Мягкое, словно покачивание на воздушных волнах, ощущение легкости внутри глубокого сна прерывается тычком в район солнечного сплетения, от которого Ким подрывается, за несколько секунд выхватывая лежащий в зазоре у изголовья пистолет. И застывает в этом нелепом полуприподнятом положении, стоит только осознанию причины пробуждения дойти до разума. Рука Порче, лежащая поперек его живота, вызывающая десятки тысяч мурашек по коже.

Вернув более ненужный пистолет на место, Ким почти не дышит, опускаясь обратно на подушку. Можно сколько угодно отрицать очевидное, но реакции собственного тела предательски пытаются донести до него эту истину. Ему нравится. Тяжесть руки, шелест дыхания у самого уха, тепло, так непривычно ощущающееся для него, привыкшего к ночам в одиночестве. А ещё та беззащитная доверчивость, сконцентрированная в этом парне, бездумная открытость миру, способность искренне радоваться обычным вещам, заставляющая любого почувствовать себя избитым жизнью бедолагой, и сотни вещей, связывающие его этим внезапным озарением сильнее самых прочных цепей. Счастье в неведении.

Что есть страх для того, кто по обыкновению является его воплощением для всех остальных? Власть над ним, его эмоции, теперь всё принадлежат человеку, даже не подозревающему об обретенном. Добровольно переданный из рук в руки контроль. Но делать вид и дальше, что летит сломя голову в больницу и спасает раз за разом по третьесортным, высосанным из пальца причинам, почти граничит с глупостью. Этого он себе позволить не может, не теперь, когда на нем двойная ответственность за их жизни.

Чувство, возникшее в нём, впервые искрит, не вписываясь в мрачные тона повседневного. Только сейчас, всего на один миг, пока Порче не проснулся, Ким прикасается к нежной коже чуть выше запястья, кончиками пальцев ведет, запоминая каково чувствовать его. Даже думать в таком ключе права не имеет. Ни после того, что Ким сделал. Доходит только сейчас, всё то раздражение от проваленного задания, вся агрессия — простое замещение вины, скребущей его. Мысленно ругает себя последними словами за бесхребетность, но это тепло от контакта их рук, иголками прошивает позвоночник, заставляя испытывать невероятной силы нежность. Всё, что приходит в его одурманенную голову, — сделать вид, что продолжает спать.

Ровно как и в голову Порче, проснувшегося ещё в момент, когда Ким так неожиданно подорвался. Так и лежат, до нелепого единые.

<center>***</center>

Ожидание этого момента далось Питу настолько тяжело, что обоснованная радость, граничащая с безумием, прорывается наружу сияющей улыбкой, так не подходящей антуражу. Хмурое помещение внутри заброшенного здания, исписанное десятком граффити разной степени уродливости, было выбрано за удобство и сильную удаленность от города. Начиная с того самого воскресенья в две тысячи двенадцатом, каждое действие так или иначе вело Пита к этой комнате.

На арене их воображаемого цирка сегодня сияет Порш, по классике привязанный к стулу. Надо ведь отдать дань традициям похищений. Действо, согласованное заранее, Пит передает в руки Вегаса, скалящегося примерно так же хищно. Сам отходит подальше, занимая место в первых рядах. Чуть позади него четверо женщин, рука об руку прошедшие с Питом этот тяжелый путь мести. Стоящая ближе всех Летиша, ловит его мелко дрожащую ладонь в свою, успокаивая. Хлесткий звук от воды, выплеснутой в лицо Поршу, и следующий за ним отборный мат, сигналит старт.

— Заткнись, сука, — презрительно произносит Вегас, не отводя взгляда от мужчины, старательно стряхивающего капли. Псина.

— Вам клоунам ведь известно, самое большее — у вас около получаса до момента, когда появится Кинн? Не забудьте провести их с пользой, — расставив ноги пошире, Порш откидывается на спинку стула, принимая вид самодовольного хозяина положения, чем только раздражает сильнее.

— Твой помойный рот когда-нибудь закрывается? — с неконтролируемой брезгливостью, словно плевок, вылетает у Вегаса.

— Почему я вынужден терпеть грубость от этой дворняги, Пит? — в темноту воняющего сыростью помещения задает вопрос Порш, на ответ почти не надеясь.

— Ты в курсе причины, по которой здесь находишься, — подает голос Пит, прилагая все возможные усилия, чтобы звучать спокойно. Вегас оскорбление не проглатывает: удар, столь сладостный, столь давно желанный, летит куда-то в лицо, отчего голова Порша дергается, будто на шарнирах. Казалось, нельзя быть ещё более довольным, но у Вегаса это получается, честное слово, он ждал лишь намека на повод.

— Так не понравилась попытка убрать вашего мальчика? — пытается зайти с позиции глупого Порш, кровь, тут же проступившая, мешает дыханию, из-за чего ему приходится приоткрыть рот. Поймав цепкий взбешенный взгляд Пита, клоунаду сворачивает, — Напоминаешь о твоей шлюхе-мамаше, сладкий? Правда считаешь это достойным поводом?

— Придержи иронию до времен, когда не будешь связан, — последнее, что Пит произносит, наблюдая, как Вегас отходит к столу, с разложенными на нем инструментами.

С этого мгновения все слова Порша больше не имеют значения, они теряются в предвкушении, отдающем покалыванием в кончиках пальцев. Маниакальный блеск в глазах Вегаса, берущего несколько гвоздей, отпечатывается на сетчатке. Ему глубоко плевать, насколько покалеченным Порш умрет, лишь бы тот почувствовал хоть треть той боли, которая годами изводит Пита, просыпающегося во всполохах пожара, догорающего в кошмарах.

Вегас уверен, что Поршу к боли физической не привыкать, первый гвоздь, входящий в коленный сустав, тот принимает почти мужественно, но скрип зубов прорезает тишину старого мрачного дома. Со следующим, сквозь крохотную полосу побелевших губ, пробивается глухое мычание. Боль только нарастает с каждой секундой, даже в те моменты, когда Вегас отходит к столу за очередным гвоздем, делая всё нарочито медленно. Словно глумясь, после ввода ещё двух, Вегас приподнимает ногу Порша, сгибая её, вышибая этим незамысловатым действием первый крик, чистейшей музыкой проникающий в самую душу зрителей.

Следом в ход идут плоскогубцы, подготавливая первый этап, они с Питом много шутили про набор юного строителя. Порш ведёт себя подозрительно тихо, напрягая и так обостренные нервы. Смерив взглядом покрытого капельками пота мужчину, закрывшего глаза, Вегас зажимает ногтевую пластину большого пальца, с усилием покачивая в разные стороны. Поддается слишком легко, будто и не сросся с кожей.

Подобные вещи уже давно не отвращают Вегаса, в их дуэте он всегда был исполнителем самых мерзких ролей. Если быть с собой откровенным, ему это нравится. Делать за Пита грязную работу, оставляя того нетронутым ангелом.

К шестому ногтю тяжелый болезненный вой зависает где-то на одной ноте и становится непрерывным. В прошлый раз Порш переживал подобное гораздо более стойко. Годы в тюрьме навсегда отпечатаны внутри ежедневным унижением:

— Ебало завали, принцесса, — кличка, данная ему Тапом, приклеилась как родная с первого дня пребывания одиннадцатилетнего Порша в центре.

Порш и рад бы завалить, но всё его тело похоже на один сплошной синяк с кровоподтеками. Даже просто стоять для него — мучение, ступни изодраны. С первых дней ему указали, что он хуже грязи под ногами. Дети здесь, скорее, звери, голодные до свежей крови, которую прямыми поставками организуют еженедельно. Поршу просто не повезло попасть к самым диким в руки в первый же день. За это ему и расплачиваться ближайшие годы.

Спустя пару месяцев в центре лучше не становится. Порш теперь что-то среднее между псиной, не имеющей права есть со стола и прислугой, выполняющей все прихоти хозяев. Роль игрушки для битья перешла в наследство очередному новенькому, что вовсе не мешает от скуки наказывать Порша за небольшие придуманные Тапом промахи.

И начерта он ещё и это вспомнил? Больно везде и сразу, Порш уже толком не отдает отчет тому, где он находится. Ноющие суставы похожи на сгустки горячей лавы, растекающейся по ногам. Время давно потеряло свой ход. Нужно подождать, отключиться, убрать телесное, оставив только мысль о том, как он вернется в их резиденцию и заставит Кинна вымаливать прощение за промедление, благодаря которому приходится сейчас терпеть. Каждый вырванный из него звук Порш клянется забить обратно им в глотки. Измучать их так, что пожалеют о дне, когда мамаши решили заняться сексом с очередным клиентом, чтобы воссоздать дивное чадо на свет.

Всего полтора часа, а сколько радости они принесли. Пит с улыбкой, намертво приклеенной к губам, смотрит на Порша, чье тело усеяно десятками алых полос: последствием финального наказания, нужного, чтобы вконец ослабить его, измученного до того состояния полубреда, в котором то проваливается в бессознательное, то приходит в себя, чтобы помычать ещё немного. Самое время для финала.

Белоснежная одежда Пита слишком выбивается из антуража, давая каждому нездоровые ассоциации с божественным промыслом. Взяв бутылку воды со стола, он, полный блаженства, выливает её на лицо Поршу, приводя того в подобие осознанности. Весь увлеченный процессом, даже не замечает, как Вегас мажет губами по щеке, передавая власть в его руки.

— Приди в себя, падаль, — прикасаться к этому мерзко, но Пит берет двумя пальцами упавшую на грудь голову Порша, заставляя смотреть на себя. Глаза в глаза. И чего он надеялся там увидеть? Ни проблеска раскаяния в этом куске дерьма не наблюдается. Смачный плевок смешанной с кровью слюной служит Питу ответом. Глупо подставился, про себя думает, стирая рукавом рубашки жидкость с лица.

— Я достаточно насладился твоим унижением, — Пит хотел быть терпеливым, помучать ещё, но раздражение от плевка вспыхивает искрой. Широкий взмах скальпелем, будто удар по гитарным струнам, оставляет на шее Порша тонкую красную полосу, стремительно стекающую вниз по рубашке.

— Это для тебя, мам, — последнее, что слышит теряющий сознание Порш.

Вспышки воспоминаний волоком тащат Порша вслед за собой, заводя на те глубины подсознания, которые он не посещал слишком давно. Дождливая погода совершенно не приветлива к подростку, зябко переминающемуся с ноги на ногу. Его план действий до боли прост — раз посчастливилось встретить шестнадцатилетие вне тюремных стен, он приложит все усилия, но не загремит туда снова. Квартирка, оставленная проебавшейся пять лет назад матерью в некое подобие наследства, встречает затхлым запахом вековой гнили, стоит приоткрыть дверь.

Даже представлять, как долго придётся вымывать всё, Поршу уже больно. До зубного скрежета осточертевший режим «Центра реабилитации для юношей» хочется забыть, однако навыки прислуги приобретают новый свет, кажущийся полезным. Призраки прошлого подстерегают Порша на каждом шагу: то разбитой бутылкой, последствием их с мамой прощания, то единственной игрушкой, настолько дорогой сердцу, что Порш забрал её с собой при побеге. Проблеск той счастливой поры, в которой Нампын и Корн, ещё не разлученные, одаривали малыша Порша вниманием и заботой. Даже знать не хочется, где сейчас эта тварь. Ни одного посещения за все эти года. Ничего в нем не колыхнется, если завтра в газете он прочитает о её смерти.

Квартира на окраине, покинутая им в момент ареста, хранит не так много вещей. Те футболки, принадлежавшие ему одиннадцатилетнему, теперь только на кукол надевать, без сожалений Порш берет одну на тряпки. Минимальная бытовая химия всё ещё стоит в ванной, интересно, у таких штук бывает срок годности? За уборкой Порш не замечает, как яркое полуденное солнце оставляет след алого заката, вскоре исчезая вовсе.

Характерное звучание собственного желудка отвлекает от сосредоточенного оттирания пыли, напоминая хозяину о приземленной нужде покушать. Тех крох, заработанных в тюрьме, что Порш сберег, едва ли хватит на месяц. Уже завтра стоит вплотную заняться поиском работы, он должен вылезти из этой дыры любой ценой.

Заранее купленные продукты кое-как превращаются во что-то, имеющее не особо съедобный вид. Кулинарным талантом Порш явно обделен. Да и черт с ним, главное унять мерзотное чувство голода. Поднося ложку ко рту, последнее, чего он ожидает, — услышать стук в дверь. Ждать Поршу точно некого, потому и подбирается весь, спешно проглатывая суп. Ложку в руке сменяет кухонный нож. Кошачьей поступью он крадется, заглядывая в глазок как раз в тот момент, когда нога мужчины по другую сторону летит в хлипкую дверь. Уже в полете Порш осознает жестокость жизни к его скромной персоне.

Сошедший с экрана боевика дяденька два на два, крепко держит его за шиворот, утаскивая за собой вниз по лестнице. Порш даже для вида не сопротивляется, заранее зная, что проиграет. В голове ворохом вопросы: кто он, что ему надо, что я успел сделать? Идей для ответа никаких толком. Люди, ненавидящие его просто за факт существования, все до одного остались по ту сторону тюремной решетки.

— Что вам нужно? — решает все-таки спросить Порш, вдруг ответит.

— Завали и шагай, — и Порш шагает, а что ему остается, когда нож вылетел из руки ещё в коридоре его квартирки.

В машину его скорее швыряют, сразу захлопывая дверь. Час пути, пара тройка вечных Бангкокских пробок, в одной из которых Порш отчаянно дергает дверь, в попытке вырваться. Естественно, не поддается, а за порыв души мужик демонстрирует ему пистолет. Технически, конечно, демонстрирует не ему, его яйцам, в которые упирается дулом даже головы не поворачивая.

— Сиди спокойно, блять, а то оставлю без способности к размножению, — закусив губу, Порш в ответ только кивает, опасливо поглядывая на то, как мужик кладет оружие в подстаканник для кофе и дергает коробку передач.

Небоскреб, десятками этажей прорезающий небо, кажется отдаленно знакомым. Он как воспоминание из прошлой жизни, жизни в счастье и богатстве. За годы в тюрьме Поршу десятки раз пытались внушить вину за убийство этого мужчины, в какой-то момент он даже правда начал сомневаться. Парамнезия, подмена воспоминаний ложными, как попытка его психики спрятать правду о том, что отца он убил собственными руками. Такую хуйню ему втирал часами психиатр центра на бесполезных сеансах.

Тот день он помнит лучше, чем любой другой, до мельчайших деталей: положение бездыханного тела, залитый кровью пол, нож, валяющийся рядом. Порш был первым, кто обнаружил Корна, придя со школы на полчаса раньше обычного. Он же позвонил матери и в полицию, Порш был достаточно собран для десятилетки, оказавшейся в такой ситуации.

Внутреннее убранство здания осталось таким же, каким Порш его помнит. Отец не часто брал его на работу, говорил, детям там не место, но в дни исключительные Порш, преисполненный важности, шел следом как наследник этой огромной корпорации. Сейчас место гордости не вызывает, только желание оказаться как можно дальше отсюда.

Резные двустворчатые двери распахивает его провожатый. Бывший кабинет отца встречает напряженным лицом парня, на вид примерно его возраста и улыбчивым мужчины, что сидит за столом. Оба лица знакомы Поршу не понаслышке, так вот кто унаследовал его место под солнцем. Любимый дядюшка Кан.

Их семья не была той, что проводит шумные посиделки, собирающие разных людей за одним столом. Их семья была серпентарием, в котором плелись интриги. Порша старались оградить, до всего этого он жил в загородном доме, ходил в школу, занимался боксом в секции. Жизнь обычного ребенка, роскошь, коей Порш лишен по праву рождения в семье мафии — условие, которое выбила для него мать. Одна мысль об этой женщине сейчас способна вызывать позыв к тошноте, но тогда она ещё была его опорой. Со смертью отца изменилось всё. Нампын сошла с ума от горя, буквально. Они скрывались какое-то время, матери все мерещилось, что за ними идёт охота, потом она стала пить. Когда Порша забирала полиция, его матери уже не было в теле этой женщины.

— Племянник, как тебе вольная жизнь? Успел вкусить? — добродушная улыбка, демонстрируемая Каном, скорее похожа на кривую усмешку.

— Здравствуйте, дядя Кан, Кинн, — манеры, за эти годы почти забытые, прежде всего с этими волками надо быть настороже.

— Тебе, наверное, интересно, зачем мы тебя пригласили? — интересуется Кан с фальшивым участием, но один взгляд на лицо Кинна, ещё не овладевшего лицемерием в достаточной степени, отвечает на любые его вопросы.

— Если честно, нет, с вашего позволения, я хотел бы уйти, — это место пропахло скрытыми возможностями, упускать которые Поршу слишком неприятно.

— К сожалению, это не то, чему я могу позволить случиться, видишь ли, у всего есть цена. В том числе у твоей свободы. Тебе не показалось подозрительным, что срок, который ты отсидел за столь ужасное преступление, слишком мал? — после фразы Кана скулы сводит. Мал, блять. По их мнению, пять лет в том ебаном аду — это мало?

— Чего вы от меня хотите, дядя? — держаться приличий, всё, что сейчас остается, на деле это ведь шанс для него.

— Кинну нужен верный товарищ, способный качественно защитить его, тебе не хочется вернуться в тюрьму, улавливаешь? — оскал Кана слишком отталкивающий, Порш почти отворачивается в попытке укрыть момент осознания.

Всё становится на места, словно пазл. Отца убрали по приказу человека в его кресле. Порша, загнав в центр, воспитывали послушной псиной, ради служения этому крысенышу. Теперь картинка действительно логичная. Отсутствие любых эмоций — побочный эффект пережитого, позволяет взглянуть на происходящее трезво. Это чертов подарок, разве нет? Два в одном: шанс отомстить мрази, из-за которой его жизнь сломана, плюс шанс не барахтаться в бедности. Щедро, дядюшка, даже чересчур. Страшнее всего те, кому терять нечего. Их действия пропитаны отчаянием.

— Почему вы думаете, что я подхожу на эту роль? — а вот тут уже пошла попытка скосить под дурочка.

Порш точно знает причины. Он четкими картинками помнит тот суетной день, чуть не унесшего жизнь пятилетнего Кинна. Прогулка в парке с их родителями, что отстали на метр, обсуждая взрослые дела, совсем не волновала малышей, играющих в догоняшки. Порш был водой. Собака появилась будто из ниоткуда, здоровая лохматая тварь, размером с трех Поршей, раззявила пасть в попытке откусить Кинну руку, занесенную перед лицом в попытке защититься, но не смогла сомкнуть на нем зубы, будто что-то мешало. Порш тогда испугался слишком сильно, чтобы разобраться в произошедшем.

Объяснил Корн, сам того не желая. Случайно подслушанный разговор отцов о таинственных способностях, обладание которыми в их криминальном мире величайшая из привилегий, и удивительная везучесть Кинна, не получившего ни царапины, стала понятна.

— Поймешь со временем, — слышит Порш сухой ответ.

Открывая глаза в кромешной темноте, Порш пытается оценить степень поганости ситуации, в которой он оказался. Ставит с ходу на сотню из десяти: болит буквально каждая клеточка тела, а попытки пошевелиться дают понимание, что он заперт в месте крайне тесном. И когда он успел так влипнуть? В памяти услужливо всплывает образ Пита, занесшего руку над его горлом, а дальше что?

Из мыслей выдергивает звук, режущий, до больного противный, будто скрежет ногтей по меловой доске. Звук, после которого собственный хрупкий мир, выстроенный на осколках ужаса, из которого он выбрался, безвозвратно сгорает. Тот же звук, что заставил Порша прийти в себя.

Стук комьев земли о древесную поверхность.

На осознание требуется несколько долгих секунд, во время которых конечности стремительно хладеют. Выброс адреналина двигает в сторону ту прорву боли, которую Порш чувствует, но движения всё ещё слабые, недостаточные для рывка, разламывающего чертов ящик. Это вообще не значит, что он не пытается. Раздирая в кровь руки о грубую древесину, Порш старательно долбит крышку. Знает, если не выбраться сейчас, больше шанса не будет. Давненько он так не встревал.

Даже допустить проблеск мысли о неудаче означает сдаться. Да хер там, не доросли ещё, чтобы запугать его настолько. И где носит ебучего Кинна? Иступленный долбеж рыбы, выброшенной на берег, ни к чему не приводит — места слишком мало для достаточного замаха. Осознает сквозь эту пелену, что делает хуже себе же. Останавливается. Помимо очевидного пиздеца, связанного с закапыванием, от постоянных дерганий, приносящих жгучие болезненные вспышки, Порш дышит чаще, а воздух сейчас ценнее всего. Судя по звуку, первый слой уже лег за это время и теперь запас кислорода ограничен.

Ему бы ещё грамм надежды или какую стратегию на подобный случай. Он просто не может умереть так. Не после всех этих лет. Это же, блять, просто нелепо. Всегда до Порш считал себя человеком, скорее, идущим рука об руку со смертью. Она была его верной соратницей, оттого никогда не пугала. Не сейчас. В этот гребаный день всё иначе. От самого себя становится тошно, развел сопли. Если и суждено уйти сегодня, он не станет потакать ебучему страху.

Вроде в такие моменты помогает вера, но Порш из тех, кто верит исключительно в себя. И немножко в Кинна, что уж там. Фанатичная преданность мужа та отличительная черта, что ещё ни разу не подводила. Привязанности Поршу не свойственны, вся его жизнь с некоторых пор четко структурирована и иметь в этой системе такую переменную как Кинн успокаивает. Порш его не обманывает, кормя клятвами в любви и верности, на которые не способен. Кинну это и не нужно, его любовь больная, дикая и зависимая. Поршу, по сути, просто повезло вовремя стать заменой прорве вискаря, ежедневно вливаемой в неокрепший подростковый организм. Чем он и пользуется.

Когда ещё вспоминать о счастливой поре их взросления, как не в предсмертный миг.

От этого сопляка прямо-таки тошно. Развел тут нюни. Порш живет с ним бок о бок вот уже три бесконечных года, выполняя разной паршивости работу, неизменно сводящуюся к защищать богатенького неудачника. Характер Кинна больше подходит изнеженной девчонке, чем наследнику мафиозной верхушки. Наблюдая за тем, как бедолагу выворачивает на обочину уже минут двадцать, Порш старается сохранять выражение лица участливое и сопереживающее. На деле до страданий человека, согнувшегося у обочины, ему фиолетово.

Время не прошло для него даром, позволяя расставить все фигуры должным образом и не замарать при этом руки. Ещё немного, и не будет никакого дяди Кана, а помыкать вот этим недоразумением слишком просто. Парень ведется даже на тень участливости от такого верного телохранителя.

— Господин, возьмите платок, — повезло, что Поршу положено иметь с собой целый арсенал всяких безделушек.

— Спасибо. И что увез меня оттуда, я правда ценю это, — справедливости ради, это недоразумение хотя бы умеет держать лицо перед подчиненными своего отца.

Подернутые пеленой слез глаза Кинна ловят Порша в некий плен, из которого тот не может выбраться, не выходя из роли. Такие переглядки стали уже обыденностью, и «случайные» соприкосновения рук, и прочие нелепости. Место подле наследника слишком важно.

— Вам не обязательно делать это, — начинает Порш подводить к нужной ему мысли.

Речь о новых задачах, поставленных Каном, разочарованным в мягкотелости сына. Теперь к обязанностям Кинна добавилось выбивание информации из неугодных, содержащихся в застенках главного дома. Это развлечение продолжается не так уж долго, но каждый раз после проходит в диком трипе на все выходные, где Кинн ужирается до чертиков, а Порш молчаливо сопровождает.

— А ты, смотрю, знаешь, как убедить отца все отменить? — Кинн намека не понимает, закрепляя за собой звание непроходимого тупицы.

— Я лишь намекаю, что мог бы делать это за вас, — мысли об этом сидят в Порше достаточно давно, чтобы стать навязчивыми. И раньше, бывало, замечал в себе тягу, не всегда поддающуюся описанию. Жажду, сродни самому засушливому похмелью, причинить боли столько, сколько носит в себе. Отдать её всю. В этом ведь ничего такого, если Кинну это даже поможет.

— Будет только хуже, если отец узнает, нет, — отрезает Кинн, выглядя по его мнению благородным защитником.

— Не узнает, если мы будем достаточно аккуратны, господин, — склоняет голову Порш, будто оставляя решение на стороне Кинна.

— Мне нужно это обдумать, поехали домой, — от слов Кинна бровь Порша ползет вверх, он-то был настроен на очередной марафон.

— Конечно, господин, — открывая дверцу заднего сидения, отвечает Порш.

Кинн смотрит на него не так, как обычно, огибая по дуге и демонстративно усаживаясь на переднее. Теперь очередь Порша не понимать намеки. Заводя машину, он не обращает внимания на нервозность парня, чья рука замерла в полуметре на пути к его бедру. Помилуйте, решись уже, сколько можно тебя обхаживать. Не выдержав, Порш берет действие в свои, словно случайно касаясь пальцами ладони Кинна на пути к коробке передач.

И Кинн осмеливается всё же взять руку парня в свою, переплетая пальцы. Внутри Порша штиль, подобный самому безветренному дню, чего не скажешь о человеке напротив, пробиваемом мелкой дрожью. Иногда даже вызывает зависть это умение ощущать мир столь тонко. Единственное, что радует Порша в этой ситуации, — они наконец-то сдвинулись с мертвой точки неловкого флирта, на которой топтались чуть больше года.

Только вот дальше-то что? Очевидно, в их дуэте больше яйца у Порша, но ему нельзя спугнуть Кинна неаккуратной настойчивостью. С другой стороны, разве не это тот знак, что можно продвинуться ещё на шажок? Повернув голову, Порш ожидаемо находит взгляд Кинна сосредоточенно исследующим пол. Свободной рукой он тянется к щеке парня, отчего тот ощутимо дергается.

— Господин Кинн, могу ли я? — намекая на поцелуй, спрашивает Порш.

Ответом становится несмелый короткий кивок, ну хоть на этот раз сразу дошло. Уподобленный охотнику, выжидающему добычу, Порш приближается очень аккуратно. Частое дыхание Кинна ощущается как что-то невероятно теплое. Сомкнув их губы, Порш держит их какое-то время в одном положении, тупо не зная, что делать. Для него это первый раз, как и для Кинна. В какой-то момент должно стать приятно? Выждав ещё секунд десять, Порш все же отстраняется, сосредоточено рассматривая лицо парня, по цвету больше напоминающее томат.

— Мы можем ехать, господин?

Рука Вегаса опускается на плечо застывшего с опустевшим взглядом Пита с негромким хлопком, вытягивая из сосредоточения. Ему всегда казалось, когда день отмщения наконец наступит, он почувствует себя невероятно легко, как человек, сбросивший самый тяжкий груз с плеч. Облегчения не наступает. На деле это ведь никакой не финал. Проблема решена только на половину. Глубоко закопанную половину.

— Что бы ни произошло дальше, я рядом, тигренок, — тихо, но весомо произносит Вегас ему на ухо, касаясь теплыми губами мочки, от его становится на пару градусов легче. Рядом с ним всегда всё выглядит более посильным.

— У нас нет вариантов не справиться с этим, — ладонь Вегаса, перемещенная с плеча на его лицо теплая, очень родная. Найдя губами его, слегка обветренные, Пит оставляет короткий поцелуй — благодарность за пройденный путь. Слова для других, для него только бесконечная нежность, которой пропитано каждое прикосновение. Как и всё хорошее в жизни Пита, этот момент бесследно исчезает, прерванный громким хлопком изнутри здания. Иногда ему кажется, что он уничтожает всё, чего касается.

— Оставайся здесь, я пойду проверю, — бросает Вегас строго, за секунду обретая собранность, и не дожидаясь ответа, убегает к источнику шума.

<center>2012</center>

Очередная подворотня окраинных трущоб встречает Кинна запахом разложения и плесени. Вопрос о том, как Порша затащило в такое захолустье вертится на языке, в надежде все же быть заданным адресату. Это если повезет найти. С Поршем никогда нельзя быть уверенным в том, куда его занесет, и Кинн правда принимает это. Просто сегодня всё иначе. Чертов звонок не пойми от кого среди ночи, подрывает его парня ходить кругами по балкону их городской квартиры, выкуривая одну за одной.

Волнение грызет изнутри, первую дверь Кинн резко дергает на себя, вырывая хлипкое подобие замка. За ней обнаруживается затхлый подвал, в который заходит сначала заряженный пистолет, а уже после него Кинн с фонарем во второй руке. Стук шагов тревожит здоровенных крыс, разбегающихся в разные стороны под ярким светом. Маячок на одежде Порша ведет его в этот дом, только в какое из помещений не поймешь.

Как назло, на наружной стороне ни одной горящей вывески, способной привлечь внимание. В доме этажей пять, повезло, что не высотка. Следующей попадается дверь подъезда, но не ломиться же в квартиры к людям. Хотя и это его уже не остановит, проходя Кинн прислушивается к голосам, в надежде услышать Порша. Естественно, ничерта он не слышит.

Антураж лестничной площадки предпоследнего этажа разительно отличается от остальных. В нос ударяет запах женских духов и дешевого алкоголя, а дверь здесь всего одна, обитая мягким бархатом в дешевом подобии стиля арт-деко. Кинн почти уверен, что его Порша, обладающего недурным вкусом, занести сюда физически не могло. Разворачиваясь в желании уйти, потому что дверь на самый верхний этаж перекрыта кованной решеткой с позолотой, родственницей убогих дверей, Кинн слышит звук открывающегося замка.

Любопытство вынуждает его посмотреть через плечо. Приглушенный свет все равно слепит на секунду привыкшие к темноте глаза. Из распахнутой двери вырывается ненавязчивая мелодия, вместе с ней мужчина — лысеющий престарелый, но в недурном костюме. Оглядев Кинна с ног до головы, тот ускоряет шаг, явно не желая вступать в диалог.

— Тоже новичок? Кому это сегодня так везет на молодых? — окликает его девушка, вышедшая закрыть за лысиком.

— Мой друг уже пришел? Не проводите меня? — ориентируется Кинн мгновенно. Интуиция не то что щелкает, она бьет в набат, заставляя сделать несколько шагов к размалёванной дамочке. В крайнем случае просто извинится и уйдет.

— Он не предупреждал, что не один. За двоих разом придётся доплатить, — с сомнением оглядывая его произносит, очевидно, шлюха.

— Деньги не проблема, — ну конечно, Кинн не вызывает доверия, он же прилетел сюда фактически в пижаме, только и успел, что джинсы натянуть.

— У нас стопроцентная предоплата, — всё ещё не доверяет.

— Да-да, никаких проблем, веди уже, — Кинн на ходу достает кошелек, извлекая стопку тысячных купюр не глядя и протягивая девушке. Та присвистывает, никак не комментируя, чтобы не спугнуть удачу.

— Вам сюда, молодой господин, — осторожно постучав в дверь перед ним, девушка уходит.

Подгоняемый нетерпением Кинн, распахивает дверь сам, заставая ожидаемую картину. Пульс разгоняется разом до сотни ударов в минуту. Мелкая дрожь по телу не дает выговорить ничего связного, оставляя Кинна на грани истерики с приоткрытым ртом.

— Добрый вечер, любимый, — сладко тянет вусмерть пьяный Порш.