В лёгких бушует пламя, а он стоит. Кровь стучит в висках раскалёнными гулкими молоточками. Где-то он вычитал: горячая вода – это компенсация. Тёплые струи – иллюзия, суррогат, обманка для мозга. Это – не лекарство от одиночества, но близко. И жутко, будто в кабинке есть кто-то… Резкий хриплый вдох – воздух густой и тяжёлый. Приходится втягивать и выпускать его – втягивать, выпускать... Горчит, паскуда – и хер бы с ним. Вода ударяет в спину, притворяясь живыми руками. В горле неумолимо вращается холодный жестокий винт. Прозрачный плевок геля для душа – душит ветивер. Осенняя землистая горечь, палые листья на кладбище. Нарочно втянув запах носом, Алан долго стоит. Он больше не может держаться – медленно сползает. Стена холодная, спина мыльная, вода бьет сверху.
В доме теперь так гулко и пусто.
Винный бокал в руках у виновного человека.
На столе – фотография – лучше сбросить на кафель. Алан тут же раскаивается – осколки стеклянно поблёскивают. Как хорошо, что фотография уцелела – лучше поднять. Уголок липнет к подушечке пальца – вглядываться страшно. Первый, самый искренний снимок – сколько же солнца… Надин улыбается, руки раскрыла крыльями, будто птица. Жалкий звук прокатывается по гостиной, отражается издевательски... Когда говорили, что мужчины не плачут – врали. Мужчины рыдают наедине с собой, воют по-волчьи. Этого никто не видит – не должен видеть. Этого никто не слышит – не должен слышать.
Да и некому уже – вот, здравствуй, истерика.
Ветер гоняет обрывки газет и цветные рекламки. Сегодня, ретивый, разбушевался – налетает порывами, студит душу. Было бы, что студить, впрочем – там пустота. Алан стоит, сунув руки в карманы куртки. Раньше на этом месте встречались с Надин. Сперва, чтобы, погуляв, разойтись по своим домам. Потом дом стал общим, они наконец поженились… Как были счастливы – чудилось, словно в сказке. Надин так любила сказки – детские, хорошие, добрые. Алан читал ей по вечерам, она засыпала. «И жили они долго … и умерли в …»
Счастливо, вроде, вышло, а долго, увы, никак. Да и в один день не умерли. И вот теперь Алан стоит, как дурак. За спиной гранитный парапет выхода из метро. И памятник у Надин будет гранитный тоже.
Где-то Алан читал про все стадии горевания. Кто-то даже говорил ему, что рана переболит. Но он не хотел и не верил. Место Надин никогда не затянется даже коркой. Ведь, если так, это же станет предательством?
Поезд прогрохотал под землёй, и асфальт задрожал. Из тёмного устья наверх повалила толпа людей. Сразу ожили торговцы, гитарист, студентки с флаерами… Один из них, психоделически-яркий, швырнуло порывом ветра. Воняющая типографской краской бумажка ударила в лицо. Алан отрешённо перехватил её, всмотрелся без интереса. Потом сунул в карман, и тотчас забыл. Алан знал, зачем здесь стоит каждый день. Толпа прошла, после ей вслед набежала новая... Алан провожал лица, волосы, силуэты – не то! Надин больше никогда не поднимется из метро. Надин умерла и гниёт в холодной земле. Почему он тогда кого-то высматривает и ждёт?
Аппарат мерно пищал, принимая оплату по биометрии. Алан растерянно стоял около ярко освещённой витрины. После полуночи метро остановилось, вышли даже работники. Алан ещё немного потоптался на пустой площади. Это было тщетно, он побрёл прочь наугад. Был готов осесть где угодно – не дома. Увидев кофейню, вспомнил, что голоден, и вошёл. За стеклом медленно вращались остатки огромных тортов. Фисташково-лимонный, коньячно-вишнёвый, ванильный, шоколадный, ревенный с клубникой. Как удивительно встретить последний в кофейне центра. Ревень – это ведь или ресторан, или деревня. Алан ткнул пальцем в сенсор, и он откликнулся. Чашка кофе, насмешливо-розовый торт на белой тарелке. Выбрал самый неприметный столик – в дальнем углу. Сел, ткнувшись носом в чашку – хотелось выть. Зачем это всё вообще, если так больно? Салфетки изводил почти до рассвета – Надин рисовал. Складывал портреты стопочкой, не решаясь рассматривать долго. Заставить себя их скомкать тоже не удавалось. На первом портрете Надин подмигивала, солнечно улыбаясь. Со второго смотрела серьёзно, задумчиво, чуть-чуть грустно. С девятого, одиннадцатого, пятнадцатого… стержень карандаша сломался. Сунув руку в карман, попытался нашарить ручку. В раздражении вытащил давешний жестоко измятый флаер. Буквы были такими яркими, что въелись в глаза.
– Это совсем другой уровень сна, уверяю вас. – Ушлый мужичонка в круглых очках заливался соловьем. Алан сверлил глазами пятнистый лист искусственного папоротника. Такое убожество Надин привело бы в ужас. – Технология совсем новая, экспериментальная, но, конечно, проверенная. – Папоротниковый лист слегка колыхнулся, когда пробежал сквозняк. – Мы превратим ваши сны в дополнительную реальность. Там ничто не запрещено, всё для вас. Это, разумеется, никем не контролируется, будьте покойны. Только ваши фантазия и свобода – правда, заманчиво?
– Это называется осознанное сновидение, метод известен давно.
Мужичонка поправил очки нервным, каким-то дёрганным жестом. Алан почему-то подумал, что он точно еврей. Это читалось в жадно забегавших маленьких глазках.
– Это стопроцентно осознанное сновидение – просто почувствуйте разницу. Наш препарат полностью меняет работу вашего мозга. Благодаря этому вы сами программируете свой сон. Наши наставники обучат вас некоторым обязательным принципам. И после всё будет зависеть от вас. – Он склонился, зашептал заговорщически, как старому другу: – Можно грабить, насиловать, убивать, стать кем угодно. Девочки, мальчики, инопланетяне –всё, чего вам захочется. Можно создать совершенно новую жизнь с нуля. Все красотки будут лежать у ваших ног.
Алан нуждался только в одной-единственной, тихо сказал:
– Сколько?
– Первый сеанс совершенно бесплатно, вы можете попробовать.
– У вас очень хорошие вены, легко попасть. – Курносая рыжая медсестричка сосредоточенно возилась со жгутом. – Препарат может немного жечь, но это терпимо.
Алан закрыл глаза, слушая морзянку своего сердца. Точки и тире, точки, тире, тире… точки… Препарата даже не ощутил, дождавшись, когда она вынет иглу, повернулся на бок.
Солнце, так много солнца! – оно в волосах Надин, у неё на коже, оно на воде и в высокой густой траве. Небо, так много неба – оно у неё в глазах, за её спиной! Свет, как же много света, смех, как же много смеха! А радость золотистая, и лёгкость, и облегчение, и больше ничего не нужно – только держаться за руки и знать, что никто не умер, что долго и счастливо будет…
До пробуждения.
Тяжёлая голова, тошнота, гранитный памятник на груди. Алан не мог вспомнить, кто он такой. Шторы задёрнуты, мягкая подушка, светильник, апельсиновый сок…
Надин умерла, ничего не было, кроме особого сна.
Или это только что умер дурацкий Алан?
– Сколько? – Он ударил ладонями о столешницу, папоротник колыхнулся. Ушлый еврей медленно вывел цифру и протянул.
– Это за один раз, – блеснул желтоватыми зубами.
Выдернув листок, Алан стремглав выскочил на улицу. Конечно, он вернётся в эту чёртову контору.
Что это – зависимость, как от любого наркотика? Он яростно чеканил шаг, ненавидел проклятый мир.
«Новый уровень сна: всё, чего ты жаждешь».
И, сколько бы это ни стоило, отказаться уже невозможно! Только не от Надин: не от её волос, запаха, рук… жизни в конце концов!
Даже иллюзорной, обманной, да, сука, какой угодно!!!
Теперь Алан жил по ночам – днём работал. Бодрствование – лишь средство, чтобы оплатить чёртов препарат. Только там, на новом уровне сна, счастье. Он был готов что угодно отдать взамен.
– У препарата есть побочный эффект – вы заметили? – Лист папоротника словно посмеивался, мельтеша своими пятнами. Алан сцепил зубы – он не хотел говорить. Главное – заплатить, получить укол и быстро уснуть. – Ваше тело становится неприспособленным к этой реальности. Выдерживать её всё сложнее – вы это чувствуете. Ходить, говорить с людьми, работать – это невыносимо.
Он мог лишь кивать, его буквально ломало. Сердце опять выстукивало морзянку точками и тире. Вдруг ушлый скажет, что услуга не бесконечная?
– Чем же это всё чревато для меня? Я хочу сказать: что же мне делать?
– Это будет последний укол, вы не проснётесь. – По левую руку медсестричка возилась со жгутом. По правую – ручка, контракт и ушлый еврей.
– То есть, умру?
Мужичонка поправил очки нервным, дёрганным жестом, спросил:
– А какая разница?
– Всё, что есть у меня, станет вашим?
– Зачем оно вам здесь, если вы там?
А и правда, зачем? Ручка скользила в пальцах. Алан расписался трижды, потом откинулся на подушку. Лекарство жгло вену, в груди почему-то болело.
Это новый уровень сна, это – облегчение. Никакая другая обманка не даст подобного.
А что бы сказала Надин, будь она здесь сейчас?
Тяжёлая голова перекатилась из стороны в сторону.
Алан так и не смог ничего для себя решить. Сперва ему было больно, потом он уснул.
На новом уровне сна ему улыбалась Надин.
В реальности ушлый мужичонка продавал дом и закапывал труп.
Победно улыбался.
И, кстати, евреем не был.