Видят боги, в каждой вселенной он ненавидит его так же, как Рейстлин гонится за ускользающей Такхизис: столь пылко, что сгорает в его руках, словно спичка или зажигалка, щёлкающая у одуванчивого пуха.
Рейстлин смеётся; Рейстлин всегда смеётся, когда Даламар или кто-то всё вспоминает (обычно за минуты до). До пожара, лизнувшего кости, до грозы, расколовшей планету, словно грецкий орех, до кинжала, укусившего межреберье. Брызги крови на его желтоватых щеках напоминают гранатовый сок.
Брызги крови на его щеках напоминают поцелуи смерти. наверное, поэтому Даламар обречён идти с Рейстлином по его царству, по долине тени, и зла он не боится: ибо само зло держит его за дрожащую руку, когда он вновь и вновь умирает.
— Ты чудовище, шалафи.
Рейстлин Маджере идёт по мирам, кроша их, словно улиток, выползших на сырую дорогу после ливня. Рейстлин Маджере несётся по вселенной кометой, надеясь в божественное созвездие превратиться, и хвост его тянет за собою всех, кто был ему верен.
Наверное, это чудовищное порождение бездны. Даламар, от придуманной жизни очнувшись, раз за разом в ужасе от мира, который Такхизис и Рейстлин ему показывают. Здесь превращаются в склеп гигантские города, и лёгкие раздирает от ядовитого дыма так, что он готов учителя понять. Нет, людям никогда было нельзя доверять — перед ним то, во что бы они даже сам Кринн превратили, уйди из него магия.
— Чудовище? — вкрадчиво шепчет Рейстлин.
В каждом из миров Даламар закрывает глаза и позволяет ему открыть врата бездны. Но они — лишь прыжок из одной иллюзии в иную, словно боги и сами — не выросшие дети, которые с Рейстлином в догонялки играют. В каждом из миров Рейстлин ведёт за собою запутавшуюся, гордую и надменную девочку, но лишь Даламар видит, что белое платье её черно, а кожа превратилась в обгоревшие лохмотья.
— Что же ты меня не убьёшь? — его хищная улыбка почти ласкова. — Станешь героем, как мой братец. Наши имени навеки переплетутся в книге Астинуса.
Он — без пяти взошедших лун бог, но сидит перед Даламаром в простой мантии, рукава закатывает, пока над травами колдует. В этом мире он любит стягивать седые волосы в хвост.
В этом мире он, разомлевший от грядущий победы, позволяет Даламару косы ему заплести. Даламар плетёт и думает о том, что мог бы свернуть эту тонкую шею и всех спасти.
Он знает, и Рейстлин знает: не спасёт.
Что из этого реально? Реален ли Даламар? Память о родном мире обрывается в том месте, когда Китиара бьёт его кинжалом. Кабинет шалафи кружится перед глазами. Драконьи головы на вратах скалятся.
Рейстлин жесток; Рейстлин смеётся на развалинах городов, срывает созвездия, словно виноградные грозди; Рейстлин отыщет свою богиню, ибо с ней воистину связан навек. Они все — Крисания, Даламар, Карамон — куклы из забытого детства, которых с собою берут на удачу. Они — сущая безделушка, наивный талисман, они — засушенная кроличья лапка и монетка в сапоге.
Изредка Крисания вспоминает и кричит, и тогда нежное лицо её исцеловывает пламя, утешая. Даламар вспоминает всё. Даламар дрожит и смотрит на Рейстлина, который пьёт расслабленно чай. Он выглядит почти уютно, ибо здесь нет времени. Сам Рейстлин шутит, что у них с Такхизис обеденный перерыв и они выходят перекурить — Даламара передёргивает, потому что это мерзко. Мерзко быть кем-то другим, за работой нервно кусать фильтр сигареты, а затем всё вспомнить. Это точно бездна — как можно заставлять его так издеваться над телом?
У Рейстлина сухие руки, горячие пальцы, кожа, слоящаяся, как пергамент. У Рейстлина песочные зрачки, которые Даламар лишь в миг озарения замечает.
— Зачем я тебе, шалафи?
В их башне (в их доме, их замке, их квартирке, которые они на двоих делят) так спокойно и тихо, что Даламару почти хочется здесь остаться. Рейстлин прикрывает веки, расслабляясь в мягком кресле. У него тёмные полумесяцы под глазами, и весь он — худой, гибкий, шипящий — похож то ли на змею, то ли на озверевшего лиса.
— Ты ведь знаешь, мой ученик. Ты поможешь мне пройти к вратам. Как в старые-добрые времена.
Даламар знает, о, Даламар знает. Он не понимает ничего из тех безумных игр, которые Рейстлин и госпожа Такхизис затевают, но только дурак не может догадаться, что у Рейстлина всегда план. Всегда «вы глупцы, мне лучше знать» в глазах. Даламар видит это с каждой первой встречей, Даламар видит, как сухой огонь сжирает учителя изнутри.
Этот огонь — заразней опаснейшей лихорадки. Даламар злится и кусает губы, злится ещё сильней, когда обнаруживает меж них фильтр сигареты. Он злится и на Рейстлина, и на госпожу, прежде чем понять: это не первый яд, которым он себя добровольно травит.
Любить Рейстлина Маджере — как прыгать с хрупкого моста в чернильную хищную бездну: одно бесконечное мгновение — и сразу.
— Будь ты проклят, шалафи, — шепчет Даламар, когда звёзды гаснут, и гроза смеётся голосом Такхизис.
— Я уже, — пожимает плечами Рейстлин, ни капли не впечатлённый.
Он кажется уставшим, совсем не богом; неизвестно, что трудней — быть им или человеком. Только Даламар знает, как шалафи от своей человечности устаёт, как выжигает её, словно яд, другим ядом. В этом они с учеником похожи, только у Рейстлина есть цель.
У Рейстлина — безумная надежда поправить каждый из миров, что они с Такхизис сломали, у Рейстлина с кровью мешается звёздная пыль, у Рейстлина сердце пустое. Как раз для того, чтобы его божественностью заполнить. Прекрасное оправдание. Он сломает всё, чтобы устроить по-новому, лучше.
Даламар его не понимает ни в одном из миров. Даламар и себя понять не может.
Он ненавидит его из-за того, что смотрится в зеркало, и вновь думает обречённо, что это бездна. Должен быть мир, в котором он Рейстлина оставит, убьёт, отпустит, и магия будет так же петь для него одного, и нет будет этой больной, мучительной связи меж ними. Но он вновь и вновь улыбается и указывает учителю путь — путь, по которому он идёт, стискивая в руках хрупкую девичью ладонь.
Даламар ненавидит себя за то, что продаётся так просто. Для брата у Рейстлина припасены лживые, но ласковые слова; для Крисании — печальные улыбки да пламенные поцелуи, прикосновения жаркие, девочка не подозревает, что она мотылёк-однодневка. Рейстлин умеет быть нежным, когда захочет. Умеет играть словами, ключи к чужому сердцу подбирать, получая то, что ему нужно. Наверное, эти миры тешат самолюбие.
По вечерам он играет с Даламаром в шахматы, выигрывает каждый раз, в этом ирония печальная. Даламару сказать хочется: неужели тебе не скучно?
Ты ведь знаешь, что не сможешь играть наравне с кем-то, когда превзойдёшь всех богов, а нас не станет?
Даламар и сам готов сгореть в том пламени, которое окутывает Рейстлина, словно плащ — может, ему это даже о прежней алой мантии напоминает. Только Даламар — не Крисания, и Рейстлину не нужно его целовать или обещать неземное блаженство, вкрадчивую улыбку к лицу пришивать.
Даламар кусает губы и смотрит на шалафи ненавидящим взглядом, словно распять его желает. Может, Даламару и хочется быть наивном дураком, не понимающим намёков, чтобы Рейстлину пришлось с ним возиться и правильные ходы выстраивать.
Но Рейстлин и не притворяется даже, не юлит. Зачем юлить рядом с учеником? Если тот знает, что в подвалах башни — некромантские эксперименты, что девочка — лишь разменная монета, что и Тёмная госпожа перед ним однажды склонится?
Даламар нащупывает в длинном рукаве клинок, отобранный у Китиары, которую он и в этом мире убил, но Рейстлин вновь щурится лукаво, не моргая. Он никогда не моргает, жуткий, как змея.
Он смотрит на Даламара, как на драгоценные книжки или посох, на распахнутые врата, на хвост ускользающей Такхизис, на искрящуюся магию или робкую улыбку Крисании.
Моё.
Даламар закрывает глаза. Тикают часы. Шелестит песок. Или шелестят ресницы Рейстлина, ведь тот близко, непозволительно близко? Шалафи никогда не отталкивает его, но и не подпускает ближе. Позволяет лишь провести кончиками пальцев по горячим щекам и отпрянуть.
Но в этот миг магия поёт между ними, магия ластится к рукам прирученным диким котом. Рейстлин тянет Даламара за собой на балкон и показывает на звёзды, пляшущие кометы и переливающиеся вспыхивающие огоньки. Сердце тревожно колотится — сколько ещё осталось этому миру, сбивается ли на часы счёт? Но не всё ли равно? Что может быть настоящего в мимолётном видении, которое растает утренним туманом?
— Ты прав, — он словно мысли его читает. — Этот мир — лишь призрак других, зеркальный отблеск, фальшивый и ненастоящий. Но однажды до них будет рукой подать.
Даламар ёжится, кривит губы, глотает колкость о том, что миры, где правят лишь люди, обречены, и ничего прекрасного в их технологиях и варварском отношении нет. На лице Рейстлина горит мечтательная улыбка.
Перед его взором — иное солнце, иные звёзды, и музыка творения льётся из-под изящных пальцев.
Боги смерти бывают милосерднее, чем боги живых. Нелюбимый мальчишка выучился жестокости, чтобы мир от её избавить.
Чёрный маг равновесие удержать жаждет, недаром Лунитари до сих пор ласково улыбается своему любимому последователю. Чёрный маг желает держать в своих руках магию, словно она ему и мать, и сестра, и возлюбленная.
Что ему до ослепшей девочки? Что ему до ученика, который готов жертву божественности принести? За магию всегда нужно платить.
— Вы вновь погубите меня, шалафи.
Рейстлин улыбается. Улыбаются далёкие звёзды. Улыбается Пятиглавая драконица, которая прячется меж сумрачных теней. Улыбается ещё не коронованный бог, смотря на своего верующего.
— Но ведь ты всё равно пойдёшь за мной.