— Никки, — прозвище детское, теплое, уютное, а голос отливает сталью, голос сковывает по швам, заставляет развернуться и оставить мечты о теплой кровати и хоть каком-нибудь сне.

У брата глаза холодные (Ник знает — у него такие же абсолютно, тоже ледниками мелькают, отбрасывая на все подряд свет солнца и оставляя ультрамариновые полосы. Но у Ники где то там еще загадочность, да безрассудство юности из эребского мрака зрачков выглядывают).

У брата в глазах — осуждение (Ник — знает, сам бы себя осудил, ибо снова всю ночь мотался по отделениям, весь союз спасения, как пазл в одну машину собирая, да пристегивая Пестеля на переднем сидении, да вытирая каждому кровь с лица, для каждого находя пластырь-бинт-перекись-воду, что угодно, боги, только перестаньте так смело на амбразуру бросаться).

У брата — работа в министерстве. У Ника — его фамилия, мелькающая по газетам, по плакатам в центре города. 

Ник знает, что так нельзя — брату нельзя будущее рушить случайной дружбой-влюбленностью. 

Ему нельзя вмешиваться.

— Никки, ладно, пока это мелкие стычки, но ты же понимаешь, что они когда-нибудь на большой митинг выйдут, революцию поднимут. Ты же понимаешь, что он в первых рядах всегда будет.

Он все еще маячит перед глазами, губой разбитой улыбаясь, кровью подкрашивая Никины губы, потому что больше без поцелуев не выживет, кажется. Потому что в нем кровь кипит, огонь в глазах горит, от которого романовские айсберги в страхе растекаются.

Да, выйдут (выйдет). 

Да, поднимут (поднимет).

Да, Нике — с его фамилией то — лучше подальше держаться. 

Ему нельзя вмешиваться.

— Никки, что ты тогда делать будешь? 

В голове пластинкой сломанной — нельзя.нельзя.нельзя.нельзя. не ль зя. 

В глазах — сталь отливает синевой небесной, о которую птицы могут крылья пообломать. 

Сталь — непоколебимая, как клинок смерти. 

— Я прикрою ему спину.