Быть Ли Сянъи — это не получать раны, потому что нельзя. Людям необходима его сила, а не слабость; людям нужен воин, а не раненый. Он должен заботиться о близких.

Быть Ли Ляньхуа — это не получать раны, потому что каждая травма ведёт ближе к краю. Это непривычность внимания и весёлая трескотня, чтобы не показывать слабости. Он должен позаботиться о том, чтобы не тормозить дело.

Он проваливается в бытии Ли Сянъи, как и в жизни Ли Ляньхуа. Он бежит, желая покоя, слишком напуганный возможностью утянуть их за собой.

Он забивается в самый дальний угол, где никто не станет искать, как раненый лис. Ему нужно время, но времени нет, вместо него — пыльный капкан слишком ранящих мыслей, и он глотает их полной чашей, словно лекарство.

Он всегда был хорош в исцелении яда ядом.

Он медитирует, дыша с прибоем. Рыдает — надсадно, тихо, слишком усталый, чтобы кричать в голос, как хочется. Столько лет прошло, а внутри он всё ещё вчерашний мальчишка, выброшенный на улицы, неспособный плакать громче вздоха и мечтающий о семье. Разбитый. Выживающий.

Там, где проваливается уверенный идеалист Сянъи и оступается улыбающийся миру Ляньхуа, он выживает. Выгрызает своё сердце у шумящих под кожей демонов, прижигая раны морской солью. Собирает себя по крупицам, по драгоценным крошкам, живительным каплям. Это больно — куда больнее, чем сдаться и уйти. Это правильно.

Он вспоминает понемногу. От того, как свернуться клубком, чтобы прогнать холод, до того, как резать нефрит; от падений до боевых стоек; от бесконечного смирения медитаций до жадности познания.

Ли Сянъи устал и хочет отдыха. Ли Ляньхуа травмирован и желает исцеления. Ставший безымянным мальчишка, скрытый в самых тёмных уголках души, упрямо хочет расти и любить.

В конечном итоге они отчаянно жаждут одно — жизнь.

Поэтому он складывает ладони в опостылевшие печати и читает мантры, жуёт тщательнее самолепный травяной хлеб, отрезвляюще горький и злой, и стойко цепляется за каждый новый рассвет. Чтобы разобраться с телом, нужно справиться с душой. Невозможно вытянуть себя за волосы; невозможно сломать все кости и подняться; он уже делал это.

Он движется постепенно. Сперва возвращает себе имя, будто строит фундамент; затем потихоньку возводит каркас из мыслей, пытаясь понять. У него есть опыт постройки дома: он справляется. Может, выходит не так красиво, как резные узоры его Башни, но это функционально, и пока этого достаточно. Главное — сделать чертог его разума стабильным.

Первую победу он празднует короткой прогулкой. Пятую встречает в чужих руках, ослепший и онемевший от неожиданности. Горячо и громко; его сжимают до хруста костей, как призрака, готового испариться в любой момент.

Ли Ляньхуа не знает, как оказывается сидящим на пороге дома и бездумно созерцающим звëзды. Не понимает.

Тяжёлые ладони накидывают ему на плечи одеяло, грубовато заворачивая в плотную ткань. Лёгкие ладони вкладывают в сомкнутые неловким замком пальцы кувшин с горячим вином.

Его держат: зажимают, прислоняясь с боков, прихватывают за плечи и пояс. Делятся. Отогревают. Успокаивают, как перепуганного зверька.

Ли Ляньхуа слаб. Он не видит их лиц — зрение расплывается по краям, не давая скосить взгляд и оценить обстановку. Злятся ли они, что он ушёл? Наверняка. Но искорки чужой ци, проходящие по его меридианам, осторожные, оценивающие, не несут угрозы. Прохлада справа, жар слева — он может различить, кто где. Может смешать энергии, заставляя столкнуться, и тем самым удалить инородную технику. Он этого не делает.

Вместо этого Ли Ляньхуа обмякает и горбится, наконец позволяя им поддержать его.

Может быть, это судьба, думает он.