Холодная квартира со старыми грязными окнами. Пожелтевшие от табачного дыма прежних хозяев обои с роскошными пионами, которые почему-то раздражали глаза. Поломанные жалюзи и неровные стены.
За окном громко стучали капли дождя, с грохотом разбиваясь о стекло. Под оконной рамой образовалась крохотная лужица на том месте, где плохо окрашенная доска окончательно не то сгнила, не то рассохлась. Капли постепенно стекали на серые листки бумаги, на которых кривым подчерком были выведены слова песни, пометки для гитары, бэк вокала и баса.
Слой лака со стола местами слез, местами был прожжён: где сигаретами, где будто бы горячей кружкой. Одна лишь новая настольная лампа горела исправно и бесперебойно уже который час. В углу комнаты стоял небольшой дешевый паршивый комбоусилитель и несколько массивных кабелей, кое-где перемотанных изолентой.
Медиатор снова и снова стучал по толстым струнам, выбивая из них монотонную дробь, даже мало похожую на мелодию. Жилистые худые руки с белыми шрамами и сильно выступающими синими, почти черными венами крепко зажимали лады на узком грифе, скользя то и дело туда-сюда, туда-сюда. Кончики пальцев с шершавыми мозолями почернели от машинного масла, а ногти переломались и кровоточили, от чего играть было больно.
Рядом стоял уже холодный крепкий чай, от которого резко и неприятно разило. Ярлычок размок и оторвался, а нитка стала темно-коричневой и намертво прилипла к кружке с надколом сверху, точно под крохотным желтым цветком, который почему-то всегда казался Энтони ядовитым.
На зелёном диване лежало колючее тёмное одеяло, которое младший Эсперанс отпихнул от себя подальше, поёжившись. Оно даже не грело, или, во всяком случае, ему так казалось.
Он ненавидел колючие одеяла, запах табака и алкоголя, не любил чай без сахара, а ещё терпеть не мог грозу, хоть и, кажется, в девять лет её уже положено не бояться.
Тобин сидел рядом, на матраце, сложив ноги по-турецки и продолжая перебирать медиатором струны. Лампа позади подсвечивала тёмные лохматые волосы с колтунами. Кажется, ни он сам, ни младший не помнили, когда он последний раз стригся: волосы просто обламывались и секлись на уровне плеч, путались — оттого в них не было ни намека на блеск.
Казалось бы характерная для испанских кровей смугловатая кожа в темноте казалась бледнее, а под глазами появились яркие синяки. Тень сильнее очерчивала худую, но крепкую фигуру. От света лампы цепочка на шее Тобина поблескивала, отбрасывая отсветы на белую поношенную майку и клетчатые длинные штаны. В этом было своё какое-то противное очарование, только вот почему противное, Энтони и самому осталось непонятным.
— А когда у вас концерт? — голос тихий, детский, испанский акцент звучит хорошо и приятно на слух, в отличие от звуков трещащего комбика, который в этот же момент Тобин с силой ударил сверху кулаком и шумно, хрипло вздохнул.
— Послезавтра, поздно вечером, в местной халупе на другом конце города. — Тобин поднял на младшего беззлобный усталый взгляд исподлобья, после чего заглушил струны. — Укройся, салага, простудишься, — проворчал он, вытянув руки пред собой.
Энтони лишь потер ладонями плечи и покосился на одеяло, но затем спустил ноги с края дивана.
— Мне не холодно. А вас кто повезёт? — младший придвинулся ближе, время от времени сжимая обивку ногтями и смотрел на старшего с неподдельным интересом.
— Джерри, кто ж ещё. Я, может, позже тоже куплю хотя бы корыто. Но это не скоро. Ладно, на ногах здоровее будем. — старший Эсперанс потёр костяшкой пальца под носом, где была тёмная родинка и лёгкая однодневная щетина.
Комбоусилитель изверг ещё несколько громких щелчков с треском, после чего Тобин всё же потянулся к розетке и выдернул вилку. Нужно ложиться спать, вставать на работу меньше чем через пять часов, а он…
— Тоби-и-ин, мне холодно под этим одеялом, ляг со мной, пожалуйста, — Энтони повернулся вновь к старшему, чуть поджав по-детски выразительные губы и опустив тёмные-тёмные глаза.
— Мне вставать рано на работу, Эн. — Тобин отложил гитару и отвернулся, поднимаясь с матраца, чтобы отодвинуть комбоусилитель под стол.
— Я снова усну, — Энтони поднял брови и жалобно посмотрел вверх на темную макушку — А у тебя как в той автомастерской?
— Да-да, взяли на работу, — сухо отмахнулся старший и скривил губы. На самом деле ему было просто противно признать, что в двадцать четыре его не взяли в даже самую отстойную мастерскую из-за наличия несовершеннолетнего ребенка, на которого было кое-как да оформлено опекунство. Мол, часто будет уходить и сидеть ребенку не с кем, к черту им такой работник?
Но нужно было куда-то пробиться. На прежней работе, на складе, платили гроши, Тобин умудрился даже залезть в приличные долги по квартплате. Но так продолжаться долго не могло: лето подходит к концу, а Энтони нужно покупать новую школьную форму, принадлежности, да и… Ребенок всё-таки много средств требует. Именно потому на столе стояла банка с купюрами, а желудок сводило от голода второй день
— Ладно, хрен с тобой, салага, ложись к стенке. — старший оставил гитару стоять в углу, подальше от протекающего окна, дабы еще и гитара не начала потом трескаться. Он и эту взял года три назад в рассрочку, потому что старая акустика совсем развалилась, а группе нужен был басист.
И младший не заставил себя ждать: забился к стенке и послушно укрылся колючим чёрным одеялом почти по самый розоватый нос и густые красивые кудри, пока Тобин подошел снова к окну и убрал подальше тексты, гневно сплюнув несколько ругательств из-за вида листков и расплывшихся чернил.
— А ты когда будешь брать меня с собой на концерты? Ну хоть в закулисье посидеть, а?
— Эн, это не те концерты, которые по телевизору показывают. Это сборище алкашей и всяких карманников в одном месте. На нормальную сцену я бы тебя хоть послезавтра взял, но не туда. — только вот обещание это пустое. Он бы младшего и туда не взял. Нет, не оставил бы одного, это точно, в конце концов были знакомые, кто могли взять к себе ненадолго ребенка лет девяти.
Да просто потому что стыдно за то, что каждое афтерпати его едва ли не выносят пьяным, а еще лучше если он смешает всё это с лёгкой наркотой, в которой начал разбираться совсем недавно, когда положение вынудило стать наркокурьером. Пьяный, зачастую в слезах и с кучей порезов на внешней стороне предплечья.
Тобин вздрагивал каждый раз в той квартире, когда несколько амбалов переносили туда-сюда закладки и перепрятывали их в вентиляцию, в трубопровод, в бочок от унитаза, и один так точно заведет речь о кокаине.
— Ты Эсперанзу куда сунул?
— Кого? Эсперу может? Это у тебя на районе Эсперанза, испанец блять недоделанный. Да между труб я пихнул кокаин, успокойся.
— Хей, парень, у тебя же Эсперанс фамилия? А ты часом не родственник этому… Роберто Эсперансу, а? — и громкий неприятный смех, от которого даже Тобин поёжился.
— Я такого даже не знаю. Телевизор не смотрю, некогда. Так что давай заказ и координаты, — огрызнулся он в ответ, нахмурившись.
Знал. И помнил, как этот самый Роберто Эсперанс выдавал своё имя за псевдоним абсолютно всегда, дабы отвести подозрения. И то, как он со своей женой и сыном лет четырнадцати бежали из Испании в Штаты, лишь бы уйти от преследования. И то, как младшего сына своего назвал отродьем, когда уходил, а про старшего забыл начисто. Всё лишь для того, чтобы через семью нельзя было манипулировать.
Тобин всё помнит. Тобин ничего не забывает. Тобин ничего не прощает.
Роберто Эсперанс — это имя и до сих пор порой светилось в заголовках газетных статей из разряда «кокаиновый граф» или «белый ворон Испании». В Испании кокаин на сленге начали называть esperanza, Esperanto — надежда, надеяться, и любыми другими производными. В Штатах кликали проще — эспера.
— Может через годик-другой получится. Не бойся. А пока мне надо хорошо отыграть и пораньше встать на работу. Школьная форма сама себя не купит, к тому же ты подрос, старая не пойдет уже. — от воспоминаний на глаза навернулись жгучие слезы, а на языке почувствовался привкус крови: задумавшись, Тобин прокусил губу.
Он щёлкнул выключателем лампы и выкрутил на несколько оборотов ее из гнезда, так, на всякий случай, гроза все-таки, да еще и с каким ливнем. Затем подошел к дивану и лег рядом с младшим, укрываясь тем же одеялом, а Энтони подтянул поближе к себе, чтобы спина того вплотную прижалась к его груди.
— Спасибо, Тобин. — шепнул в ответ младший с, как показалось самому Тобину, пристыженной интонацией, а затем он обхватил руку старшего своими, укладываясь поудобнее. — А ты скучаешь по маме?
Их мать правда была прекрасной женщиной. Рядом с Робертом Адела светилась счастьем: почти чёрные глаза её блестели самыми яркими углями в костре, а улыбка врезалась приятным воспоминанием в память каждого, кто её знал. Волосы её были длинными и кудрявыми, пышными, точно такие же, как и у Энтони. Крутой нрав и любовь к спиртному ни капли не пугали людей, а лишь вызывали неподдельный интерес к женщине с артистичным и пылким характером.
Энтони не любил запах алкоголя. Запах алкоголя, который наполнил жаркую калифорнийскую квартиру, в котором третий день лежало тело его матери, умершей от затянутого цирроза печени. Он помнил ужасную жажду — старая мать Аделы не отличалась здравым умом и выпустить ребенка, который третью ночь был вынужден спать рядом с трупом матери и громко рыдать от бессилия, явно не хотела.
Тогда из-за двери послышался шум и громкий крик старшего брата, а затем и старой бабушки. Энтони так и не узнал, что Тобин, который только приехал со смены вожатым в детском лагере, поняв, что произошло, едва не забил ту насмерть от страха и гнева. И лишь потом выломал двери в комнату матери.
— Да, я скучаю. Но мы ничего не могли сделать, у нас не было денег порой на еду, не то что ей на лечение. Спи давай, Эн, — Тобин ткнулся носом в кудрявую макушку и закрыл глаза, невольно нахмурившись, когда собственная колючая челка упала ему на лицо. Пальцы младшего крепко ухватились в тех местах, где еще красовались розовые свежие шрамы, словно бы он догадывался, что все эти порезы были не в мастерской Тобином получены.
— Спокойной ночи?
— Спокойной ночи. Сладких снов, салага.
Холодная квартира со старыми грязными окнами. Пожелтевшие от табачного дыма прежних хозяев обои с роскошными пионами, которые почему-то раздражали глаза. Поломанные жалюзи и неровные стены.
Эсперанс означает надежду. Надежду, которой не осталось.