— Госпожа, — мягкий, укоризненный голос выплывает из сгущающегося мрака, что тянет к жрице костлявые лапы, но не смеет дотронуться. — Я не ждал, что вы придёте сегодня.
Крисания не сдерживает лёгкой улыбки. Она ощущает прикосновение тонких, прохладных пальцев, что бережно обхватывают её ладонь. Помогают подняться на знакомые ступеньки. Крисания наизусть знает, сколько их — и давным-давно не спотыкается даже без верного тигра-поводыря.
— Отчего не ждали? Не я ль обещала прийти? — тихонько смеётся жрица, опираясь на руку Даламара.
Она слепа — и зрению её дано более, нежели в годы наивной юности.
Она слепа — но мрак тёмной магии, сердечный ритм Палантасской башни, чернее, нежели пустота невидящих глаз.
Она слепа — и улыбка Даламара, что он дарит ей, нежнее и ярче путеводного фонаря.
В почтительной улыбке тёмного эльфа больше искренности, нежели во многих прихожанах. Крисания научилась мудрости — и видит теперь насквозь всех, кто стекается в храм не ради веры, а чтобы посмотреть на верховную жрицу, о чьём возвращении из бездны складывают легенды.
Но теперь сердце Крисании не тронуто ни гордостью, ни высокомерием — страдания смягчили холодный мрамор. И всё же — ходить в гости к чёрному магу…
Крисания не сдерживает лёгкой улыбки. Она знает, что о ней думают в храме — и о чём молчат, — но не испытывает гнева.
— Это долгий и тяжёлый путь…
— Оставьте, — мягко прерывает Крисания.
Они оставляют все условности на пороге башни, сбрасывая предрассудки и неловкость, словно поношенную обувь. Роща скрывает их от взглядов мира.
Лишь три луны печально и молчаливо взирают на них — на чёрного мага и верховную жрицу, что стоят на лестнице. Им дано видеть всё, творящееся на свете.
Но даже луны отворачиваются, позволяя им остаться вдвоём — усталой женщине и эльфу с грустными глазами, делящими на двоих одно горе.
Крисания помнит каждую ступеньку, но Даламар всё-таки держит жрицу за руку. Никто из них не готов признаться вслух, признаваясь лишь себе, как нуждается в чужом тепле. Тепле, наполненном пониманием и негласной заботой.
Это странное зрелище:
Крисания, которая улыбается каждому жуткому стражу башни, словно старому знакомому.
И Даламар, чей шелестящий голос рассеивает тишину и призрачные звуки.
Он рассказывает о чём-то — и Крисания смеётся, неподдельно, искренне. Нежность на её измученном, исхудавшем лице делает жрицу куда красивее, нежели она была всего несколько лет назад.
Даламар помнит её тогда — он с первой встречи вглядывался в неё, недоверчиво, непонимающе, зло, — но сейчас Крисания Таринская нравится ему куда больше. Кажется, даже его ледяное сердце оттаивает рядом с ней.
На светлом лице Крисании нет ни отвращения, ни презрения, как бы Даламар ни вглядывался. Она интересуется искренне, как у него дела. Она и бровью не ведёт, когда Даламар нерешительно подбирает слова, пытаясь рассказывать о том, что любая порядочная жрица сочтёт мерзостью.
Ему до сих пор так странно — говорить с ней.
Ему до сих пор так странно — слушать с неподдельным любопытством, как идёт жизнь в храме. Крисания рассказывает, открывает весь тяжкий груз, что лежит на её плечах. Рассказывает, как на исповеди, только Даламар судить её не собирается.
В Палантасской башне встречаются два одиночества.
Даламар не ждёт её, но раз в две недели она приходит и садится у растопленного камина. Огонь пылает и до того, как она приходит. Как и стоят на столе хрустальные бокалы и терпкое вино.
— Зачем вы в такую бурю… — бормочет Даламар, помогая снять намокший плащ. — Совсем замёрзли…
Таким его никто больше не видит. Ни другие чародеи, ни жители Палантаса, с которым ему иногда приходится иметь дело. Даламар насмешливо скалит зубы, встречая Таниса на собраниях, Даламар кривит тонкие губы, дерзко смотря в глаза новому главе Конклава. Но его ядовитые, горькие речи замолкают, стоит в двери войти госпоже Крисании. В таких моменты он почти обиженно кутается в чёрную мантию и отступает в тень.
— В моих мыслях буря куда страшней, — качает головой Крисания, и грозовая туча ложится на её бледное лицо. — Побудьте со мной.
Она просит Даламара так, словно это он пришёл в её обитель и вот-вот собирается покинуть. Не то чтобы это никогда не случалось.
Но единый шаг в священном храме причиняет ему муку.
— Вы удивительны, госпожа Крисания, — произносит Даламар, разглядывая сидящую рядом женщину. — Просите о том, о чём я просить, пусть и желая всем сердцем, не смею…
Он знает, о чём она говорит.
Они оба знают.
Они молчат, сидя рядом перед пляшущим огнём. Вино горчит на губах. И мучительная тоска по тому, кого оба они потеряли, кажется чуточку выносимей.
С чего же всё начинается?
Они оба помнят давно отпылавшее мгновение. Мгновение, так и не переставшее терзать годы спустя.
Когда перепуганный (как все они), несдержанный в своём страхе Танис подскакивает к Крисании и стискивает её руку. Она не понимает ничего — и ужас слепоты сковывает израненную душу.
— Что случилось? Что сделал Рейстлин? Это очередной хитрый план? Ответьте, госпожа!
Она, поражённая слепотой и горем, может лишь издать глухой стон. Крисанию вынесли из бездны — но сердце её осталось там.
Ужас жрицы глубже, чем ужас Таниса, с недоверием и мукой взирающего на приходящую в себя женщину.
Даже Карамон не может ничего сказать перепуганному другу. Да и до Крисании ли ему? Ему, напоминающего мертвеца в этот миг невосполнимой потери? Карамон стоит, смотря на запертые врата бездны, и его серые губы беззвучно шевелятся, шепча то ли проклятье, то ли прощание.
— Оставь её.
Крисания не видит говорившего, но узнаёт голос. Прежде мелодичный, он потерял всякие краски и благозвучность, он дрожит — от боли, от невыносимого напряжения, облегчения… От гнева и невыносимой муки.
— Но… — Танис вскидывается.
— Оставь её, — шипит Даламар.
Крисания отстранённо и равнодушно ловит скрежет, тяжёлый шаг и глухой удар, будто кто-то падает рядом. Пальцы полуэльфа на её плече вздрагивают и соскальзывают. Жрица лишь смутно, словно всё это происходит не с ней, понимает, что Таниса убрать руку заставили.
Она мало что помнит.
Помнит лишь, как тонкие пальцы дрожаще и нежно касаются её волос.
— Госпожа? Госпожа, пожалуйста, держитесь. Вам нельзя терять сознание… уносите, уносите же её отсюда!..
Крисания помнит, как горячая кровь капает на щёку.
Крисания поднимает руку — и дотрагивается до чужого лица.
— Вы ранены…
Даламар не дёргается, но снова шипит из последних сил, обращаясь к застывшим Карамону и Танису:
— Сколько раз вам повторить?!
Но Крисания не слышит ни гнева, ни злобы.
В его голосе — пустота.
Его голос — затихающий хрип мертвеца.
Крисания вздрагивает.
Они не в бездне, но все они в этот страшный час — мертвецы.
Крисания недостойна.
Крисания ничего не достойна, но в этот момент она собирает последние силы и шепчет, шепчет, как провинившееся дитя — любящему отцу:
— О Паладайн…
И щека Даламара под касанием вздрагивает.
Крисания молится лишь о том, чтобы ему не было больно.
(Даламар, дрожа, боли ждёт — и она не наступает).
— Госпожа Крисания… — шепчет он горько, ощущая, как затягивается нанесённая Китиарой рана. — Госпожа Крисания, зачем…
Она лишь улыбается ему — и затем всё-таки чувствует, как её подхватывает на руки опомнившийся Карамон. Вместе с Танисом унося жрицу прочь от врат, прочь из кабинета, на полу которого скорчился в рыданиях Даламар.
— Если бы я не знал, — тихо произносит Танис, пока они спускаются. — Если бы я не знал, что он сам жаждал победы над Рейстлином и теперь, должно быть чувствует облегчение… Мне казалось бы, что это слёзы горя.
Карамон всхлипывает.
Крисании кажется, словно её лицо — неподвижная восковая маска покойницы.
«Это слёзы горя, — успевает подумать она, — да, это слёзы горя».
Позже Даламар проклянёт всякого, кто посмел застать его минуту слабости. Всякого, но не её.
Может быть, всё начинается в момент, когда они встречаются после совета в Палантасе. Крисании нехорошо в переполненном зале, после тысяч молитв, тысяч произнесённых ею слов утешения. Тысяч чужих сочувственных, восхищённых, презрительных взглядов, остающихся шрамами на коже.
Она слышит нежный шорох бархата и шёлка. Она узнаёт изящные пальцы и прохладные губы, что целуют её руку так же почтительно, как при знакомстве.
— Не желаете, я провожу вас до сада, госпожа?
Кажется, один Даламар замечает, как дурно верховной жрице.
Кажется, она одна замечает, как дрожит у него голос.
Даламар провожает Крисанию до сада, и молчание между ними так невыносимо, потому что обоих пугает осознание. Осознание, как они нуждались в этой встрече.
Сладковатый запах роз кружит Крисании голову так, что она охает и едва не оступается. Лишь руки Даламара помогают жрице удержаться.
Воспоминания поглощают её так же, как неумолимые, кровавые волны — Истар.
— Я так и не поблагодарил вас.
Ах, любезности, значит.
— А я — вас, — пожимает плечами Крисания.
Даламар горько хмыкает:
— Мало за что вы можете меня поблагодарить. Скорее, я ждал ваших проклятий.
— Мне не за что вас проклинать, — грустно улыбается Крисания.
Руку под её пальцами сводит мучительная дрожь.
— Но мой шалафи…
Палантас шумит скорбным и торжественным гулом праздника, звенит колоколом на башне, и невыносимый запах роз одуряет и кружит голову, распирает грудь. На губах солоно. Крисания не может понять, от чьих слёз.
Не может понять, как в одном слове может соединиться такая скорбь, ненависть и любовь.
У них на двоих — одно проклятие.
Любить Рейстлина Маджере — проклятие, которое они выбрали добровольно.
Крисания не может понять, как в этот момент рядом не остаётся ни молитв, ни магии, ни божеств. Когда весь мир уплывает, оставляя её и Даламара в огромном саду с удушающим ароматом роз.
Когда она, сломанная, грешная и беспомощная, шепчет сдавленно:
— Позвольте обнять вас?..
И Даламар позволяет.
Наверное, всё начинается, когда она впервые приходит в башню.
Стражи рощи отступают — они помнят её, — и Даламар, спустившись, долго молчит.
В ту ночь он произносит лишь:
— Рад снова видеть вас, госпожа Крисания.
Они молчат, сидя перед камином. Крисания не роняет ни единого звука и не засыпает в мягком кресле, какой бы измученной она ни была.
На рассвете Даламар провожает её за пределы рощи и с трудом нарушает своё молчание.
Его голос звучит изумлённо, когда верховная жрица спустя пару недель снова приходит к нему, недостойному чёрному магу. Что вы, госпожа, разве стоит, какие пойдут слухи…
Крисания улыбается и не напоминает самого важного: это он вновь приглашает её в башню. Никогда не надеясь, что она согласится.
Они видятся так часто, что это становится единственной привычкой, что согревает сердце.
Бывают ночи, проведённые в молчании. Бывают ночи, когда огонь трещит веселее, и Даламар рассказывает Крисании предания давно покинутой родины, читает книги, которые прочесть она не может; и Крисания смеётся, и спорит, и соглашается, и говорит с ним обо всём на свете — так, что Даламару остаётся лишь дивиться и надеяться, что башню ещё долго не покинет эхо её смеха.
Бывают ночи, как эта.
Когда Крисания нерешительно тянет руки, и Даламар привычно подхватывает её в объятия, невинные, тёплые и утешающие. Его нежность не предназначена ни для чьего взора.
Ночи, когда тишина больше не становится мукой.
Когда они почти не думают о навеки запертом кабинете, заваленном древними книгами, в тёмном углу которого сиротливо дремлет магический посох.
Когда они почти не вспоминают о Рейстлине.
Но Крисания, рассеянно бродя по кабинету, касается письменного стола, и её пальцы скользят по разбросанным в творческом хаосе листам. Даламар застывает на пороге с тарелками — забавное зрелище. Хорошо, что Крисания его не видит. То есть, плохо, но…
— Мне ждать от вас литературный труд? — по-доброму смешливо спрашивает Крисания. — О чём вы пишете?
Тарелки бряцают слишком громко, опускаясь на стол.
Даламар молчит, но Крисании не нужно спрашивать его снова — о, догадаться нетрудно. Она больно кусает губы.
— Я… веду переписку с Карамоном Маджере, — глухо произносит Даламар. — И… я хотел договориться с господином Астинусом… я знаю, у него есть рукопись, написанная шалафи, его воспоминания о собственном детстве и юности…
Они стоят, сражённые отравленной тишиной. Крисания теребит белый рукав.
— Я не желаю вас мучить, госпожа. И явно не имею права просить, чтобы вы рассказали мне, как одна из свидетельниц его жизни…
Жрица обрывает чужую речь, приподняв руку и качая головой:
— Боюсь, нам с вами, Даламар, не быть беспристрастными историками и рассказчиками…
— Я знаю, госпожа. Кому, как не мне, понимать, как мы обманулись?..
Незримая стена ломается между ними.
Крисания оседает в кресло, а Даламар стискивает в руках перо так, словно от этого зависит его жизнь, и слушает каждое слово, что роняет Крисания.
Воспоминания льются на лист пергамента раскалённой лавой.
Чужие воспоминания — письма от Карамона — лежат в сторонке на столе. Стопка совсем не большая, но что же, они только начали это дело.
Даламар сделает всё возможное, чтобы однажды историю Рейстлина Маджере узнал весь мир.
Даламар понимает: часть воспоминаний они с Крисанией и Карамоном унесут в могилу.
Даламар осознаёт: самое сокровенное о Рейстлине Маджере не узнает никто и никогда.
Это ночь, полная горя, смеха и гнева. Это ночь, когда Даламар откладывает пергамент в сторону и бережно обнимает Крисанию. И призрак, неощутимо стоящий между ними, уходит, насытившись чужими слезами и кровью.
— Вы ведь… собираетесь уехать? — спрашивает Крисания.
В её голосе — отзвук обречённой тоски.
— Ненадолго, — качает головой Даламар. — Не волнуйтесь, госпожа, ненадолго даже по человеческим меркам. Всего лишь выбрать и привезти сюда нескольких учеников из Вайретской башни…
Крисания улыбается — и свет её улыбки больше не слепит и не ранит.
— Палантасская башня наконец оживёт.
Даламар проглатывает «она ожила и с вами, госпожа». Но Крисания, пусть и слепа, видит его насквозь, и качает головой:
— Вряд ли юные маги чёрных одежд поймут, если встретят здесь Посвящённую Паладайна.
— Они потянутся в эту башню за тем, чего не найдут на целом свете, — усмехается Даламар. — А где ещё можно увидеть гостящую у чёрного мага светлую жрицу? Экзотика, как-никак. Своего рода сценка из прошлого. Почти музей.
Крисания смеётся.
Рассветные лучики нежно касаются её щеки, когда жрица поднимается. Время отмерено. Время истекает. Даламару после их и встреч и тяжко, и легко так, как в жизни не было никогда.
Он подаёт ей руку — и Крисания принимает.
Он провожает её через мёртвую рощу, на ужасы которой они давно не обращают внимания.
Он, укрытый тенью и царящим меж деревьев сумраком, обнимает Крисанию, и общее горе вновь ослабляет болезненную хватку, уползая в чащу.
— До встречи, Даламар, — чинно склоняет голову жрица, рассеянно гладя белоснежного тигра, что каждый раз верно ждёт её возвращения из башни.
— До встречи, Посвящённая, — почтительно кивает тёмный эльф.
Они вновь надевают условности и любезности, словно стыдясь наготы собственных чувств. Ошибка, которую они продолжают совершать — и от которой через минуту готовы опомниться.
Крисания на прощание улыбается ему так же ласково, как улыбается при всём Палантасе, встречая Даламара на площади, хотя от него все готовы отшатываться.
И Даламар, не выдерживая, сдаётся.
— Возвращайтесь, госпожа, — тихонько шепчет он, смотря вслед жрице, чья фигурка тает в золотой рассветной дымке. — Возвращайтесь. Я буду ждать.