«На пожелтевшем календаре на стене уже была вычеркнута сегодняшняя дата — двадцать пятое декабря, Рождество Христово. Несмотря на это, в Вакавилле об этом празднике вспоминать не любили, возможно просто потому что Господь покинул это место ещё десять лет назад.»

— Подъем, кусок дерьма ты эдакий!

      Холодная вода окатила лицо, волосы, плечи, а старые с белыми потёртостями футболка и джинсы промокли насквозь моментально. В ответ раздался негромкий стон — оставалось лишь надеяться, что это не вода пахнет помоями, а гнилые доски с плесенью на полу. Старая, бледная техничка гневно загремела ведром о железную лентяйку, дабы окончательно привести Тобина в чувство. Тот упал в обморок, запнулся о ее ведро с хлоркой для мытья полов и успешно отключился на полу. Ей, старой и с больными ногами, новое ведро с колонки никто в такую промерзлую погоду не потащит.

— Я принесу… — Просипел сквозь зубы Эсперанс, нащупывая под собой доски и пытаясь поспешно встать: медлить не стоило, работа все-таки шла, хоть и организм упрямо напоминал о том, что есть раз в два–три дня и то черт пойми что идея не лучшая.

      На порог бывшего старого магазинчика, чей фундамент разваливался с каждым Божьим днём всё сильнее, ветер иногда задувал сухой белый снежок. Несмотря на холод, доски всё равно зеленели, стены покрывались чёрным налётом, только теперь работать было в сто раз труднее: руки коченели и совершенно не слушались, работники простужались, а собаки в будках осипли от собственного лая.

— Да не надо уже! — Старуха заправила под платок спутанные белые волосы, подняла грязный подол и раздраженно потопталась ногами в небольшой лужице: Тобин разлил всего четверть ведра, так что вытирать, пожалуй, не её забота. Пусть сам этим занимается.

      Тобин запустил руки в мокрые и грубые, как щётка, длинные волосы, царапая руками кожу головы: от запаха крови из бочки, рядом с которой он валялся всё это время, хотелось блевать, а внутренности сводило от отвращения и голода в тугие, мучительно рвущиеся узлы. Он кое как поправил футболку, нахмурившись — не запачкать бы потом и пальто. Честно говоря, в цехе холодно, но чёрное пальто, подаренное Тони, было самой дорогой и приличной вещью, потому разделывать в нём мясо ещё более отвратительно, чем вымачивать шкуры от крови в воде. Жалко, подарок как-никак.

      Нужно было поесть. Хотя бы что-то, хотя бы немного. Он едва устроился сюда некоторое время назад от безысходности: деньги уходили на покрытие долгов за коммунальные счета, а остатки он тратил на пусть и не самую хорошую, но все-таки еду для Энтони. Нет, конечно, Тобин ел и сам, ведь даже при пожаре в первую очередь закрывают лицо тряпкой себе, потом ребёнку, иначе ни один не выживет, но экономить на младшем было отвратительной идеей. В противном случае потом будут болезни, плохой иммунитет станет ещё хуже, а младший брат и без того слегка запаздывал за сверстниками: стресс всегда отрицательно влияет на обучаемость и рост. Тобин может и потерпеть. Не помрёт, или виду не подаст до последнего.

      Не убий, не прелюбодействуй, не бери чужого — повторяла каждый вечер на чистом и красивом испанском его мать, Адела, гладя одной нежной рукой сына по жёстким лохматым волосам, а другой придерживая небольшую Библию на острых бледных коленях. Правда, сейчас Тобин не мог позволить себе благочестивых мыслей: сидел на полу, выжимал волосы и скрипел зубами оттого что в глазах часто мутнела картинка.

      Он становился с каждым днём такой жизни всё больше похожим на дикое животное: худой, с синяками под глазами, выпирающими лопатками и рёбрами, со спутанными волосами и воспаленными веками, абсолютно обозленный и отчаявшийся. Он бы заплатил кому угодно хотя бы за неделю хорошей жизни — чистая удобная одежда, тёплый ночлег, хорошая еда, только платить некому и, откровенно говоря, совершенно нечем. В такие минуты, казалось, даже у святого возникнут мысли о том чтобы своровать, или, того хуже, убить.

      Своровать. С другой стороны, а ведь правда: Тобин прямо сейчас находился в небольшом подпольном чёрном цехе, где сдирали с бездомных животных шкуры, выделывали, и продавали подороже, а остатки, будь то кости, кишки, любое мясо, перекручивали на еду. Чаще всего это были консервы: паштет из неизвестного происхождения печени, тушёнка. Качество, разумеется, оставляло желать лучшего: Эсперанс не только видел процесс, но и сам научился резать и выделывать кожу, полоскать куски мяса в огромных бочках с водой, прогонять шумом крыс и забивать собак тяжёлым ломом за несколько минут насмерть. От одного представления о том, чьими грязными руками и с помощью чего такие банки наполнялись, тянуло выкашлять желудок и больше никогда-никогда не есть никакого мяса.

      Но сейчас Тобину постепенно становилось без разницы. Он не хочет ещё раз упасть в обморок за сегодня и, не дай бог, быть обчищенным собственными коллегами. Красть у него, конечно, нечего: в кармане небольшой бумажник с парой мелких купюр, паспорт да тухлые надежды дожить до конца недели и зарплаты. Но однажды кто–то умудрился срезать у Эсперанса старшего немалое количество волос, прямо по уши, очевидно, чтобы сдать «куда надо» и получить немного денег за хитрость над безнадёжно уснувшим рабочим.

— Перерыв, парни, давайте на обед!

      Вовремя. Кажется, ещё немного и Тобин бы точно не выдержал. Он поднялся, пошатываясь, после чего подошёл к разделочному столу, чтобы не выглядеть бездельником: тяжёлые шаги хозяина уже слышались близ двери. Эсперанс с ужасающей его самого лёгкостью метнулся к огромной разделочной доске и вытащил из ящика с полиэтиленовым дном переднюю часть туловища… Кажется, это была собака.

      Да, определённо, к тому же, довольно крупная, судя по массивной грудине и немаленьким лапам, свисавшим со стола. Тобин взял нож, и, оглядываясь, принялся отрезать сухожилия от плеча. Пальцы скользили по мокрой скользкой плоти и слизи вперемешку с кровью, которая обыкновенно свойственна неочищенному и невымоченному мясу.

— Ты как обычно не ешь? — В проёме двери показалась высокая, огромная фигура хозяина. Здоровый, с увесистыми ладонями, на первый взгляд похожий на медведя, бывший моряк, если судить по расплывчатым татуировкам — Шерлоком Холмсом для таких выводов быть не нужно. Джеймс Торн, как звали «зверя», пошевелил рыжими огромными усищами и сложил руки на груди. Его почти не было видно: в каморке стоял душный и сырой полумрак, а свет сыпался исключительно из плохо заколоченного оконца.

      Тобин поднял глаза и покрепче взял нож. Нет, он ни капли не боялся: Торн всегда был к нему спокоен и хорошо расположен, насколько вообще может быть расположен к кому–либо «директор» подобной подпольщины. Лишнего куска, конечно, Эсперансу не перепадало: он тут совсем недавно, эдакая «тёмная лошадка», да и фамилия говорящая за себя. Однофамильцев в целом штате у четы наркоторговца Роберто не было, потому Торну, далеко не дураку, было понятно, чей отпрыск сейчас мельтешит ножом над пойманной вчера в переулке собакой.

— Да… Идите без меня, как обычно. Я закончу, дома поем. — Тобин посмотрел на него исподлобья, прикрыв глаза густыми ломкими ресницами и продолжая разделывать тушку. Нет, дома на него из еды… Почти ничего. Хлеб, может быть, остался. На Энтони тоже совсем мало. У них не всегда было под завязку с едой, этот месяц выдался неудачным, ничего не поделаешь.

— Протри доску, а то вся в жиже измазана, — махнул большой ладонью Джеймс в сторону стола, нахмурив пушистые густые брови. — Мясо вонять будет. Накроши чеснока в разделанное. Сегодня Гордон прикатит колёса в шесть ко двору, надо будет выгрузить ему партию консерв. Это за тобой сегодня, имей ввиду. Неделю назад была очередь старухи Руби, сегодня твоя.

— Угу, сделаю. — отмахнулся Эсперанс, больше не поднимая на хозяина «цеха» глаз. Он дрогнул губами и шумно выдохнул, после чего сильнее навалился на рукоятку ножа, чтобы выбить кость из плечевого сустава. Сил не хватало: Тобин и без того не отличался ни мышечной массой, ни крепостью руки, драться, конечно, умел, но брал не силой. Выворачивая конечности, оставляя тёмные синяки — костями бить, очевидно, гораздо больнее. Ломать чужие кости тоже.

      Едва только Торн снова вышел из комнатки, шевеля щеткой усов и косолапо шагая до подобия кухни, в голову снова полезли мысли. Мясо пахло отвратительно, поэтому Тобин взялся чистить и крошить чеснок. Одну головку, вторую, третью, давя на нож и вдавливая кашицу в рыхлую деревянную доску. Чуть смуглая кожа покраснела от сока чеснока, а местами появились белые пузырьки. Мысли снова спутались, появились мелкие помехи, а тело в миг ослабело: глаза закрыло пеленой, колени подкосились, а нож с треском вонзился в дерево.

«Господи, помоги мне встать.»

      На самом деле ему просто чертовски нужно поесть. Хотя бы что–то. Украсть — уже неважно. Ему нужно было держать себя в порядке ради Энтони, хотя бы просто потому что он был последним, кто ещё держал старшего брата здесь — в противном случае, исход Тобина был бы понятен. Конечно, был Тони, но оставлять ребёнка на лучшего друга очевидное самому старшему Эсперансу кощунство. Прорвутся. Наверное. С надеждой или без неё.

      Из соседней комнаты послышался протяжный громкий скулеж собаки: судя по всему, кого–то притащили на забив — дело нехитрое. Предсмертные визги и лай для бывшего обувного магазинчика со старыми плакатами о новой обуви и противного цвета лимонными стенами давно перестали быть чем-то чуждым, чтобы вызывать у рабочих хотя бы несколько капель сочувствия. Если сочувствие как таковое и было, то оно проявлялось исключительно в том, чтобы умертвить животное побыстрее, не причиняя лишней боли.

      Поначалу Тобин не обратил внимания: обед, конечно, но кто–то мог продолжать делать свою работу, чтобы улизнуть ещё до темноты — ничего выдающегося в этом не было. Но затем скуление перемешалось с рычанием и пыхтением, что не могло не привлечь внимание. Эсперанс озадаченно нахмурился, нарезая последние части с хребта и протирая грязной тряпкой руки от едкого сока чеснока. Что-то не так. Наконец он положил нож около доски, счистил мелкие кусочки в огромную алюминиевую тару и пошел к коридору. Холод сошёл с его пальцев, носа, ушей, а по телу разлилось тепло, когда организму, в конце концов, удается согреться — вот и в глазах больше не было блеклой темноты, а походка стала тверже. Конечно, это ненадолго, но облегчение, которое Эсперанс испытывал сейчас, было несравнимо ни с чем.

      Соседняя комнатка была чуть шире той, в которой сегодня перепало работать Тобину, закатав тонкие рукава по острые локти: краска здесь не потемнела от грибка так сильно, окно было поверх стекла перетянуто мутной пленкой, чтобы удерживать тепло. Помещение было почти полностью пустым — в углу висели старые фартуки, стоял стол и низкая табуретка с крупными винтами на сиденье, а почти посередине в пол были воткнуты огромные строительные скрепы. Через них обыкновенно протягивали поводок собаки так, чтобы она склонила голову к самому полу и переставала представлять всякую опасность.

— Какого черта ты творишь, выблядок ебаный? — голос Тобина прозвучал с нездоровым хрипом, заставив бритого под корень мальчишку, который помогал техничке за небольшую плату, обернуться на него и посмотреть круглыми от страха глазами. Правда, огромный пес даже не посмотрел в сторону Эсперанса: ощетинился, подняв шерсть на загривке дыбом и скривив черные губы с белой пеной в яростном оскале. Конец поводка, продетый через скобу в полу, мальчишка слабо держал за петлю, пока собака делала все новые и новые выпады вперёд в тщетной попытке напасть.

      Опомнился мальчишка лишь в тот момент, когда чёрное животное с белыми подпалинами подпрыгнуло, а зубы сомкнулись на коже, перепачканной в угле.

— Я хотел… — но уже секунду спустя послышался вскрик, а поводок был окончательно опущен. «Все, свобода четвероногому с смерть двуногому!» — скрипнул зубами Тобин, закатив глаза. Защитить мальчишку придётся, а на это у него всего секунд пять, пока разъяренное животное не поняло, куда лучше целиться: в ногу или в шею. Эсперанс поднял плечи, после чего метнулся ближе и схватил с пола поводок, резко потянув его вверх, дабы передние лапы дворняги повисли в воздухе. Навряд ли, конечно, теперь он спокойно смог бы притянуть животное к полу: пасть собаки была широко открыта, а в глазах — чистейший страх и желание защищаться. Но был и другой вариант.

— Отвали отсюда вообще к чертовой матери, пока тебя в канаве не нашли, Билли. Не то я постараюсь, чтобы именно там ты и оказался. — Тобин с не меньшим, чем у собаки, бешенством, посмотрел на ребенка, толкнув того на стол. Сам парень опёрся коленом на поверхность стола около его головы, продолжая держать собаку наполовину в воздухе — мышцы руки уже начали в судороге поддергиваться, а от клыков приходилось уворачиваться снова и снова.

      Гардина. Тобин поднялся выше и ухватился за нее рукой, потянув вниз. Гардина, однако, не поддалась и под четвертью его веса. Вот и отлично.

      Подтянувшись с огромным трудом еще повыше, кончиками пальцев он перекинул петлю кожаного поводка через перекладину, а край потянул всем своим весом вниз, вздергивая собаку на ее же ошейнике. Лапы ее заметались в воздухе, голова осталась запрокинула, а зрачки расширились, занимая почти всю желтую радужку целиком — она еще не задыхается, но страх уже пересилил агрессию настолько, что животное начало терять собственный рассудок.

      Держать её тяжело. Добить бы. На глаза попался один только тяжёлый лом на полу, потому Тобину ничего и не оставалось кроме как потянуть поводок ещё выше, а самому опуститься за тяжёлым гвоздодером и схватить его за рукоятку. Отдышавшись, Эсперанс ослабил поводок, продолжая слушать стук в собственных ушах, но затем замахнулся ломом и с силой ударил в основание головы собаки, где срасталась голова с шеей. Пасть собаки открылась, обнажая стёртые жёлтые зубы, пена закапала вниз, а ещё два удара решили её судьбу навсегда.

— Ну ты и сука, Билли. Мало получил, видимо. — догадаться о намерениях мальчишки было совсем нетрудно: лом ему поднять тяжело, а вот просто поиздеваться над привязанной собакой и почувствовать себя на месте «палача» он мог запросто. Теперь, главное, не приспичит больше так развлекаться.

— Пошёл к черту, ублюдок, — плюнул ему в ответ мальчишка, зажимая рану другой рукой и пятясь назад. Попадать Тобину под горячую руку он не хотел: тот был тих и молчалив, но, как известно, тихих собак боятся стоит больше тех, кто отчаянно и громко лает на противника. — К папаше своему проваливай. — он насупился, но тут же побледнел, едва только Тобин спустил тело собаки на пол, запутав ладонь в густой шерсти и подперев её плечом. Было только одно «но»: другой рукой Эсперанс держал гвоздодер и без особых усилий, в бешенстве, замахнулся им на мальчишку.

— Страх совсем потерял? Огреть может вдобавок? — на этот раз руки задрожали от злости, а тушка собаки легла на пол. Мышцы под кожей напряглись, а адреналин отбил всякую слабость — глаза заблестели нездоровым блеском, а в горле застряло рычание.

      Мальчишке ничего не оставалось кроме как подняться со стола и выбежать из комнаты в сторону кухни, откуда слышался гогот остальных работников. Ну-ну, пусть жалуется сколько влезет, Тобину до мозга костей плевать. Здесь животных ради удовольствия никто не бил, это была необходимость: кому ради куска хлеба, кому ради лекарств себе, кому ради выплаты долга.

      Эсперанс поднял тело собаки на руки, после чего взвалил тяжёлое тело на стол. Он шумно вздохнул, после чего заправил волосы за уши, поставил к стене лом и, наконец, направился к выходу из комнаты. Нужно было браться за ящики с консервами. Посчитать, записать количество, перетаскать ближе ко двору… Ничего нового.

      В конце концов снова стало холодно. За оконцем белел снег, обед пока еще продолжался, судя по стуку посуды в самом отдаленном углу: шум, гам и громкий смех над жалобами мальчишки — всё шло своим нудным чередом, но в такие моменты становилось немного легче. Стены будто не пахли больше плесенью, доски под ногами не разваливались, а делали они не такую уж и паршивую работу, к которой вполне можно привыкнуть.

      Ему хотелось лишь надеяться, что Энтони никогда не узнает о том, где работал старший брат. Наверняка, услышать от кого-то, что Тобин буквально работал… На живодерне своего рода, будет крайне малоприятно, да и просто ужасно для ребенка. Навряд ли поймет, навряд ли простит. Тем уж более, раз Тобин ему за место матери, отца и старшего брата вместе взятых.

      Тобин подставил под струю воды разделочную доску и счистил ножом потемневшую пятнами грязь из глубоких зарубок. Закончив, он вытер стол и раковину за собой, выжимая то и дело тряпку. Он повесил доску и нож на небольшие крючки для посуды, и только потом, наконец, направился на склад.

      Комнаты все похожи, как одна: темно, у потолка на проводах висит лампа накаливания, а дышать едва находилось чем, несмотря на холод. Едва Тобин ступил за порог, как по углам послышалось копошение: крысы разбежались по углам и в мелкие норы, испугавшись человека.

      Мерзкая работа. Более мерзко только нечто подобное делать и продавать: полная антисанитария, скорее всего больные уличные или просто краденные животные, подделка меха животных. Одно время Тобину повезло: нашёл местного дилера, что кочевал по районам города и искал курьеров — прятать дозы в нужное место по данным координатам. Эсперанс не знал город как свою ладонь — когда ему было четырнадцать, вся его семья под руководством отца переметнулась из Испании в совершенно незнакомые, далекие и лицемерные Штаты вместе с новорожденным младшим сыном.

      Потому пришлось запастись атласами на последние деньги, железной линейкой, красным химическим карандашом и сообразительностью, чтобы умело прятать небольшие упаковки по трещинам в стенах домов, в подъездах, в парках. Правда, долго это не продолжалось: характер Тобина не был лёгким, даже напротив — грубый, вспыльчивый, раздражительный, сдерживаться хорошо умеет только при младшем брате, но не при начальстве. Конфликт, несколько взаимных ударов, а затем и потеря работы — этим всё сказано.

      Эсперанс постучал рукой по висящим ведрам, чтобы распугать крыс окончательно — эта работа хорошо показала, что лучше жить без животных вовсе. Хотя, наверняка, у Энтони вот-вот подойдет возраст, когда дети просят взять кого-нибудь домой, будь то котенок, щенок, или воробей. После этой фразы Тобин точно будет чувствовать себя еще более отвратительно за своё умение сдирать шкуру, счищать жир, отделять мясо из костей и полоскать кишки в таре с водой. А ещё отвратительнее чувствовать он будет себя просто потому что иногда его даже колотит от голода, несмотря на то, что дома ещё есть еда — просто самому есть уже не хочется, а сахар в крови падает до низких показателей.

      Тобин поднял несколько ящиков друг на друга, подсчитывая их количество и внося в журнал. Местами на банках болтались тенёта, разбегались крохотные паучки, но ящики почти на совесть были полны тремя рядами «тушенки». Скорее всего там кошатина вперемешку с отходами с птицепроизводства по дешевке вроде мозгов или лап и собачьим мясом, однако, количество бедного населения с каменном Вакавилле только росло, а еду выбирать уже не приходилось. Тобину, откровенно говоря, тоже. И есть ему всё ещё хотелось. А может?..

      В каждом ящике восемнадцать консерв. Некоторые банки не видно начисто: никто и не заметит, если всё сделать правильно и подложить небольшой груз в виде пустой банки. Рядом лежит закатывающая машинка, а чуть дальше — резак. Никого рядом нет, соблазн очень велик: ведь как-то нужно идти домой, заниматься вечером с Энтони, в конце концов просто прекратить валиться в небытие.

      Эти мысли пульсировали в голове. Аргументы «за» были очень увесистыми и едкими, а из аргументов «против» был один только страх. Навряд ли кто-то что-то заметит, если сделать всё быстро, до окончания обеда. Ничего не случится, если он одолжит одну — Эсперансу такого количества вполне хватит на полторы суток без всяких потерь, а приближенные хозяина на перерасчете и воровстве без того жируют. Ему, честно говоря, нужнее.

      Рука потянулась к резаку и кинула его на засаленную газету. Тобин опустился на колени и вытянул длинными жилистыми пальцами среднюю банку из среднего ящика, затолкав туда одну пустую днищем вверх. Наконец консерва оказалась на столе, рядом с резаком, а цель была почти достигнута. В тот момент, когда металл сверху был срезан, до мыслей о морали Эсперансу уже не было никакого дела: он и в детстве не отличался добротой и заботливостью, в школу почти не ходил из-за опасений отца, потому милосердию взяться, кроме как из Библии матери, было особо неоткуда.

      Ел с ножа, не боясь порезать язык. Сало и желатин на вкус были отвратительными, но пахли мясом, потому показались пригодными в пищу — ей богу, как собака, которая ест кашу из-за запаха обрезков с охотничьего стола. Пальцы мелко дрожали, а плечи ссутулились так, будто бы за эту еду придется бороться: за жалкое сворованное подобие чего-то человеческого, чего-то, что заслужил не очень добрый по натуре, но вполне смышлённый парень лет двадцати, который валился с ног который день, хоть и еще был более чем способен драться за свое существование.

      Он и не заметил, как сначала перешёл к грязно-красному мясу, затем показалось дно банки, а язык уже начал болеть от ножа: Тобину совсем не до этого. Он воровато оглядывался, подняв плечи и снимая потрескавшимися губами кусочки желатина с лезвия, как оголодавшая цепная собака с жалостливыми глазами. Вскоре и консерве подошел конец, а в голове поселилось слабое удовлетворение — Тобин будет жить еще несколько дней. Нужно только тщательно смять банку и выбросить в общий бак, чтобы не показаться подозрительным лишний раз.

      Этикетка под его ногой расклеилась, а банка сломалась и сжалась почти без труда — дело сделано, осталось положить ее в почти бездонный карман широких штанов и выбросить к чертовой матери куда подальше. Самое главное — не отупеть от сытости.

Улица теперь не показалось такой холодной: в глазах появилось нормальное поблескивание, а шаг стал чуть уверенней — конечно, пополнить организму свои запасы еще не удалось, но мозгу вполне было достаточно того, что тело обеспечено запасом всего необходимого, даже пусть и не лучшего качества. Главное не отравиться, но здесь это вопрос удачи и крепости желудка.

      Тобин поднял крышку мусорного бака и выбросил в неё смятую банку прямо на дно, чтобы её завалило остальным мусором. Попутно пнул крысу, которую — вот незадача — тут же сцапала охраняющая вход собака и довольно рыча уплелась к себе в будку с опилками. Несмотря на всё, было чему порадоваться.

***

— Это что такое, щенок? — На столе стояла пустая банка, а заместитель Торна, черноволосый Адэр, который обыкновенно не высовывался из своего сарая с кучей барахла целыми днями, вылез на проверку. — Один день мне журнал не принесли, так уже ты решил нажиться, а, змеиный выблядок?

      Адэр всегда говорил грубо, с неясным смазанным немецким акцентом, брызжа слюной и махаясь руками. Темноволосый, с кривым носом и коренастый Адэр был едва пониже ростом своего нанимателя — они точно дальние родственники той самой северной «звериной» породы, которые легко ломали доски ударами кулаков, часто впадали в ярость и были до ушей пунктуальны. Теперь местонахождение здесь этого человека означало лишь одно — Тобин все-таки жить не будет, зато умрет сытым.

      Оправдываться было бесполезно, бежать тоже: Адэр был не мастер жаловаться, но мастер создавать самые запоминающиеся условия собственного наказания.

      Тобин оторопел на несколько секунд, после чего, немедля, метнулся вперед, к столу, за резаком, чтобы было чем защищаться. Но скорости чуть-чуть не хватило — противник перехватил его за шею, а затем и за волосы, заставив согнуться в коленях от боли — пока ещё не чересчур, но это ведь только начало. Одна банка и правда не цена для целой чёрной организации, но зато унижение — веская цена для человека.

— Блять, отпусти, сука, кому говорю! — Тобин взмахнул руками, пытаясь достать ладони Адэра и расцарапать их переломанными вдрызг ногтями. Но тут мужчина поволок его за собой следом, на улицу, где под ногами ворочался снег, воняло непрогоревшим топливом, а небо было затянуто облаками навеки. Тобин не был маленьким вовсе: выше среднего роста, жилист и худощав, но, очевидно, дело было сейчас просто в ловкости рук и принципах заместителя хозяина.

      Адэр подтащил Тобина за волосы к одной из бочек: сюда сливали отходы, стекшую кровь и прочие жидкости любого живого существа — но преимущественно пахло гниющей кровью. Окунул один раз, второй, третий — каждый раз притапливая и давя так, что солнечное сплетение Эсперанса вжималось в край бочки до тошноты и редкой рвоты. Голова кружилась, тело переполнял страх от удушья, из носа стекала белесо-красная вода, а нижняя губа была разбита.

      Отвратительный запах застрял в носоглотке, в горле, вплоть до желудка, куда волей-неволей, в попытках дышать, сглатывалась рефлекторно вода.

Хрип, шумный вздох, удар под дых и снова сколькая вода прямиков в лицо, глаза, пока не наступит удушье и на поверхности не покажутся пузырьки воды от слабого выдоха. Убивать, конечно, Адэр не собирался, потому не прошло и восьми долгих минут, как волосы спали на влажное бледное лицо, а колени подогнулись. Тобин уперся руками в бочку и едва-едва стоял, сплевывая в воду и слизывая кровь с губ.

— Первое и последнее предупреждение. Джеймсу говорить не буду, знаю, что тебе переть отсюда некуда. Но в следующий раз… — впрочем, Торн недоговорил, лишь засучил рукава уже в более спокойном жесте, забрал в хвост длинные смольные волосы и тяжелой поступью направился к сараю с машиной-буханкой.

      О Господи…

      Тошнило, а горло разъедало от желудочной кислоты. Тобин поднял голову и руками убрал с щеки сколькое волокно сухожилия, молясь об одном, чтобы от лица не пропахли еще и волосы. За забором послышался гул двигателя грузовика: собаки залаяли хриплыми голосами, а ворота открылись со скрипом — нужно было идти перетаскивать ящики.

      Ноги в снегу по щиколотку, внутренности завернуло в узел, а на плечах аккуратное черное пальто, чтобы не промерзнуть окончательно — в противном случае работать будет просто некому.

Восьмой ящик…

      Ему хотелось достать школьные документы и пойти в вечернюю школу, в колледж — неважно. Лишь бы получить хоть какую-то корочку параллельно с работой и забыть навсегда о торговле кокаином и разделке туш животных.

Десятый ящик…

      Чтобы, наконец, Энтони мог гордиться братом не просто потому что он ещё ребенок и мало знает, а потому что Тобин этого реально достоин. Потому что он старался, даже бросил курить и когда-нибудь перестанет резать предплечья, чтобы сдавить эмоциональные приступы.

Пятнадцатый ящик…

      Когда-нибудь у них все будет хорошо. Друзья у обоих, надежное плечо рядом, может быть у старшего даже девушка. Наверняка ещё, познакомятся где-то в автомастерской, куда очень хотел пойти работать Тобин. А она будет такой красивой, с рыжим небрежным пучком на голове и крупными ладошками с кучей пластырей.

Двадцатый…

      А у Энтони всё будет хорошо с одноклассниками, с учителями, он не будет отличником, но будет очень старательным и уметь постоять за себя. И вырастет такой же красивый и статный, как их мать, раз уж Тобин почти целиком пошел в собственного отца. У них всего будет поровну, только младшему всегда чуточку больше.

Двадцать третий…

      И с Тони они будут дружить семьями, однозначно. И отмечать вместе Рождество.

Двадцать пятый.

      Лицо, грудь, руки — всё пахло хозяйственным мылом после уже пятой попытки смыть запахи с себя. Удалось, однако: в рисунке кожи больше не угадывались потемневшие очертания, привкус крови только мерещится, а в голове лишь желание добраться домой.

      Тобин натянул получше на голову шапку и закрыл ворота снаружи. Холодно. Для него, для испанца, который даже мыслит чаще всего именно на испанском, точно холодно. Неплохой идеей будет добраться до города через лес и остановиться на пару минут в любом баре, раздобыв стакан кипятка.