу поверить в него — и этого будет достаточно, чтобы уберечь, а теперь он мёртв и посмертно свободен, а я здесь и отчаянно хочу зашить эту огромную боль в каждом кусочке своего тела, но не могу этого сделать, потому что её слишком много! — издаваемый им всхлип оглушительный и вместе с тем короткий, звучащий тонким писком, и Кадзуха дёргает руками в полуосознанной попытке вырваться из верёвок, мешающих ему обхватить себя за плечи, закрывая сквозняк между рёбер, и ощущение, словно его переламывает от макушки до основания.

Кадзуха не обозначал, насколько долго должен быть связанным, и не просит освободить его сейчас, но трепыхается с таким птичьим отчаянием, словно каждый следующий вздох может стать последним, что Бэй Доу дёргается и тут же цепенеет, проскакивая взглядом по виднеющейся из-под сорочки гаечной линии его позвоночника и сгорбленным, кажущимся чрезмерно узкими плечам — она не слышит, не видит и не чувствует, с каким хрустом выворачиваются наизнанку его рёбра от череды обрывочных и оглушительных воспоминаний, но с лёгкостью угадывает, насколько это может быть больно.

Возможно, чересчур больно, чтобы осознать свою грань выносливости.

 Бэй Доу знает, что распутывание узлов займёт слишком много времени, и рукоять кинжала влито ложится в ладонь, как приходилось хвататься за него множество раз, однако стоит металлическому набалдашнику задеть руку, выпустив ворох мурашек по коже, Кадзухи, как он вытягивается всем телом и замирает, вскрикнув:

— Нет, не надо!

Натянувшее было верёвку и разрезавшее первые пару волокн лезвие останавливается, но отводить его Бэй Доу не спешит: хмуро всматривается в подрагивающие плечи и вслушивается в сбитое дыхание, а прячет кинжал обратно в ножны только после того, как Кадзуха, отмолчавшись томительную бесконечность мгновений — думается, что ночь успевает пройти, и скоро расцветет рассвет на горизонте, — мотает голову и надрывно выдыхает:

— Пожалуйста, не надо.

Его сердце тудумкает с такой силой, словно стремиться всё-таки выломать рёбра, и кровь упруго стучит в висках, наливая голову чугунной тяжестью, от которой сами собой закрываются веки, а мысли спутываются, пока не становятся слишком переплетёнными между собой, опускаясь и укладываясь в голове.

Следом выглаживается в груди - и сознание вылавливает прежде не замечаемые детали в теле: саднящее горло, пощипливание после слёз на щеках и в уголках глаз, затёкшие руки и окаменевшие плечи, а ещё пустота повсюду в теле, точно осушённый до самого дна водоём. 

Язык ворочается едва-едва, как опухший, но Кадзуха всё равно выговаривает с различимо вплетающейся в голос кривой усмешкой: 

— Ты откажешь, если я попрошу обнять?

Кожа и правда покрыта россыпью крупных мурашек, а всё собственное тело мерещится Кадзухе до крайности маленьким, истончённым и способным истаять в ничтожность, если сию же секунду он не почувствует тепло чужого тела — крепкого, сильного, притискивающего к себе, что рёбра трещат от силы объятий, а не испытываемой боли, и всё это представляется в такой подробности и красочности, что вырывается громкий выдох облегчения, когда Бэй Доу и правда притягивает его, всё ещё удерживая за узел, к себе и обхватывает обеими руками, а лицом зарывается ему в плечо, позволяя чувствовать жар её громкого дыхания через сорочку.

Дышать такт в такт не получается — у обоих дыхание сбито напрочь, несмотря на тот факт, что задыхался и плакал именно Кадзуха, а вовсе не Бэй Доу, которая чувствует его хрупким и ломким в своих руках, так что выпустить его из объятий представляется настоящим преступлением, словно он перестанет дышать или рассыпется на осколки в ту же секунду, как она отстранится.

Сердцебиение тоже не совпадает — ни друг у друга, ни даже с собственным дыханием, и в ночной тишине это звуковая какофония.

— Прошу прощения, за тот дурацкий поцелуй, — сипло произносит Кадзуха, нарушая молчание, когда его дыхание мало-помалу выравнивается, а сердце перестаёт выколачиваться с истеричностью в грудину, и жмурится — от тех мест, где он соприкасается с Бэй Доу телами, распространяется тепло, наполняющее каждый закоулок материальностью, и он отчётливо различает, как и правда замёрзли кисти и ступни, а верёвка — корабельная всё же не подходит для таких целей — болезненно врезается в кожу, так что возникает зудящее желание снять. Каркающий смешок Бэй Доу, от которого у неё дерёт горло, обжигает его кожу, несмотря на ткань. — Мне не стоило использовать моего капитана для того, чтобы заглушить свои чувства, — ощущать возвращение своего голоса в привычные тона и темп звучания похоже на неожиданное успокоения моря после шторма — привыкнуть удаётся не сразу, и кажется, что перекинуло в чужеродную колею, не подходящую ни одним параметром.

Руки Бэй Доу сжимаются крепче, на миг стискивая его в почти ломающих кости объятиях, а потом она отпускает его и отстраняется, чтобы подвинуться и заглянуть в лицо, встречая слабую улыбку между слёзных разводов. Сама собой ладонь тянется погладить по щеке и замирает на считанном расстоянии, так что Кадзуха сам льнёт к ней, прикрыв глаза, и кивает, то ли подтверждая, что всё в порядке, то ли в разрешении, наконец, снять верёвки — он не возражает, когда кинжал опять вытаскивается из ножен, а Бэй Доу перемещается обратно ему за спину.

— Быть уверенной, что моя команда в порядке — это тоже моя задача как капитана, — хмыкает она, шустро разрезая верёвки и помогая им опасть, хотя сердце у неё колотится всё с той же скоростью и оглушительностью, ничуть не успокаиваясь, а кровь до сих пор пузыриться кипятком. Поморщившись, Кадзуха сам растирает руки и притормаживает для того, чтобы погладить оставшиеся вмятины. У него сердце сдавливает, но уже без той оглушительной и раздирающей на множество лоскутов боли, хотя окончательно она никуда и не исчезает, зато дышать получается глубже и проще, без необходимости тянуть и тянуть воздух, пока перед глазами не начинают выскакивать цветные круги.

— Значит, меня приняли в команду? — неуклюже развернувшись, он поднимает на Бэй Доу взгляд и замирает, потому что она смотрит в ответ с такой прямотой и внимательностью, что мерещится, будто после произошедшего видит его в буквальности насквозь, и от того, как уголок её губ дёргается в кривоватой усмешке, мурашки вновь вспучивают кожу, не оставляя ни одного свободного участка.

 — С самого начала, вообще-то.

Закряхтев и поднявшись с пошатыванием, Бэй Доу ловит оконную раму и тянет на себя, захлопывая его — и плеск воды за бортом стихает, оставляя их в тишине, а потом она опускается на колени перед Кадзухой и сгребает его в охапку, вновь прижимая к себе — судорожный выдох щекотно приходится ей чуть ниже плеча, в открытую кожу, пахнущую солью, потом и теплом, и с запозданием в пару секунд Кадзуха протягивает к ней подрагивающие и плохо слушающиеся руки, обнимая в ответ.