Чу Ваньнин давно не рисовал. Так давно, что уже и не вспомнил бы, когда в прошлый раз притрагивался к кисти и туши. Он разве что изредка заставлял себя садиться за чертежи, чтобы не растерять мастерство окончательно — по счастью, обычно Император закрывал глаза на то, чем развлекал себя в свободное время его и без того униженный пленник, так что чертить и мастерить ему позволялось сколько угодно. И всё же это было не то. Истинное вдохновение давно не посещало его истерзанную душу.
Но отчего-то этим утром оно, сокрытое в глубине души вместе с другими чувствами, вдруг снова дало о себе знать и сделало тусклый мир внутренних покоев императорского дворца чуть ярче и живописнее. Вытянув руку над собой, Чу Ваньнин ловил струящийся сквозь пальцы утренний свет. Искрящиеся лучи перетекали с потолка на стены, заливали убранство спальни, сочились между подрагивающих растопыренных пальцев подобно мёду. Скользили ниже, по чернильно-тёмным следам на пергаментно-бледных запястьях, будто силясь их заживить. Золотили сбитую постель и лицо ещё одного лежащего в ней человека.
За всё время, что они друг друга знали, это лицо вызывало у Чу Ваньнина целую гамму разнообразных чувств: от озадаченной симпатии до покровительственного восхищения, от так нежданно проросшей в сердце потаённой нежности до ужаса и сожаления, порой даже горького раскаяния.
Только ненависти среди них никогда не было. Сколь сильно бы его ни отталкивало то, во что превратился Мо Жань, Чу Ваньнин не был готов окончательно от него отвернуться. И, пожалуй, не только потому, что чувствовал в этом свою вину.
Вот и сейчас он лежал тихо-тихо, почти не дыша, и отстранённо разглядывал спящего, сам не до конца осознавая, что при этом чувствует. Тасянь-Цзюнь нечасто представал перед Чу-фэй таким: беззащитным, умиротворённым, оставшись рядом после ночи страсти до позднего утра. Чу Ваньнин вообще не был уверен, что хоть раз после его воцарения видел Императора настолько… похожим на прежнего себя. На того мальчика, который когда-то взошёл на Пик Сышен и по неведомой причине не задумываясь избрал своим учителем старейшину Юйхэна.
Сейчас даже не хотелось думать о том, насколько роковой ошибкой это стало для них обоих. Только не этим светлым утром, которое казалось ещё нежнее и ярче в сравнении с предшествовавшей ему ночью, полной тёмных и жестоких желаний.
Как будто не было этой ночи, этой привычной, но оттого не менее унизительной боли, этого безумия, вечной незримой вуалью укрывшего лицо его ученика. Нет, сейчас перед ним был не Император мира совершенствующихся, не Мо Вэйюй — а просто Мо Жань, тот Мо Жань, которого он уже и не надеялся увидеть снова.
Чу Ваньнин вдруг поймал себя на мысли, что хотел бы его нарисовать — вот таким, каким видел прямо сейчас. Он ясно представил себе, как скупыми чернильными росчерками передал бы эту линию подбородка и аккуратный нос, густоту ресниц у сомкнутых век и черноту хотя бы во сне не нахмуренных бровей. Особенно тщательно пришлось бы проработать смягчившийся изгиб губ, уже такой близкий к улыбке, при которой на этих щеках появляются те самые ямочки. Широкий мазок туши обозначил бы полуночный шёлк размётанных по подушке волос. И этого было бы достаточно: лаконичных чёрных линий на белоснежном фоне, едва намеченной мягкой полуулыбки, пока не превратившейся в оскал, безмятежно прикрытых глаз, которые ещё не открылись, чтобы в них зародилось холодное, пропитанное безумием презрение.
Этот торопливый, незавершённый портрет стал бы для Чу Ваньнина бесценным трофеем. Он берёг бы его как зеницу ока и в особо тяжёлые времена вглядывался бы в него, чтобы не забывать, каким порой мог быть его ученик. Чтобы раз за разом пытаться отыскать все эти согревающие сердце черты в жестоком Тасянь-Цзюне. Потому что даже он…
Даже его Чу Ваньнин не сумел возненавидеть.
Может быть, он просто не способен на ненависть? Может быть, обвинения Мо Жаня не беспочвенны и Бессмертному Бэйдоу вовсе чужды человеческие чувства? Но тогда откуда это тепло, разливающееся в груди весенним паводком, стоит ему заметить в своём мучителе нечто напоминающее о нём прежнем? Откуда эта ноющая боль при виде того, каким он стал… и как истязает в первую очередь себя самого.
Чу Ваньнин так хотел бы запечатлеть нежданно явившийся образ, но не мог заставить себя даже шевельнуться, опасаясь спугнуть наваждение. Да и после такого долгого перерыва он просто не доверял себе: дрожащие руки не сумели бы воплотить то, что он видел, то, каким представлял свой рисунок. Хотя бы потому, что какая-то часть его души наделяла его теми чертами, что невозможно было уловить обычным взглядом.
А ещё он опасался, что кто-то увидит его творение. Это стало бы негласной капитуляцией, страшным и опасным откровением. Такой Мо Жань не предназначался больше ни для чьих глаз, даже ему самому Чу Ваньнин не был бы готов показать, каким он его видит. Возможно, было в этом нечто сродни злобной ревности Тасянь-Цзюня, но Чу Ваньнин не желал развивать мысль о том, что за годы их неуютного сосуществования умудрился перенять у него что-то подобное. Он предпочитал думать, что это стало бы лишь очередным оружием, вручать которое Императору было бы до крайности глупо. И, может, самую малость жестоко.
Тем утром Чу Ваньнин так и не коснулся кисти — но в душе своей запечатлел каждую чёрточку, каждый так и не лёгший на бумагу чернильный штрих. Пусть с каждым днём, с каждой ночью у него оставалось всё меньше личного и неприкосновенного, хотя бы этого у него никто не сумел бы отнять. И до тех пор, пока его сердце не перестанет биться, он будет тем, кто помнит Императора именно таким, даже если больше не останется никого, кто мог бы об этом помнить. Даже если сам Мо Жань окончательно об этом позабудет, Чу Ваньнин будет беречь эти воспоминания за него — как и всегда, безмолвно и не требуя ничего взамен.
Это меньшее, что он может для него сделать.