(не)живое

У Скарамуша – мальчика, ежедневно разбирающего собственные чувства на стеклянные бусины самодельных браслетов – проблемы. Он прячется от пристального взгляда богов в грязи грешной земли и давится горьким чаем по вечерам, когда солнце Инадзумы окрашивает верхушки деревьев в цвет волос Электро Архонта. В цвет его собственных волос.

Казуха – венок кленовых листьев, брызги пенистых волн, холодные руки – говорит странные вещи. Что-то о счастье, будто бы сам хотя бы раз в жизни радовался без оглядки на прошлое. Иногда рассказывает о поэзии. У него тоже проблемы, слишком очевидно, но в меньших масштабах. От этого проще жить почему-то не становится.

— Если разделить горе, станет легче.

Скарамуш смеётся над его глупостью. И собирает с травы пыль редких встреч, пока осень обрушивается на них полосками дождя на горизонте.

— Ну перестань, – в негромком голосе ласка примчавшегося издалека ветра, чужеземца без имени, торговца без денег, котёнка без хозяина. Казуха напоминает белоснежное облако, вдруг показавшееся в паутине лиловых облаков, привлекающее внимание тем, как сильно отличается от остальных. Ветер играет с кровавыми бинтами на руках. Багряные листья указывают путь до следующего временного пристанища. Где-то далеко живут люди, которые, быть может, предназначены судьбой. До них так долго добираться. — Я говорю о важных вещах.

Казуха падает в траву, которая голубыми отсветами окружает его волшебным ореолом.

— Я и не заметил, – Скарамуш запрокидывает голову назад, взъерошенностью волос напоминает попавшего в эпицентр разрушительного шторма детеныша дикого зверя. Жестокостью слов разит подобно острым клинкам, безделушкам для коллекционеров. От него пахнет тревожностью трескучих молний, оставляющих шрамы на коже причудливыми узорами. Так божественные матери посылают сбежавшим детям благословение печалью проклятия. 

— Ты никогда меня не слушаешь.

Скарамуш хмыкает, пока дурацкое кукольное сердце прыгает в клетке рёбер и прячет правду в трещинах костей. Во снах к мальчику-бедствие приходит богиня с грустной улыбкой и рассказывает о человечности, столь сложной для понимания, что даже тошно.

— Может, тогда просто помолчишь? – Скарамуш ногтями царапает внутреннюю сторону ладони, но всё ещё не чувствует себя настоящим человеком, который бы заслужил чего-то, кроме ненависти. Который мог бы пощекотать Казуху и рассмеяться вместе с ним. Который мог бы пить сладкий чай и чувствовать его вкус на языке. 

Он дёргается от неожиданного прикосновения к руке – Казуха заставляет Скарамуша упасть на траву рядом с собой.

Отсюда всё выглядит совсем по-другому. Их проблемы вдруг кажутся незначительными. То, что мир их обоих ненавидит до скрежета зубов – тоже.

У Казухи бинты на руках, он всегда заранее боится порезаться. У Скарамуша всё иначе – он с жизнью воюет, не избегая, и стирает кровь с кожи ладонью.

Они слишком разные, чтобы быть друг для друга хоть кем-то. 

— Тебе не даётся меч, – замечает Казуха однажды, когда лес Тиндзю шепчется вечерними переговорами птиц перед наступлением темноты, а под ногами трещат расколотые после битвы маски хиличурлов. Казуха говорит это равнодушно, не тревожно. Почти поэзией о важности преодоления трудностей. В нём нет ужаса от осознания того, что Скарамуш может умереть в любой день своей ничтожной жизни лишь потому что неправильно держит меч трясущимися ладонями. Казуха просто констатирует факты.

Иногда его хочется ударить, чтобы убедиться в его способности чувствовать.

В такие моменты Казуха смотрит так, словно всё понимает. Словно молчаливо убеждает в бессмысленности – своей неспособности принимать боль, впускать её внутрь, отдавать ей внутренности на съедение.

— Я беспокоюсь, – добавляет он, будто бы нарочно стирая налёт ссоры.

Скарамуш хочет с ним подраться. Разбить ему губу, сломать пару рёбер, уложить на лопатки и схватить за волосы, чтобы заставить посмотреть на себя, празднующего победу с восторгом генерала после ожесточённой войны. С восторгом демона, победившего богов.

— Тебя убить мастерства хватит, – плевком раздражения оседает в сумерках таинственного леса. И шагом в сторону, чтобы не позволить себя коснуться.

Иногда Скарамуш хочет умереть, защищая Казуху от всех неприятностей этого мира. От себя, в частности.

— А ты попробуй, – в голосе, так часто звучащем равнодушно, впервые за долгое время слышится твёрдость самурая. Казуха прячет лицо в тени мелких дел, забинтовывает негнущиеся от холода пальцы. Выглядит совершенно невозмутимым. Таким, что с ума сойти легко. — Боишься?

— Зачем провоцируешь? – злится Скарамуш, наблюдая за тем, как острие изогнутого меча вспахивает землю.

В глазах Казухи вспыхивает огонь, который ветру совсем не идёт, ожогами покрывает кожу, уродством теней пожара ложится на лицо. Его злость, не рождённая изначально, не сумевшая сформироваться позднее, тлеет углями никак не разгорающегося костра.

Они дерутся со злостью дворовых котов, нашедших в случайном прохожем злейшего врага. Царапают друг друга колкими словами, почти разрывающими кожу. Шипят многолетним напряжением, которое давно искало выход наружу, как гейзер посреди засухи.

Они дерутся – отчаяние со злостью, пламя с молнией, правильная стойка с мечом против вечно разбитых костяшек в уличных драках.

Скарамуш валит Казуху на землю обманом. И даже не собирается стыдиться, гордо купаясь в возмущённом взгляде. 

Казуху давно хотелось бить до кровавых подтёков на коже, до рваных вдохов, до мелкой дрожи судорог. Скарамуш наслаждается этим моментом, как самой сладкой сбывшейся мечтой. Он смотрит с удовольствием, как вечно избегающий конфликтов, постоянно прячущий раны за бинтами, скрывающий правду в молчании Казуха задыхается. Его глаза, странного оттенка багряных листьев в порту Инадзумы, тонут в дымке чувств, слишком сильно бьющих под дых после многолетнего равнодушия. Страх царапает горло не оружием, а клыками ужасающего монстра.

Скарамуш дёргает его за волосы, заставляя посмотреть на себя, искренне торжествующего. Победившего без умения грациозно махать мечом. Чувствующего чужую кровь на своих руках. Улыбающегося с ненормальным счастьем.

Скарамуш заставляет посмотреть на себя, целующего Казуху безумно. И, должно быть, проигрывает с таким треском, будто никогда не умел побеждать. Будто молния, готовая убить любого, бьёт в землю и рассеивается. Где-то внутри разрушает до обломков руин, снаружи оставляет всё прежним.

На ладонях тепло крови – жадность безумца, впервые совершившего грех. В глазах Казухи нет ничего, чтобы за это зацепиться. Разорвать кожу в попытке наткнуться на рыболовный крючок и легко смириться с поражением. Скарамушу бы заплатить высокую цену и продолжить притворяться незаметным. 

Казуха ногой пинает его в живот, вытирая губы ладонью, словно проверяет смертоносный яд на кончике лезвия.

— Разделить, – говорит он спокойно, медленно моргает и возвращает меч в ножны. Он бормочет что-то себе под нос. Должно быть, заверяет священное оружие в своей непричастности. Будто бы не позволял целовать себя дольше положенного. — Горе нужно разделить, а не наполнить им другого.

Это злит. Вся его реакция так явно выражает безразличие, что у Скарамуша трещинами покрываются коленные суставы от злости и, быть может, изломанности. Он ненавидит проигрывать. Выть от бессилия, захлёбываться жалостью к себе и просто ненавидеть.

Скарамуш проиграл, ещё не родившись. Он видел, как Электро Архонт, у чьих ног он валялся в истерике от ужаса появления на свет, смотрела на него с лицом вечного победителя в битве против любви. Его богиня, его единственная связь с миром чистоты, хотела свернуть ему шею, чтобы заставить его замолчать. Чтобы испачкать кровью его пурпурные волосы, сломать его кукольные шарниры, бросить его с крыши резиденции. Богиня хотела убить Скарамуша. Из-за этого так хотелось самому стать богом, вершить судьбами ничтожных букашек, смеяться с надрывом и больше никогда не проигрывать.

Горе нужно разделить, чтобы суметь его победить.

— Думаешь?.. – выдыхает он рвано, но из-за одного взгляда в свою сторону замирает на месте.

— Не знаю, – сухо звучит в ответ, когда белые волосы струятся по плечам, рисуя плавные линии прожилок на кленовых листьях. — У меня никогда не получалось.

— А мне не было с кем, – в тон ему говорит Скарамуш, закатывая глаза.

В Инадзуме грозы разносят до берегов чужих миров лепестки сакуры, посланием от народа, который не учили разговаривать, этому пришлось научиться самим. Пока богиня лепила из податливой глины эмблему вечности, остатки сложились в нечто уродливое. Через тысячи лет восставшее против своего божества.

Она заслужила. Из-за пелены вечности перед глазами перестала видеть значимое. Электро Архонт слышит крики умирающих друзей, перестаёт прислушиваться к живым. Должно быть, убивает, чтобы приблизить к себе.

Горе нужно разделить, но им не хочется делиться.

В этом регионе пурпурных бедствий Скарамуша – мальчика с сердцем и без души – и Казуху, сотканного из перистых облаков над бушующим океаном, все ненавидят. Скарамуш к этому привыкает легко, через пару месяцев кричит на богиню из своих снов злостью отчаяния. Казуха так не может, просто не умеет, никогда не пытался. 

Скарамуш не сможет его этому научить. И не хочет. Такому лучше не учиться. Об этом проще не знать.

— Хочешь сбежать вместе со мной? – вдруг звучит хрипло, где-то между шумом прилива и грохотом неминуемой грозы. Кровь капает на траву иероглифами жизни и смерти. Казуха забинтовывает предплечья, где нет ран, заранее избегает боли, перед лицом опасности обнажает чувства, в мирной тишине настраивается на то, что однажды пожаром вспыхнут эмоции. Настолько глупые и по-дурацки человеческие, что неживому Скарамушу тошно. 

Казуха боится наткнуться однажды в бою на меч врага и героически рухнуть на поле боя телом, значимость поступков которого больше не имеет значение.

Скарамуш боится жить мирно и безмятежно, как проводят свою юность дети.

— Ты преступник, – напоминает мальчик с волосами цвета синяков после болезненного падения. Он собирает из стеклянных бусин браслеты, как его учили однажды люди, и завязывает шнурки на своём запястье, как говорили не делать боги. 

У Казухи нечитаемое выражение лица. То ли тяжесть воспоминаний, которых не выбросить в море, то ли горечь недоверия к будущему. Он поднимает с земли дырявый лист, упавший с дерева после вчерашней непогоды, и рассматривает его внимательнее любой драгоценности. 

— Я уезжаю завтра, – говорит он мягкостью взрослого в разговоре с неразумным ребёнком. — Поехали со мной. 

Инадзума умирает изнутри. Электро Архонт оставляет после себя руины, в порошок стирает души, пеплом надежды посыпает надгробия своих божественных друзей. 

Скарамуш её ненавидит. Так сильно, что иногда задыхается от злости. Но всё равно дышит, чтобы продолжать походить на человека. Он желает ей смерти. Он кричит на ту, кто приходит к нему во снах, протягивая руку, чтобы ласково погладить по голове. Ни одна богиня не заслуживает любви Скарамуша. 

Ни одна не сможет остановить его от участи стать убогим Божеством.

— Я останусь.

Казуха не расстраивается, ему всё равно. В нём нет ничего от привязанности после проведённых вместе пары месяцев. Он забинтовывает руки до плеч и тяжело дышит. В груди шумно бьётся сердце, живое, горячее, настоящее. Абсолютно уродливое в своей безупречности.

Скарамуш не может перестать об этом думать. О том, как кровь течёт по венам Казухи, когда он разрубает врага на части. О том, как пот скатывается с его лба, когда они убегают от преследователей. О том, как их языки сталкиваются во время безумного поцелуя. 

О том, как в самую первую встречу у Казухи в уголках глаз собирались слёзы, что делало его таким ужасающе живым. Казуха – комок нервов в оболочке самурая, строки поэзии в голове, отвращение к крови – какой-то ненормально живой.

Скарамуш хочет себе его сердце. В самом отвратительном смысле – не вырезать из груди и забрать себе, а увидеть, как Казуха сам отдаёт его Скарамушу.

Утром все эти глупости пропадают. 

Скарамуш не спит, когда Казуха на рассвете тихо собирает вещи и уходит без слов, даже не прощаясь, словно дурацким обещанием скоро вернуться. Над его глупостью почему-то даже смеяться не хочется. 

Скарамуш думает, он слишком искусственный, чтобы смеяться над людьми. И слишком бракованный, чтобы однажды понять богов.

Казуха живой – такие всегда уходят рано или поздно, не прощаясь и никогда больше не возвращаясь.

Электро Архонт убивает тех, кого хочет оставить рядом навсегда. Её изломанное дитя наполняет горем тех, с кем хочет остаться. Оба они встречаются с одиночеством, как дикие звери попадают в капкан.

Казуху одиночество обнимает, будто кто-то заботливый укутывает его в одеяло.

Инадзума – сломанные ветки деревьев после бури, треснувшие алтари небожителей, царапающие взгляды – перестаёт быть домом. Остаётся умирать в свете фиолетовой зари, зализывает раны шершавым языком и неизбежно вновь вспарывает кожу острыми клыками. Здесь солнце встаёт раньше, чем во всём Тейвате, но рассвет не наступает уже очень долго. Подкрадывается к горизонту боязливо и ярко озаряет руины светом солнца, до одури напоминающего эмблему электро. У Скарамуша ненависть в горле становится комом. Словно мотком шерсти человеческих судеб.

В Сумеру тошно. Жарко до головокружения и душно до боли в груди. Под ногами багряные и сиреневые листья сменяются отвратительной зеленью, так и пышущей жизнью и счастьем. Этот город ломает Скарамуша медленно и последовательно. А потом помогает заживить все старые раны.

Скарамушу кажется, его кости срастаются неправильно. Он бьётся головой о холодной пол храма Сурастаны и воет так жутко, что птицы слетают с веток, а богиня – лживая доброта, мерзкое понимание – смотрит на него так, словно пришла навестить больного неизлечимой болезнью. Дендро Архонт не хочет его убить. Она не умеет. Это Скарамуш понимает, когда она останавливается, чтобы не наступить на жука.

Она боится навредить ничтожной букашке – Скарамуш убивал людей без жалости.

— Если разделить горе, станет легче.

Эти слова, кажется, разрывают Скарамуша изнутри, когтями непонятного чувства проходятся по кукольному сердцу, заставляют замереть, не дыша. Эти слова возвращают в прошлое, растянувшееся по сознанию необъятным океаном со стеклянными бусинами, в которых отражаются мелкие детали: глупости и безумие.

Скарамуш застывает в позе сломанной куклы, сидя на полу храма, в котором привычно проиграл, за всю жизнь так и не сумев одержать победу ни разу. Неудивительно. Должен же кто-то быть здесь, внизу, в грязи грехов, пока непорочные боги взирают на мир сверху.

Скарамуш не хочет легче. И делить горе не хочет. Оно наполняет его до краёв, выливается иногда наружу, но без него всё изменится. Кем он будет без того, что было с ним всегда? Останется ли от него хоть что-то? Сможет ли он жить, если перестанет упиваться своими проблемами?

Должен ли он прощать себя?

— Мальчик-бедствие, – мягкостью упавшего на ладонь пера звучит в толще сна. Скарамуш знает этот голос лучше своего собственного. Безучастно смотрит на зяблика, чьё появление сопровождается всполохами пурпурных молний. 

Цвет волос богини с ласковой улыбкой. Цвет волос богини с испепеляющим взглядом. Цвет его собственных волос.

— Выздоровление – это тоже бедствие, – говорит Дендро Архонт, когда он просыпается в холодном поту и с чувством, будто Оробаси восстал из мёртвых, чтобы пережевать его и выплюнуть. — Даже горе – самую малость бедствие.

Скарамуш не понимает, о чём она. Решить, что делать с горем, оказывается слишком сложно, когда отчаяние уже прилипло к коже, срослось с ней и покрылось противной корочкой.

В Сумеру по-прежнему тошно. Люди на улицах счастливо улыбаются, небо мазками-облаками рисует сюжеты детских сказок, зелень листьев слепит глаза. На причале трещат доски парусных кораблей, до слуха доносится визг детей, хвалят товар продавцы фруктов. Солнце лучами скользит по лицу, заставляя прикрыть глаза ладонью.

Скарамуш видит его – шрамы после битв с морскими чудовищами, спутанные белые волосы, улыбка на искусанных губах – и проигрывает тому, какой он, отдыхающий после долгого плавания, живой. Как он собирает непослушные волосы в хвост, любовно проводя пальцами по красной пряди, оставшейся в напоминание о губительных пожарах. Они омрачают прелесть ветра уродством.

В Скарамуше ветер сталкивается с молниями, растворяющимися в дурацком желании забрать себе чьё-нибудь сердце, чтобы наконец-то почувствовать, как равнодушие сменяется другим. Неизвестным и притягательным. Чтобы, увидев сердце в своих руках, наконец поделиться горем, опустошив себя, но лишь с желанием забрать часть чужого отчаяния.

— У тебя получилось? – спрашивает Казуха вместо сотни вопросов о прошлом или настоящем.

Они сидят на берегу, опустив ноги в воду, пока над их головами закатное солнце застревает в верхушке Священного дерева Сумеру. Иногда оно напоминает о лисьей сакуре у Великого храма Наруками. 

Выражение лица Казухи напоминает о времени, когда Скарамуш хотел с ним подраться, а потом отворачивался, не помогая залечить раны. 

— Разделить горе, чтобы стало легче? – не сдержавшись, фыркает Скарамуш. Даже звучит глупо. — Мне не с кем. А ты?

Дендро Архонт сказала, у нити его судьбы красивый цвет. Это может значить проклятие и благословение одновременно. Сожаление матери после совершённой ошибки и раздражение упущенной возможности. Хорошую жизнь и занимательную смерть.

Казуха изучает его сложным взглядом, почти равнодушным, не значащим ничего, но почему-то царапающим нутро.  

— А я хотел с тобой.

Скарамуш чувствует, как уродливое в своей замечательности живое сердце ластится к его ладони бездомным белым котёнком. Как умирающее, грешное и ненавидимое сталкивается с чем-то большим, чем поэзия равнодушия. Как металлический привкус крови чувствуется вкусом самого горького в Инадзуме чая.

У Скарамуша – вспыльчивость от косых взглядов, нежелание принимать помощь, расколотые стеклянные бусины самодельных браслетов – проблемы. Он прячется в грязи грехов, поближе к смертности, подальше от божественности. И пробует сладость своей первой победы с губ Казухи.