Гаррету семь; он осторожно крадётся по лестнице на чердак, надеясь хоть одним глазком увидеть надёжно спрятанные отцовские книги, которые обычно, он знает, лежат в старом пыльном сундуке, настолько невзрачном, что никому бы и в голову не пришло искать там ничего крамольного. Гаррет всегда искренне верил в то, что сундук, конечно, проклят на всякий случай, а потому сам без спросу не совался, куда не велели — отец, может, в целом и спокойный человек, но рука у него тяжёлая, это особенно хорошо ощущаешь, если сильно провиниться. Но сейчас отец, видимо, там, наверху, потому что нигде более Гаррет его не нашёл и рассудил, что тот наверняка решил выкроить на свои книги часок-другой перед сном, и можно попробовать хотя бы приоткрыть дверь и понаблюдать за тем, как он колдует.

Малкольм, его сын знает это наверняка, молится Создателю каждый день, лишь бы детям не передалось по наследству бремя его магического дара, но Гаррет тайно мечтает быть магом. Как папа.

Последняя ступенька скрипит немилосердно, и Гаррет ловко перешагивает её. Он гордится собой, доволен тем, что его никто ещё не заметил; он предвкушает долгожданное мгновение прикосновения к тайне, жаждет увидеть что-нибудь эдакое, чего отец обыкновенно не делает на людях из осторожности. Восхищение моментом, который он наблюдал пока лишь в собственном воображении, соседствует в груди мальчика с огромной досадой — наверняка его отец умеет творить невероятные вещи, а люди, эти противные люди там, за стенами дома, за тисовой оградой готовы ненавидеть его и даже навредить ему за это. Несправедливо! Гаррет приоткрывает дверь, и...

Его встречает полутьма и тишина чердака. Старый деревянный сундук со ржавым замком. Пара соломенных лежанок. Ничем не защищённая от вечернего прохладного ветра оконная пасть, раззёвнутая, кажется, так широко, чтобы проглотить луну, которая бесстрашно смотрит прямо на Гаррета. Она нынче полная, круглая и похожа на пузыристый блин, вроде тех, что мама печёт иногда на большой сковородке.

Одна вещь, впрочем, привлекает внимание Гаррета более остальных. На одной из лежанок он замечает раскрытую книгу, не удерживается от любопытства и плюхается на солому, прикрытую простынёй, но всё равно колючую, щекотную — и пытается разобрать написанное.

— Гаррет, — строгий, но неуловимо мягкий при этом голос отца отрывает вихрастого босого мальчишку от созерцания слов на неизвестном ему языке. — Ты что тут делаешь?

— Я...

Гаррет подскакивает, разворачивается резко на пятках и готовится ко взбучке, глядит на отца так, как умеют только дети — умоляюще-виновато, но в то же время совершенно невинно — но Малкольм вдруг улыбается едва заметно, как он умеет, одним только левым уголком рта. С худеньких плеч мальчика мигом сваливается огромный невидимый груз, но взгляд он всё равно опускает, смущённый тем, что его застукали как воришку, и ошалело смотрит на строчку в книге, смысл которой ему непонятен.

«Na via lerno victoria».

— Знаешь, что это такое? — спрашивает Малкольм у сына, и тот отрицательно качает головой. — Учебник тевене, старинного наречия империи Тевинтер. Не смотри на него так, нет в нём ничего страшного, он тебя не съест. Ну, разве что, заставит всех праведных андрастианцев косо на тебя смотреть.

Гаррет уже и думать забыл о своей мелкой шалости — смеётся тихонько и тыкает пальцем в строчку, за которую ухватился взгляд,

— Па. Ты знаешь, что это значит?

— Это пословица. «Только живым ведома победа».

— А-а-а... — тянет Гаррет разочарованно. Он рассчитывал хотя бы на какое-нибудь крошечное заклинаньице. Малюсенькое. Безобидное.

— Ты сам-то понимаешь, что это значит? — вдруг хмурится Малкольм. Гаррет тяжело вздыхает. Он уже научен быстро соображать, к чему отец клонит.

— Угу. Нельзя ввязываться в неприятности. Это только кажется, что весело, а на самом деле помрёшь — и никакого тебе веселья, — монотонно повторяет он фразы Малкольма, слышанные тысячу раз.

И вдруг происходит нечто, что заставляет Гаррета глядеть на отца изумлённо во все глаза — нечто, чего почти не происходило раньше и не случится потом.

Малкольм смеётся.

***

Гаррету двадцать семь, и жизнь его, вопреки всем стараниям отца, ничему не научила.

Драные демоны, вот же ловкий попался ему ублюдок! Чуть артерию не перерезал. А ведь говорил ему Фенрис, что доспех у него — смех один, что однажды получит он стрелу или кинжал в шею, и пиши пропало. Прав был, получается, засранец остроухий.

От потери крови перед глазами мутится; Гаррету знакомо это чувство — рана не первая и, хочется верить, всё-таки не последняя, ему не привыкать — скоро он отключится и... возможно, очнётся. Да конечно, очнётся. Слух уже притуплён, голоса друзей слышны будто сквозь толщу воды, но тепло рук и магии Андерса на шее он всё ещё чувствует. И полностью доверяет этому идиоту, потому что, будь он хоть тысячу раз идиот, а целитель он всё-таки от бога.

— Слушай, давай ты мне не будешь мешать, — это, кажется, Андерс кого-то прогоняет.

— Я и не собирался тебе мешать, — сердце Гаррета пропускает особенно громкий удар, потому что Фенрис, оказывается, тоже рядом и пытается его поддержать. — Мир, знаешь, не вокруг тебя вертится.

— Раз не собирался, отойди тогда, ради всего святого!

— Вы мне сейчас его своими разговорами уморите быстрее, чем он сам копыта отбросит, — Гаррет в последний раз слышал Варрика таким взволнованным во время _той самой_ экспедиции на Глубинных тропах, и ему приятно знать, что друг так беспокоится о нём.

Голоса затихают — должно быть, два вечных спорщика всё-таки слушаются Варрика. Гаррет подумывает в шутку обидеться: к нему обычно никто почему-тотне прислушивается, а ведь, чуть что, сразу он тут главный, ему все шишки... Разум плывёт; Гаррет уже ничего не видит, и даже боль притупляется, становится вполне терпимой, и глаза закрываются сами собой; он соскальзывает в темноту, различает неясные очертания Чёрного города на горизонте посреди болезненной зелени Тени...

И приходит в себя уже дома, в собственной спальне, в приятной вечерней полутьме, в которой подрагивают огоньки нескольких редких свечей.

— Тише. Рану растревожишь.

Глаза смотрят с трудом и разлепляются так неохотно, будто веки пчёлы ужалили.

— Фенрис?...

Хочется приподняться, посмотреть на эльфа повнимательнее и, быть может, понять по его лицу, что вообще этот ворчун тут забыл. Неужто проведать пришёл?

— Да я это, я. Лежи, кому говорят. Я не хочу, чтобы твой персональный целитель потом с потрохами меня сожрал.

— Андерс не...

— Я специально имени не называл, чтобы момент не портить, Хоук, что ты за человек?

Гаррет еле способен улыбнуться, но всё равно улыбается. У Фенриса всегда было своеобразное чувство юмора. И поразительное неприятие блондинистых целителей-революционеров.

— Ты как?

— Ну... живой вроде?

— Действительно. И на этом спасибо. И вот кто тебя просил лезть на рожон?

Просить, конечно, никто не просил, но Хоук не умеет по-другому. А вообще, оттаскать бы говнюка за острые уши вот прямо на месте. Его же ведь жопу-то бедовую выручал. Но вместо этого Гаррет только виновато тянет:

— Справились же.

— Na via lerno victoria, Хоук. Знаешь такую пословицу? Тевинтерская. «Только живым ведома победа».

— Знаю.

— В самом деле? Надо же... Ты просто учти в следующий раз, когда бездумно попрёшь в гущу боя, что от мёртвого тебя маловато будет толку, ага?

Прежде, чем Гаррет успевает что-либо ответить, Фенриса уже и след простыл.

— Слушай, ты, уёбище! — вместо спокойного голоса Фенриса в сознание, замутнённое болью, врывается, как в двери таверны с ноги, громкий вопль Карвера. — Если ты ещё раз что-нибудь такое выкинешь, клянусь, я тебя сам прибью, придурок! Мы с матерью тут чуть не рехнулись!

— Спасибо, Карвер. Я тебя тоже люблю.

***

Гаррет с трудом находит в Нижнем городе мастерскую татуировщика, адрес которой он выпытал у Варрика на прошлой неделе.

К боли по самым разным поводам он вроде бы привык, но на этот раз почему-то не по себе. Наверное, он просто не знает, чего от себя ожидать, и не хочет показаться трусом, если вдруг выяснится, что татуировки набивать больнее, чем получать пиздюлей в бою.

Однако момент принципиальный. Он проспорил Изабеле (чтоб ему ещё раз с ней в карты играть, сколько раз уже себе обещал!) и не может спасовать.

Спустя несколько часов он вернётся домой с небольшой татуировкой на шее. Надписью над недавно полученным шрамом — «Na via lerno victoria».

Только живым ведома победа.