Мне неизвестен грех, я был рождён и отпущен на покой в благодати; коли будешь собирать букеты с крови моей — заберись повыше, взгляни! Как чудно прибрежные волны сточили обглодок крестца, как рёбра мои разверзлись озёрами напоказ солнцу. Так солёно и жарко отмель пахнет, запомни. Так на кургане маркот зацветает доказательством симбиоза. Элинас мёртв; да здравствует Элинас! Ты тоже однажды будешь цвести, обещаю.
Здесь море баюкает гордое сердце в шкатулке, двадцать тысяч лье под водой — правду говорят, в смерти я нашёл упоение: и радость прожитых столетий, и покой беспокойным костям, и тяжесть любимых дочерей в скорлупе распотрошённого чрева.
Когда время настанет — приходи, возвращайся ко мне. Умирать. Места нам обоим хватит.
А пока ты жив — позволь, скажу без утайки: каждое мгновение своего сознания я любил. Любил бури и любил штормы; любил шёлк вьющегося бриза к огрубевшим складкам моих крыльев, любил братьев-сестёр расплескавшимся через край обожанием — полным, как сам океан, как грудная клетка со вздутыми парусами лёгких, — и любил большой-большой мир под каймой фальшивого неба, предоставленный нам; но больше всего я любил мамочку и землю, по которой она ходила, поэтому лёг в неё однажды и умер. Чтобы не мешать! Не расстраивать. Сложил морду, взъерошился, дёрнул хвостом поудобней — очертил себе могилу. Вот так и было. Так сомкнул глаза ещё один дракон.
Надеюсь, мама не плакала, потому что земля оказалась ко мне добра. Наверное, к Дурину тоже: я чувствую, он где-то здесь, изорванный в клочья, со мной; и, наверное, мир любил нас всех, даже таких безвременных хтонических отродий-бедокуров. Помню, лёжа ничком во впадине и храбрясь испустить последний вздох, я просил его милости. Сотворить мне достаточно вязкий могильник, чтобы ни одним проклятьем не восстал, даже если очень захочется; молил прорастить насквозь кораллами, прибить сталактитами, разъесть плесенью — взамен на сердце, обещанное эти самые кораллы, болота и грибки питать, — только имя оставить. Самый любимый звук, трепетное таинство из уст матери, — только его, чтобы родные знали, чью дурость оплакивать. И мир был благодушен. Но тогда я этого не знал.
От последнего вздоха не спеша потекли годы, декады, века; меня окружили вниманием крикливые чайки, скорбящие ветра и земля — посмертной заботой, точно я ей родным приходился: разгладила чешуйки, ослабила мышцы, бережно проела ткани… не призвав на помощь себе ни болот, ни туго плетущих трахею вьюнов, которые могли бы вместо цепей удержать; вместо этого на теле моём она взрастила пуховым одеялом цветы и удобрила их слезающей плотью. Нежные бутоны кланялись небу, кормили пташек, а я дивился: разве для этого яд мой годится? Зелени буйной стоило бы избавиться (да поскорее) от неуместной язвы. Я так ей и высказывал: недолго, столетия два от силы. Земля оставалась то ли глуха, то ли упряма: крыла уродство догнивающих полостей, обтягивала грунтом, белые позвонки обращала в торчащие скалы, пускала по ним наледь мха.
Мы не всегда ссорились. В иные дни я молча нежился — опалесцировал голой черепушкой на солнышке, а в дни похуже, когда дух мой исступлённо ворочался оттого, что жучки прогрызали себе домики в грунтовых внутренностях и колыбели сестёр и братьев меня более не достигали, земля заговаривала первая. Звала ласково, вкрадчиво: Элинас, не тревожься, спи; твоё имя помнят мириады звёзд и сама Луна; твоё имя помнят люди, вписывают его на карты, — словно ты и не умирал.
Она, конечно, была права, и от этого становилось ещё тоскливее: получается, живого во мне завелось больше, чем мёртвого. В милости намоленной тогда мерещилась жестокая насмешка; в том, как обстоятельно воды смягчили неприкаянную душу, убаюкали, усыпили песнями китовыми; как в это время — всему оно всегда виной — загодя пустили корни и зацвели сорняки, занимая всё моё опустевшее существо насильно, вопреки; занимая жизнью и провозглашая свой, чуждый смысл.
В подобные бездонные ночи, когда стихало стрекотание сверчков, я больше всего на свете хотел увидеть цветущий сад, взращенный на моих костях; спросить у путешественников, приветлива ли к ним тень кипарисов и прохлада росы; узнать у близко плавающих судов, стоит ли пейзаж бьющих из пасти родниковых ключей, но язык сотворённого матерью тела давно иссох, а глазницы зияли незрячи и пусты — служили лишь окошками для птиц, вьющих гнёзда близ залива. Даже в этой тупой, ноющей рваной раной горечи я не мог воспротивиться себе и обозлиться — я любил птиц. И жучков. И маму. Мама хотела бы, чтоб от меня до последнего был прок.
Представь звериный восторг измученного разума, когда на свет чудом появились эти прелестные дети моря. Совсем крохотные и неуклюжие, не знавшие ещё солнечного света и благ поверхности — я бы не поверил самой Селестии, что это мои рожки и ножки, если б мгновение их рождения не ударило в голову гулким эхом биения десятка крошечных сердец. Я услышал каждое. Тук-тук. Тук-тук. Шкряб-шкряб по холодным плитам.
Вмиг шрамы пещер стали залами, их своды, оплетённые дивным узором мерцающих водорослей — звёздным атласом. Я был для своих детей без бахвальства целым миром; тихой родной гаванью, так к месту полной рыбы и скарба, словно к этому меня и готовили.
Они слепо щупали стены, искали ходы бывших сплетений артерий-сосудов, не выпуская из лапок блестящих маленьких железок, которые подбирали по пути; смешно дёргали носиками, натыкаясь на остатки тлеющих разложений — уже такие шустрые, не в пример любопытные в изучении скелета. Сначала я научил их понимать мой зов: неосознанно, просто догадался по изумлённым мордашкам, что они слышат моё воркование. Слово за слово — так и научил воркованию отвечать, потом — как протиснуться сквозь щербатые ткани, где прокопать сквозные тоннели ракушками, чтобы найти самое тёплое место, миновав кратеры… В конце концов, не кривя душой, рассказал про течения, способные унести их далеко-далеко вверх, к щекотливой траве и вкусным ягодам: хотелось дать им всё, как когда-то дала мама: шёлковый бриз и тёплые воды. Я был даже готов попрощаться — подарил каждой из своих милых дочерей имя напоследок, а они вернулись и попросили научить их строить домики. Такие же, как у этих высоких двуногих на поверхности.
Понимаешь?
И я понимаю. Правду говорят: мир добр. Поэтому нарви, пожалуйста, маркотов, снеси господину Нёвилетту — скажи спасибо, что за ними приглядывает. Я его тоже очень люблю.