Кухня вновь пропахла сигаретами. Он не хотел допускать этого, но идти на балкон и промерзать там не хотелось намного больше. Шум ливня успокаивал. Сильный ветер, из-за которого в квартиру периодически попадала дождевая вода, задувал под одежду и заставлял поежиться. Руки начинало покалывать от холода. Хотелось спать, но воспоминания роем кружили в голове, путали мысли и не давали заснуть.
Старые дома мигали зажигающимися и тухнущими окнами, улицы внизу снова начали гудеть машинами и людьми, убегающими от утреннего ливня. Весь этот шум слишком сильно напоминал о том, что так хотелось забыть. Выкинуть из жизни, как неудачный черновик. Жаль, что от воспоминаний так просто не избавишься.
* * *
В старую спортивную сумку, собранную всем необходимым еще со вчерашнего вечера, быстро пихались последние нужные вещи. Он должен был выйти около часа назад, но чертовы документы были спрятаны слишком хорошо. Если повезет, сбежать без скандала он все-таки успеет. Повсюду царил жуткий бардак, но это последнее, о чем хотелось волноваться.
Перевернутая вверх дном квартира — неплохой прощальный подарок для родителей, от которых он собирается бежать.
Бегунок на молнии визжит. Сумка наконец собрана, билет в кармане, ключи красиво лежат рядом с прощальной запиской где-то посреди этого ужасного беспорядка. В целом, все идет по плану. До самолета еще часа два, до аэропорта на такси ехать около получаса, а там…
Замок на входной двери щелкает. Петли скрипят. Тяжёлые шаги, скрип туфель и шокированный вздох.— Какого черта здесь произошло? — злой, хриплый рык отца разносится по всей квартире. Голубые глаза, горящие яростью, останавливаются на сыне, замершем от страха с огромной сумкой в руках.— Натаниэль. — стальной тон не сулит ничего хорошего. Кулаки больших отцовских рук крепко сжимаются. — Я требую объяснения.
Сердце бьётся в бешеном темпе. Страшно даже моргать, не говоря уже о том, чтобы сделать хоть один поверхностный вдох. Ком застреет где-то в горле. Паника сковывает все тело.
Он не успел.
Что делать?
Мысли путаются. Картинка перед ним начинает расплываться. Он смотрит перед собой, но все вокруг кажется слишком мутным. Его трясет и с каждой секундой он все больше перестает осознавать происходящее.
Что ему нужно сказать?
Что от него вообще требуют? Черт, он забыл, что у него только что спросили. Что он должен ответить? Извиниться? Он должен вообще что-то говорить? Чего от него ждут?
Слышится ещё один крик. Кажется, на этот раз матери. К нему кто-то подходит. Или ему кажется… Все смотрят на него и чего-то ждут. Все? Кто все? Перед ним кто-то есть? Кто-то правда стоит здесь или ему только кажется? Почему ему так плохо? Насколько реально происходящее?
— Последний раз спрашиваю, — теперь рычание отца звучит очень близко. Опасно близко. Чужая рука хватает его за ворот большой толстовки и с силой сжимает. — Что это такое? Отвечай!
— Я… — голос дрожит так же, как он сам. У него не было ни малейшего представления, что же сказать, но и молчать он больше не мог. В противном случае его просто размажут о стену. — Я все… Все объясню. Правда… Отпусти.
Вновь послышался тихий, немного заплаканный голос матери. Слова разобрать было сложно, но после них хватка у него на горле чуть ослабла. Зная, что именно с ним делали раньше за любое непослушание и что будут делать, если он так и останется стоять, мозг окончательно отключился.
Происходящее дальше помнилось только отрывками.
Он что-то кричал, уже стоя в дверях.
Его мать рыдала где-то в глубине квартиры.
Отец орал и пытался ударить его.
Он бежал по грязному асфальту. Кажется босиком, кеды он держал в руках. Или они были в сумке… Или он вовсе был без них всю поездку… Потом были жесткие пластиковые сидения, противный кондиционированный воздух, толпы людей вокруг, громкие голоса и глаза. Много глаз. Все они смотрели на него. Ощущение их взглядов было почти физическим. Хотелось сжаться до такой степени, чтобы исчезнуть вовсе. Зал ожидания был пыткой.
А потом самолет. Там был его отец. Люди отца. Мать. Или их не было. Возможно, это были галлюцинации. Всего лишь работа его паникующего мозга. Точно сказать, что из того дня было реальным — невозможно. Память сохранила только липкое ощущение страха и безнадежности.
Что, если его не ждут?
Что, если он ошибся?
Что, если он теперь остался совсем один?
А может он вовсе придумал себе все это…
Может быть этого перелета на самом деле и не было. Может быть тогда он все-таки не выбрался. Вполне может быть, он просто спит. Сейчас он проснется и снова окажется в своей маленькой пыльной комнате. Весь в гематомах и криво зашитых ранах.
И ему никогда не выбраться из этого ада.
* * *
Большие, холодные ладони обвивают его талию и забираются под футболку, заставляя вздрогнуть и вырваться из потока удушающих воспоминаний. Чужое теплое дыхание в макушку посылает по телу табун мурашек. Сигарета тушится о бортик пепельницы и кидается к множеству старых окурков.
— Опять ты на кухне воняешь. — сонный бубнеж совсем не звучит как упрек, коим он должен являться. Наверное, его даже можно назвать милым.
— Я разбудил тебя? — Нат разворачивается и закидывает руки на чужие плечи, заглядывая прямо в серые глаза на против. Приходится немного привстать на носочки из-за сильной разницы в росте. Черт бы побрал Жана с его слишком высоким ростом.
— Ты слишком громко думаешь. — их излюбленная фраза, звучащая каждый раз в моменты диссоциации одного из них.
Руки скользят ниже, подхватывают под бедра и усаживают на высокий подоконник. Сидеть на холодной каменной плите не очень-то приятно, но сейчас это не имеет значения. Сухие губы осторожно прижимаются к его, не давя и ни к чему не призывая. Простое прикосновение, чтобы заземлить и напомнить «я здесь и я рядом». И Нат улыбается.
Жан всегда был самой главной причиной его улыбки.
Сидеть вот так на немного пошарпанном подоконнике их небольшой квартирки в старом фондедля тех, кто узнает что это такое впервые так же, как и я, объясню: старым фондом принято называть постройки 17-19 веков, которые не прошли капитальный ремонт (слова из гугла). Короче, старые, пошарпанные, но красивые дома Питера и лениво целовать любимого человека, пока в спину задувает холодный ветер и капли утреннего дождя, все еще кажется чем-то нереальным. Даже спустя два года их спокойной жизни здесь. За много сотен километров от родных городов. Хотя можно ли называть их «родными»? Наверное, это даже немного глупо.
Сейчас их дом — большой и дождливый Петербург, а не тесный город во Франции или один из районов Подмосковья. Эта жизнь уже не выглядит слишком хорошим сном. Наоборот. Тот личный ад их прошлого превращается в просто очередной кошмар. Они становятся семьей, о которой когда-то даже мечтать боялись. И думая об этом, Нат улыбается. Искренне и широко. Так, как никогда не мог себе позволить раньше.
— Mon soleil heureuxмое счастливое солнце. — шепчет Жан и сцеловывает эту ужасно счастливую улыбку.
Что-то очень теплое разливается в груди. Оно не душит, как казалось раньше, а дает причину продолжать дышать. Его всегда слишком много, кажется, оно вот-вот разорвет на части. Но оно продолжает сидеть внутри и выходить через улыбки и взгляды, касания рук и смазанные поцелуи в уголки губ и щеки.
И Нат осмеливается назвать это «что-то» любовью.
Тем, чего у него никогда не было. И тем, что он наконец получил.