Паша врывается в дом маленьким торнадо, по-прежнему горя идеей мир спасать (да и просто загораясь, чувствуя, как от бурлящей крови вены вздуваются, чувствуя, как огнеупорная ткань шипит, чувствуя, как глаза зеленые окрас меняют).

Его огонь тухнет-разбивается нелогично о стену сплошного ничего, которая тут возведена на цементе из абсолютного спокойствия и выводящей из себя нормы.

/у стены пальто черное на плечи наброшенное и капелька виски по пальцу катящаяся приманкой — мол, давай, Паш, дотронься только и все сгорит, и будет огонь твой свободен и светел, и очистится мир от зла, и солнце воссияет над нами/

Паша на это не покупается.

У Паши в голове, на запястье, на внутренней стороне очков прописана одна единственная инструкция, которой следовать надо безукоризненно, когда с н и м имеешь дело.

«не верь»

Паша глаза прикрывает, высматривая голубое свечение на предметах — ему говорили — это помогает. Но все вокруг девственно обыкновенное, даже от чистоты не поблескивает, не то что от магии.

Единственная голубизна — в е г о глазах. Они смотрят насмешливо, будто по слогам проговаривая «здесь нет иллюзий» («иллюзия, на самом деле, — все, но это не моя вина»).

Они смотрят-препарируют-раскладывают на столе патологоанатома, морозят до дрожи в кончиках пальцев, заставляя внутренний огонь нервно между легкими метаться, заставляя проверить — могу ли я еще что-то, могу ли я еще поджечь здесь все (его в первую очередь).

А глаза сияют своим голубым, не к месту совершенно в этом сером (черно-белом) мире, и Паша молится, чтобы иллюзией были они.

— Я устал, Паш.

Паша дергается, чуть огонек с руки на проспиртованный пол не роняя. Это неправильно, это выше их злодей-герой-отношений.

Он привык к насмешливым солнцам-факелам-огонькам-кострам-бичам сибири.

Ему уже все равно, на что во время битвы отзываться — тогда как то времени придумать кличку покруче нет, его хватает только на оскорбление и, немного, на атаки.

Но собственное имя ножницами режет те ошмётки безопасности, которые вообще на встрече с суперзлодеем присутствовать могут.

Нет, он, конечно, его имя тоже знал. И немного биографии. Знал все, что возможно, пусть возможно в данном случае — тонкая папочка, страниц на семь, да лаконичное «понятия не имею, магия ли это, или он компьютерный гений, но будь осторожен».

И все. За пять лет работы лучших мастеров этого дела, а о н, кажется, прямо сейчас пашину биографию рассказывать готов, как на школьном экзамене.

— Я так устал, Паш, — он по глазам проводит, руками снимая последние иллюзорные маски, руками их голубизну закрывая, что Паша почти благодарен, что Паша может успокоиться на секунду, потому что ничего больше этим магическим голубым не отсвечивает, потому что огонь перестает вокруг сердца круги нарезать, предлагая поджечь все (или хотя бы е г о).

— Я устал.

/это как молитва, это как тройное «аминь» в конце песнопений, это что-то жутковатое, от которого сердце стынет лучше, чем от холода глаз/.

Он пальцами щёлкает, но Паша все равно видит, что задевает кнопки на прикрепленном к запястье пульту управления. Как будто сами кнопки иллюзией быть не могут.

Он — загадка.

Он с реальностью играет, как с вытащенным с дальней полки набором «лего», он это свое «я устал» заклинанием повторяет, как будто — это код голосового подтверждения, чтобы снова все изменилось (чтобы на самом деле ничего не менялось).

Они на крыше — это не логично совсем, после подвала, после бара двухзвёздочного. Паша воздух свежий чувствует, капли дождя на лице, усталость его, холодом под кожу пробирающуюся, сердце огненное легким перышком щекотя.

Он стоит на краю, тенью безмолвной, даже шатающейся слегка — он стоит незримым хранителем города, героем, который мир лучше хочет сделать, но пометка в деле «особо опасен», но клеймо зла вечного тормозят перед прыжком светлого будущего (и голос из прошлого смеется «и у нас, и у вас цели правые, а способы преступные». Голос из прошлого тих, голос из прошлого на н е г о тоже осуждающе смотрит).

Он поворачивается, он в душу своими глазами смотрит, да разрезает надежду на лучшее будущее кракелюрой улыбки.

От этого тошно-грустно-неправильно.

Он с запястья браслет снимает, который помогает ось мира в нужные стороны вращать, который реальность искривляют, превращают в размытый, никому особо не нужный ошметок. 

Он браслет кидает Паше.

Это тоже трюк, это ассистентка фокусника, воплощенная в незатейливой стилистике дружеских фенечек и амулетов на счастье.

Он — реален (Паша холод кнопок на кончиках пальцев чувствует, кожа браслет к коже липнет в мнимом рукопожатии), а глаза все так же светятся, доламывая мир видимый, в потому за истину принимаемый.

На браслете — корона. Маленькая, тусклая в своем величии. Как знак, чтобы я не сделал — я буду вечным злом, ибо у меня есть власть. Как знак, что нам нужно было просто поговорить, мы бы построили мир, лучше этого, мы бы построили мир со свечением моих глаз, а не с этим черно-белыми отблескам шахматной доски. Как знак, у меня — нет преступных способов, это больше у вас неверная интерпретация событий.

И Паше — страшно. Хочется какую-нибудь кнопку зажать, чтобы прекратилось все это, чтобы это очередной выдумкой оказалось, чтобы к простым супергеройским делам вернуться, чтобы вырваться из этого раскореженного отражения чужой души.

Паша не видит на отрубе стены никого.

Паша подходить не решается (Паша прыгнуть вслед боится, Паша не летает, а тот, кто летает не прыгнет никогда, ибо от таких прыжков никаких крыльев не останется)

Паша силится не увидеть тело.

Паша корону оглаживает, синим почему то блеснувшую. Паша думает-думает-думает и нехочет-нехочет-нехочет.

А м о ж е т э т о в с е и л л ю з и я.

А м о ж е т с н о в а н е н а д о в е р и т ь.