В детстве Су любил сказки и легенды — не только своего народа, но вообще все, до каких только мог добраться. Наверное, он просто с рождения был романтиком и видел мир иначе, чем другие. А может, ему хотелось, чтобы герои со страниц любимых книг, все эти отважные смельчаки, хитроумные ловкачи и верные красавицы, были реальны.
И уже много позже, когда Элизия восторженно выложила как на духу идею о Тринадцати героях, он на миг почувствовал, будто он снова маленький мальчик, который листает книжку. О королях и волшебниках, о феях и рыцарях. О тех, кто всегда выступит против зла — и непременно одержит победу. О том, что за отвагу их будет ждать награда и почёт.
Но к этому времени Су уже давно утратил какую-либо веру в сказочность окружающей реальности. Вымышленные образы рассыпались в пыль, а возвышенные слова "любовь", "верность", "добро" казались лишь насмешкой. Но рушить хрупкий мир Элизии было бы последней подлостью, которая в глазах Су возвестила бы окончательную победу хаоса над шатким порядком, который изо всех сил пыталась удержать их организация. Су не был готов стать тем, кто положит на доску последний камешек вэйци[1] в этой заведомо проигрышной партии.
Он послушно принял присвоенный ему седьмой номер — как обосновала Элизия, для баланса в группе. Не рассмеяться ему тогда помогла лишь отточенная годами сдержанность в выражении эмоций. Едва ли среди них вообще был хоть кто-то, нашедший в себе гармонию — и этого точно нельзя было сказать о Су. Но внешне он действительно производил впечатление человека взвешенного и духовно гармоничного — всё-таки не зря он работал над этим образом так долго, вжился в него так, что поверил сам. Вот только правды в нём было мало — как в тех сказках.
Су часто ругал себя за малодушие, с которым ничего не мог поделать. Оно простиралось корнями в далёкое прошлое, в детство и юность, когда он сначала не находил в себе смелости высказать своё мнение по поводу переезда семьи, затем — постоять за себя в новой школе, а потом — устоять перед разящим наповал обаянием нового друга.
Кевин — вот кто казался ему истинным героем с пожелтевших страниц, рыцарем в сияющих доспехах. С самого начала он был для Су примером, недостижимым идеалом, которого стоило держаться даже без надежды хоть немного к нему приблизиться — в любом из смыслов. Для очарованного мальчишки он стал и королём Артуром, и Мерлином, и Тристаном в одном лице — и тем больнее было видеть, как рушится этот образ с годами.
Самого себя Су никогда героем не считал: слишком хилый, слишком трусливый, слишком слабый. С детства вбитые мудрости внушали, что каждому человеку в жизни встречаются лишь те испытания, что он способен вынести, но в эту чушь Су перестал верить очень быстро. С испытаниями судьбы он справлялся из рук вон плохо и чаще всего пытался просто их игнорировать. Даже после бедствия в Нагадзоре он тонул в чувстве вины за то, что ничего не мог сделать, и предпочёл замкнуться в себе и посвятить себя учёбе и исследованиям, обманываясь ложной надеждой принести хоть какую-то пользу. Не думать о том, что лучше бы он тоже погиб тогда, во время Удара, помогали лишь мысли о том, что он ещё может кого-то спасти, если станет врачом. Тоже в своём роде героем, спасителем жизней. Но и тут реальность оказалась куда горше и прозаичнее.
Он не справлялся. Он оказался не готов к такой ноше, под которую подставился сам, наивно полагая, будто таким образом искупит вменённую самому себе вину. Су всегда старался находить в существовании нечто светлое, поддерживать жизнь в любом проявлении — поэтому таким шоком для него оказалось внезапное осознание, что вокруг него только смерть.
Смерть была повсюду. На работе. В новостях. В зеркале, в которое он старался не смотреть лишний раз. На фото в старой рамке.
Но страшнее всего оказалось впервые за годы заглянуть в глаза Кевина — потому что там тоже была она.
Су не сразу заметил, как после присоединения к Мотылькам перенял у наставника пагубное пристрастие к алкоголю. Не сказать, что так было легче — облегчить его ношу, кажется, уже ничто было не в силах, — но во хмелю состояние мечущегося на грани безумия разума становилось хотя бы терпимым. И плевать, что потом было хуже.
Хочу быть вечно пьяным,
А трезвым – не хочу.
Так повелось издревле –
Безмолвны мудрецы,
Лишь пьяницы стремятся
Прославиться в веках.[2]
Едва ли тот, кто когда-то написал эти строки, страдал от тех же сомнений и переживаний, но Су отчего-то чувствовал с ним причудливое родство. Однако то, что казалось поэтичным в древних стихах, в реальности лишь обостряло отвращение к самому себе.
Он всегда был просто трусом, который предпочитал прятаться в учёбе, в зависимости, в задумчивости столь глубокой, что она всё больше напоминала медитативный транс — и всё это ради того, чтобы избежать столкновения с реальностью, которого, он знал, он не выдержит.
Под зависимостью он понимал не только алкоголизм, но и привязанность к Кевину — на этом этапе уже нездоровую, болезненную, не приносящую никакой отдушины, но настолько въевшуюся в саму его суть, что он уже не мог себя без неё представить. Как будто они были всегда: он, его лучший друг и Мэй — математически идеальный треугольник, баланс которого разрушится, если один из них исчезнет. И плевать, что у каждой из сторон внутри была опустошающая бездна отчаяния и неутихающей боли и держались они вместе уже просто по застарелой привычке.
Кевин был для Су таким же осколком прежней жизни, как для Эден — старый винил с когда-то записанной ею песней, а для Хуа — измятый билет со стёршимися пунктами отправления и назначения. И так же, как они, Су боялся и в то же время страстно желал то и дело возвращаться к тем воспоминаниям, что пробуждались при виде него.
Он малодушно надеялся, что был для Кевина таким же хранилищем воспоминаний, но даже не мечтал когда-либо узнать ответ на этот вопрос.
Возможно, поэтому он так долго тянул время, даже когда уже стало ясно, что рыцарские доспехи оказались для Кевина слишком тяжелы, а конь его сбился с пути. Дни, месяцы и годы сливались для укрывшегося во Втором Ключе Су в сплошную линию, в тонкую нить, что тянулась мимо, в серебристую вязь уходящих к горизонту лунных бликов на водной глади. Он не предпринимал ничего, убеждая себя в том, что выбранная — отвоёванная им в какой-то момент — миссия слишком важна, чтобы от неё отвлекаться.
Трус.
Су никогда не считал себя героем, но он оказался не готов признать, что не был им и Кевин. Что из-под тяжёлого, залитого кровью забрала на страшный мир глядела полная ужаса пронзительная лазурь глаз испуганного мальчишки — того, что трясущимися пальцами сжимал простую биту, а вовсе не благородный меч.
Даже осознание того, что Мэй никакая не хрупкая принцесса в беде, было более лёгким и даже забавным. Когда-то. Но образ Кевина… Су отчего-то не мог заставить себя сделать последний шаг за ту черту, где его ждало бы окончательное и бесповоротное разочарование в последней вещи, в которую он верил. Верил так долго, что принял это заблуждение за непреложную истину, вознёс её на алтарь и поклонялся ей, приняв ложное божество за единственно праведное.
Это больше не было вопросом привязанности дружеской или романтической — воспоминания из прошлой жизни о разнёсшихся по организации слухах об их сложных взаимоотношениях уже не вызывали даже сухой усмешки. Су в целом всегда считал себя выше этой стороны жизни: его не интересовали сплетни о том, кто с кем спит, и он с трудом мог представить себя предметом одной из них. И пусть даже в какой-то момент он действительно мог сознаться в том, что его преданность Кевину определённо глубже дружеской, сейчас дело было уже не в этом. Если это чувство и можно было назвать любовью, она определённо была не такой, какой её обычно принято считать.
Возможно, из этой странной любви Су и принял в итоге решение хоть раз поступить так, как могли бы герои таких далёких, давно забытых сказок. Хоть раз побыть отважным и несгибаемым. Всего раз — он же справится?
Как и всегда, подумать оказалось куда проще, чем сделать. Одно дело — предаваться отстранённым размышлениям под кроной древа у озера, и совсем другое — стоять под этой же кроной, ощущая всем телом пугающий жар от пылающего меча, от которого не защитит ни чуждая тяжесть в одной руке, ни распустившееся соцветие — в другой.
Су покрепче стиснул рукояти Шестого и Девятого Божественных Ключей и мысленно выругался сам на себя. Никто, кроме него, не был виноват в том, что дошло до такого. Если бы он нашёл в себе силы раньше, если бы поговорил с Кевином до того, как тот окончательно обезумел, если бы…
Су судорожно втянул безвкусный воздух Семени Сумеру. Пейзаж, который раньше успокаивал и настраивал на нужный лад, теперь плыл перед глазами. Руки тряслись, как когда-то перед первой инъекцией, которую он поставил. Что ж, и это должно быть не больнее, верно? Он же всегда был так хорош в том, чтобы успокоить пациентов и убедить, что им нужно перетерпеть небольшую боль ради дальнейшего облегчения — так почему не может внушить это сам себе?
Потому что ты всегда знал, что это ложь.
Су криво улыбнулся своим спутанным мыслям. Пожалуй, самообман был тем единственным, чем он действительно овладел в совершенстве. На нём строилась вся его жизнь, учёба, карьера… любовь. Идеальный карточный домик, который оказалось так легко разрушить.
Для каждого из Тринадцати его волшебная сказка раскололась на части тем или иным образом — и так странно, что у Су это произошло только сейчас.
Но, может быть, именно это и позволило ему в кои-то веки шагнуть за грань отчаяния и поступить так, как он всегда мечтал и никогда не решался. Примерить на себя роль героя, который безоглядно жертвует всем ради мифического светлого будущего. Он же всегда так восхищался такими персонажами — вот бы самому оказаться таким для кого-то…
Он шёл сюда, заранее зная, что два Божественных Ключа против одного, но настолько сильного, ему не помогут, и что единственное, что он может предложить — его собственная жизнь. И, кажется, впервые за проклятые пятьдесят тысяч лет Су признал: это был по-рыцарски отважный поступок.
— На этот раз тебе не победить, Кевин!
Разрывающая воздух смесь жара и нестерпимого мороза заставляла дрожать от ужаса и щекочущего, отдающего безумием восторга. Су шагнул навстречу объятому пламенем лезвию с невероятным облегчением на душе и распахнул объятия так, будто собирался со всей скопившейся на душе болью и сострадательной нежностью принять в них того, кто никогда не смог бы погрузиться в них с той откровенностью и лаской, о которой Су когда-то мечталось.
Это уже не имело значения. Ничего больше не имело значения, кроме долгожданной гармонии, которую он наконец ощутил в своей истерзанной душе.
Я хочу смешать с землёю небо,
Слить всю необъятную природу
С первозданным хаосом навеки.[3]
В последний раз бросив взгляд на стремительно приближающуюся волну огня, Су умиротворённо закрыл глаза.
[1] Китайское название игры в го.
[2] "Поднося вино", Ли Бо, пер. А.А. Ахматовой.
[3] Тот же Ли Бо, но уже "Песня о восходе и заходе солнца", пер. А.А. Ахматовой.