О Сэме, пожалуй, слишком многое говорит то, что он может не сдерживаться, но — сдерживается. Габриэль на это всегда фырчит — лисица настоящая — и по носу его ласково щёлкает: «Эй, демонический мальчик. Мне совсем не будет больно, если ты обнимешь меня крепче».
Сэму остаётся только улыбаться, пряча смущение в поцелуях. Ему бы прижать Габриэль к себе ближе — она сильнее его в сотни, тысячи раз, непостижимых человеческому разуму. От ласковых объятий не сломается.
Но Сэм касается Габриэль так, словно нежный хрусталь баюкает в ладонях. Целует с бережной осторожностью, будто она — прекраснейший из снов, который растает и обернётся золотистой дымкою на рассвете. Нет ничего страшнее и слаще, чем дотянуться до него — и потерять в расстоянии несмелого выдоха.
Сэму всё ещё сложно поверить, что его взбалмошная архангелица никуда сбегать не собирается. Что она — непокорная и упрямая — так легко далась ему в руки. Доверилась. Габриэль взаправду лисица хитрая — взгляд хищный и улыбка сладкая, дьявол недаром её родной брат, — но Сэм на волшебного принца с далёких звёзд совсем не похож, чтобы позволять ему себя приручить.
— Опять о ерунде всякой думаешь, — тянет Габриэль, глаза закатывая, и. Ох, Отец её небесный. Эта интонация, игривая, поддразнивающая, Сэму так хорошо знакома ещё с их первой встречи. Когда Сэм, глядя на симпатичного и смешливого уборщика, подумать не мог, что спустя много лет будет обнимать его в женском обличии — и признаваться в любви искренними молитвами. — Ещё и сомневаешься в моём великолепном, безупречном вкусе.
Сэм посмеивается, целуя Габриэль в макушку. Мягкие кудри отливают рыжеватым золотом в отблесках каминного пламени. Оно кажется отражением Габриэль — непредсказуемой, ужасающей и всевластной. Такой мягкой и расслабленной сейчас. Капризной фокусницы с весьма изощрённой фантазией, от которой половине света, кажется, досталось. Особенно Сэму. Особенно во вторник и на телевидении. Он был в ужасе.
В абсолютном ужасе от неё — него, неважно — потому что решительно не понимал, что могло прийти трикстерке в голову. Потому что не осознавал, отчего Габриэль к нему прицепилась и почему заобожала над Сэмом издеваться. Он не привык к подобному флирту, чтобы в должной мере приёмы Габриэль оценить.
Но разве после этого кто-то иной мог украсть его сердце?
— У тебя безупречный вкус, — тихонько посмеивается Сэм. Рождественский свитер на Габриэль — с лосями и оленями, конечно, с кем ещё — покалывает и жжёт кончики пальцев. — Предъявите доказательства, миссис Винчестер, где и когда я посмел на него покуситься.
Он юридический не закончил — но зато научился в спорах обыгрывать языческих богов. И вредную Габриэль. Наверное, достойная получилась практика.
— А кто вечно удивляется, что я выбрала именно тебя, м, Сэмшайн? Ты сомневаешься в моём добром, храбром и умном демоническом мальчике и считаешь его дураком. Осторожно, за оскорбления Сэма Винчестера я могу и на дуэль тебя вызвать. Готовься.
Раскрывая все карты — иногда с Габриэль бывает больно. Потому что рядом с нею у Сэма однажды треснут от глупой и счастливой улыбки щёки. Сорвётся голос от смеха — да, Сэм отпускает себя, свои страхи и сдержанность и вновь хохочет над её шутками, за серьёзностью и хмуростью не прячась. Наслаждаясь скандальными проделками и язвительными шпильками, изобретательными прозвищами. Перекрашенной в розовый Импалой и сердитыми взглядами Дина.
(Потому что когда-то Сэм Габриэль уже потерял — безвозвратно и обречённо.
Потому что когда она вернулась — израненная, выцветшая, сломленная — для Сэма не было ничего желаннее её смеха.
Ничего желаннее того, чтобы она вновь смогла улыбаться.)
— Я принимаю вызов, — выдыхает Сэм, наклонясь к её уху. — И готовлюсь проиграть.
Габриэль пахнет душистой корицей, карамельными яблоками и домом. Сэм не фанат сладкого — но благодаря сладкоежке-трикстерке с её потрясающей выпечкой он готов пересмотреть свои взгляды. На очень, очень многое.
(Пожалуй, Габриэль лучше не знать, какую власть над Сэмом она имеет. И её божественная сущность вовсе к этому не причастна.)
Сэм старается сдерживаться во многом — но не сдерживается он в своей нежности. Будто ласкою за всё то время, что они упустили и потеряли, пытается расплатиться. Наполнить щемящую, тоскующую пустоту обещанием: он больше Габриэль не оставит. Не отдаст её никакому аду. Никакому прошлому, поджидающему немым бледным призраком за порогом.
— И как кто-то настолько интересный может быть настолько скучным? — вздыхает Габриэль. Сэм не видит её лица, но может представить, как она почти разочарованно дует губы. — Так просто сдаёшься, Сэмми? Куда делись старые-добрые времена, когда ты полгода за мною гонялся, помышляя о мести, и страстно прижимал к стенке?
Габриэль шутит о непозволительном, почти запретном — чёртова временная петля, оставившая на них ноющий шрам — и знает, что ей это позволено. Они многое обговорили, поняли и простили.
— Я всегда у твоих ног, моя госпожа, — Сэм её игру подхватывает, не сдерживая мягкий смешок. Жмурится, как довольный кот — и всё-таки Габриэль крепче сжимает в колыбели своих рук. Будоражащим теплом наслаждаясь. Наслаждаясь и тем, что целый мир за окном, украшенным гирляндами, в сторону их тихого дома не смотрит. — Свержен тобою и поставлен на колени. Теперь я твой самый преданный верующий. Заведомо обречён и не имею шансов.
Габриэль выворачивается из объятий одним быстрым, скользящим движением.
Сэм никогда не может уловить, как это происходит. Как спустя одно мгновение, похожее на росчерк клинка или похищенного поцелуя, он оказывается прижатым к расстеленному пледу.
Не стена. Прижимает тоже не он. Но Сэму нравится не меньше (в конце концов, он всегда был бесполезным бисексуалом-ксенофилом и не стеснялся. Где-то в шкафу валяется такая футболка от Дина…).
Сэму нравится-нравится, пожалуй… пожалуй больше, потому что его сведённые запястья Габриэль сжимает одной ладонью. Ладонь крошечная по сравнению с руками Сэма — и сильная нечеловечески. Ни вырваться, ни скинуть, но он знает, о, он знает — одно слово против и Габриэль остановится.
Сэм сглатывает — и сердце захлёбывается биением.
Ох, он сдерживается во многом, но явно не в том, чтобы Габриэль дразнить.
Сэм этого и добивается. И любуется, как она взирает на своего поверженного мужа сверху, устроившись на его бёдрах. Как медовый взгляд сверкает знакомым нежным и злым весельем. Опасным и хитрым. Ласка и вызов плескаются в омуте глаз — и расцветают лилейным голубым цветком вспыхнувшей благодати.
Чёрт побери. Сэм Винчестер самый везучий мужчина в мире.
— Поосторожнее со словами, сладкий, — Габриэль мурлычет. — Нравится сводить с ума бессмертную?
…Сэм был на Небесах — и не испытал половины того блаженства, что нахлынуло на него, закружило и опьянило. От её голоса — нараспев. От невесомых, цепких и дразнящих касаний.
Во взгляде Габриэль бесятся лукавые искорки, и на мягкой щеке крошечная ямочка обнажается. Бледная веснушка разгорается ярче, подобно юркой звёздочке.
Габриэль играет с ним.
Боже, это даже… не что-то особенное и новое, их обычный вечер — Габриэль дня прожить не может без шуток, флирта и того, чтобы прижать Сэма к любой удобной или не очень поверхности. Без того, чтобы Сэма смутить, выбить из его груди весь воздух и раскрасить щёки ярким румянцем. Заставить смотреть на неё так.
Абсолютно влюблённо и с благоговейным восторгом.
Хорошо, враньё. Сэма заставлять не нужно.
Их обычный вечер — и Сэм, боже, в таком восхищении. Рядом с Габриэль не страшен ни один скучный понедельник. Рядом с Габриэль каждое мгновение помогает Сэму чувствовать себя живым.
— Ты первая свела меня с ума, — он улыбается. Моргает, ощущая, как приглушённый смех вновь царапает изнутри лёгкие тонкими коготками, и взгляда не отрывает. — Сначала я был зол, а теперь — счастлив. Я в ловушке, но ты со мною. Месть удалась?
Габриэль рядом с ним сдерживается тоже. Она сильнее его, она может вселенную перевернуть и опрокинуть в шляпу фокусницы, одним касанием Сэма свести с ума по-настоящему, спалить мир дотла небрежным движением ладони, но…
Габриэль смотрит на него, голову по-птичьи набок наклонив. Усмехается, и:
В её взгляде — светлом, нерешительном (ты, Габриэль, тоже постичь не можешь, как вышло так, что тебя выбрали и приняли целиком?) и честном — нет ни капли сдержанности.
Есть только любовь, что они украли и спрятали от всего мира. Чтобы решиться открыть всем однажды, зная: больше ничто её у них отнять не в силах.
— Месть удалась, — фырчит Габриэль. — В ловушке мы оба, мой коварный, хитрый Сэмми.
Она отпускает его руки — и положением не воспользоваться сущий грех. Сэм и пользуется: на себя Габриэль тянет, ловит рваный вздох и приглушённый театральный взвизг. Улыбается-улыбается-улыбается, пока расцеловывает её лицо, доверчиво открытую шею, тёплое плечо, с которого сполз слишком большой для Габриэль свитер…
Ни за что не отпустит.
Они в ловушке — и спасать их не нужно.
И пускай пламя в камине продолжает трещать и резвиться. И пекущийся пирог дожидается часа, когда пищанием таймера на духовке ему придётся их прервать и отвлечь. Гирлянды, наверное, вновь зашипят и перегорят из-за Габриэль — жаль, конечно, но…
Сэм горд и доволен тем, что может её до этого довести.
Рай прекрасен — но сравниться не может с тем, как неугомонный мир за окном продолжает дышать и жить, и праздники подкрадываются к порогу. Рай прекрасен — но недаром одна такая же неугомонная, как и мир, архангелица сбежала на Землю.
Нагло похитив оттуда сердце персональных Небес Сэма Винчестера — саму себя. Потому что она для него — самая нужная. Самая волшебная. Родная.
И Сэм не будет сдерживаться — и обязательно скажет об этом Габриэль ещё тысячи тысяч раз.