Я проснулась и поняла: так больше продолжаться не может.
Сегодня я сбегу.
Снизу уже доносились голоса сокамерниц; я расслышала, как личиха, моя лучшая подруга в этой дыре, гулким шепотом раздает какие-то приказания, как другие арестантки вздыхают или ругаются в ответ, но послушно идут исполнять. Да, у этой женщины был паритет, или как там это называется, когда все тебе в рот заглядывают; может быть, именно поэтому ее отправили в камеру для живых, хотя она уже давно умерла?
Поднявшись с койки и спустив ноги, я зябко поежилась, засунула пальцы рук под мышки и выдохнула, оценивая степень холодины по пару, вылетевшему изо рта. По моей личной шкале температура достигла отметки "сдохнуть как холодно", и это обстоятельство еще сильнее укрепило мою решимость сбежать: если быстро что-то не предпринять, то можно будет и замерзнуть насмерть.
Стоило мне спуститься, как разговоры у огня стихли, все арестантки уставились на меня, кто приветливо, а кто и напряженно. Я выдавила робкую улыбку; личиха повернулась ко мне всем корпусом и заулыбалась во все девять своих зубов. Интересно, и как вышло, что за полгода моего заключения я так и не узнала ее имени?
— Доброе утро, Скиталица! Вот и ты. Ты сегодня рано.
Рано? Или поздно? Здесь нельзя сказать наверняка, ведь в камере нет ни одного окна, даже решетчатых не завезли; единственным источником света в этом подземелье была жестяная бочка, в которой мы разводили и поддерживали огонь, и у которой проводили почти все время, когда не спали. Личиха так вообще не отдалялась от бочки дальше, чем на пару шагов, ей ведь не нужно было ни по нужде, ни поспать, ни помыться; всякий раз, когда кто-то из нас хотел подойти к огню, согреться или приготовить еду, нужно было сперва попроситься к ней и получить ее одобрение, а не то можно было оказаться головой в этой бочке.
Да, так себе все-таки место для жизни. Точно сбегу.
— Есть будешь? — дружелюбно спросила у меня личиха. — Для моей лучшей подруги у меня всегда припасен наилучший кусок.
Всем арестанткам полагался паек, даже той, что не ела в силу того, что уже умерла; я неоднократно задавалась вопросом, какие мысли проплывают в головах мертвых охранников, когда они передают личихе еду, но дальше недоумения мои размышления никогда не заходили.
Я приняла из ее холодных влажных пальцев хлеб и присела у огня.
— Расскажи нам что-нибудь, — попросила личиха, нагнувшись ко мне, и от пламени ее стеклянные глаза странно заблестели. — Расскажи о своих приключениях.
— Я уже все рассказала, — разглядывая хлеб, отозвалась я.
— Ну так повтори! Мы все обожаем твои истории, Непревзойденная Скиталица. Расскажи о своей схватке с медведем, или о том, как ты обнаружила в поезде пропавшую гоблиншу, или как сельчане попросили тебя убить тролля, нападавшего на детей, а оказалось, что он — поэт и чадолюбец...
Я поглядела на лица других арестанток: они сидели с совершенно кислыми минами и либо жевали свой утренний хлеб, либо пытались согреться, обхватив пальцы ног руками. Личиха пододвинулась ближе; ее почти беззубая улыбка находилась всего в паре сантиметров от моего лица.
— Или вот, мою любимую расскажи! О том, как ты отправилась в Империю Рассвета, чтобы...
Интересно, откуда прожженная преступница знает такие выпендрежные словечки, как "чадолюбец"?
— Слушай, — перебила я ее, — а как тебя зовут?
Личиха бодро кивнула, как будто собираясь ответить, но вместо ответа отвязала со своего пояса плоскую глубокую бутыль.
— Раз уж знакомимся, то давай выпьем — за знакомство!
Половина ее паритета — или как там — основывалась на том, что она, единственная, наверное, во всем мире, умела гнать алкоголь из холодных камней и грязных носков. Пахло пойло именно так, как представляется по описанию, да и на вкус было не лучше, но вставляло столь быстро, что с пары глотков можно было отключиться до следующего утра. И я с радостью этим пользовалась — всякий раз, когда мне становилось тоскливо, брала у нее бутыль и устраивала себе веселое путешествие в следующий день за одну секунду.
Я покосилась на женщин, державшихся в стороне от нас. Они дрожали от холода и зябко чихали, кто-то кашлял, и в их легких с каждым вдохом раздавались клокочущие звуки. Стали бы эти женщины отдавать свои носки на изготовление настойки? Тем более, что никто, кроме меня, не мог заставить себя проглотить эту гадость.
Личиха заметила, что я смотрю не в ее сторону, схватила меня за щеки толстыми холодными пальцами и открыла мне рот, как рыбе, чтобы залить внутрь побольше алкоголя.
— Во-от так, и тебе сразу станет легче, — произнесла она, после чего сжала мои челюсти руками и даже поцеловала меня в щеку, демонстрируя внушающие размеры своей ко мне любви. — Не будем ссориться, Скиталица. Ты же знаешь, мы лучшие подружки! Давай, давай, расскажи мне что-нибудь, ты же так это любишь! И я тоже это люблю. А хочешь, расскажи мне свою самую любимую, о том мальчике, которого ты встретила в Облачной Империи, и как вы вместе с ним отправились в долгое путешествие, чтобы донести таинственный амулет до наших холодных земель...
Я молчала, наблюдая за тем, что она предпримет дальше. Личиха улыбалась, чесала проплешины на голове, шевелила палочкой угли в бочке. В любой другой день я бы уже валялась пьяная, налакавшись ее настойки, и на внимательное наблюдение у меня бы не хватило мозгов; но сегодня я твердо решила сбежать, а потому никакие уловки не могли меня остановить.
Арестантки, услышав мое молчание, начали нервно переговариваться и переглядываться, как будто бы от меня каким-то образом зависело их благополучие. Да может и правда зависело; я заметила, что личиха начала нервничать, виться вокруг и причитать, и в камере как будто даже стало немного теплее от того, как мы все искрились напряжением.
— Будь хорошей девочкой, — попросила личиха, заглядывая в свою бутыль, чтобы проверить, сколько настойки у нее осталось. — Ты обижаешь меня своим молчанием, знаешь?
И тут-то она и прокололась; повернулась так, что я краем глаза смогла заглянуть в ее карман и увидеть, как в самой глубине, в куче других вещей, которыми она приторговывала с арестантками, блеснуло самое-самое — ключи. Вряд ли от чьего-то пояса верности!
Все встало на свои места. Она, нежить, попала в камеру к живым, потому что вовсе не была осуждена. Поэтому она не хотела говорить о себе, называть свое имя. Поэтому она вела себя с нами, как надзирательница, контролируя каждый шаг. Поэтому она так усиленно набивалась мне в подруги. Потому что она — в самом деле! — была нашей надзирательницей, просто ее поставили следить по эту сторону двери.
— Скиталица? — похоже, она прочла что-то нехорошее в моем лице. — Подружка, не дури.
Я встала. Исхудавшие, прозябшие ноги едва могли удерживать тело, но я старалась; нетвердой походкой обошла бочку, потянулась к огню, как будто желая погреть озябшие пальцы. Личиха подалась вперед, всматриваясь в мое лицо, как будто у меня на лбу кинофильм показывали; я улыбнулась ей, насколько могла, и выплюнула в огонь настойку, которую она же сама залила в мой рот. Немного все-таки попало в горло, но от этого я только почувствовала себя бодрее и сильнее, чем была на самом деле; а рыжее пламя уже вовсю вырвалось на свободу и накинулось на личиху.
— Тварь! — взревела личиха. — Какая же ты тварь! Тварь!..
Будучи склизким трупом она не могла загореться так ярко, как того заслуживала, но в мои планы и не входило сжечь ее заживо — вернее, замертво. Пока она вопила и билась, пытаясь сбить огонь, я нырнула ей в ноги, выскочила совсем рядом и засунула руку в карман, не замечая, как пламя лижет мою кожу. Нащупала ключи, выдернула; личиха обернулась на меня с выпученными от ярости глазами и занесла высоко над головой пылающий кулак.
Я торжествующе подняла ключи.
— Она надзирательница! — прокричала я. — Она надзирательница! Она из этих! А-а!
Измученные, озябшие женщины сперва оторопело смотрели на меня, не понимая, что им делать с этой информацией — ну и что, что надзирательница? — но затем одна из них, сложив в голове два и два, сняла с ноги прохудившийся башмак и в сердцах швырнула его в личиху.
— Если видела, что нам холодно, почему не сделала теплее? — прохрипела эта женщина. К ней присоединилась и соседка, запустив в личиху камнем:
— Если видела, что нам голодно, почему не попросила еще еды?
Гнев разгорался в них и постепенно охватывал одну за одной; скоро предметов уже стало недостаточно, в ход пошли кулаки, тычки и плевки; всей толпой они набросились на личиху и так дали мне возможность без помех просунуть руки через решетку и отпереть замок, висевший снаружи.
Скрип отпираемой двери заставил их всех замереть.
— Сестры! — крикнула я торжествующе. — Свобода, сестры! Свобода!
— Э, Скиталица? — с другого конца тюремного коридора ко мне уже спешил теплокровный тюремщик. — Вернись, пожалуйста, в камеру, если тебе не трудно...
Я хохотнула и врезала ему по челюсти так, что бедняга тут же осел. Вежливость — это хорошо, но не когда ты тюремщик, а я — беглая преступница.
— Ловите! — я сняла с его пояса большую связку ключей и запустила ее в подруг, колотивших по личихе. — Освободите остальных! Бегите отсюда! Бегите и всем рассказывайте, что вас спасла Непревзойденная Скиталица Кью!
— А ты? — прохрипела одна из женщин. — Как же ты, Скиталица?
Но я уже убегала; под моими ногами скрипели деревянные ступени старой лестницы, под моим плечом трещала дверь на верхний этаж.
Мне нужно было добраться до дворца.
Мне нужен был Ти Фей.