Каждый поцелуй приносил наслаждение.

Горячие прикосновения Фаустины заставляли Астариона чувствовать себя так, будто у него снова забилось сердце. Иначе откуда разливается всё это тепло?

Дрожащие пальцы теребят мешающие пуговицы. Неуверенные объятья с неохотой приходилось разрывать — чтобы дорваться до усыпанной веснушками кожи. Астарион всегда знал, что делать и делал всё, как настроенный механизм. Но в этот раз дрожь волнами разливалась по его телу. Дрожь предвкушения. Дрожь, которой он не знал.

Фаустина прижимается к нему на мгновение, трётся между ног, и в штанах становится тесно.

Ему не терпится прикоснуться к ней.

Обнять её снова.

Проникнуть в неё.

И слушать, слушать, слушать её музыкальный голос, как она поёт эту горячую песню только для него.

Все эти новые чувства кружат голову, но он держится и осторожно подцепляет штаны возлюбленной, чтобы стянуть их в спокойном ритме.

Воспоминания могли бы заставить его сравнивать. Но в прошлом его разум всегда витал далеко. И вспоминать становилось нечего.

Да и руки, её осторожные руки, которые изучают его грудь сейчас, не дают отвлечься ни на какие мысли. В животе тянет.

Её губы касаются старых шрамов от укуса. Ласково, нежно и бережно. На мгновение он прекращает дышать.

Они пересекаются взглядами. В её потемневших глазах мягкость, тепло и любовь.

Он хочет её.

Стягивает бельё.

Между ног у неё уже влажно. Она примет его без труда. Но хочется продлить эту близость.

Ветер пошевелил ветви плакучей ивы. Листья заскрежетали под коленями.

Астарион понимал, что его пальцы холодны. Но Фаустина вряд ли почувствует холод за всем этим огнём.

Она чуть ахнула, когда палец возлюбленного коснулся клитора. Но позволила себе привыкнуть, а он — подождать, прежде чем начать ласкать его осторожными круговыми движениями.

Фаустина глубоко дышала и извивалась, позволяя Астариону взять власть над ней. Астарион бы не смог выразить словами, что эта картина делает с ним.

Второй рукой расстёгивая свои брюки, он приготовился скорее слиться с ней в единое целое.

Когда её ноги начали подрагивать, Астарион убрал руку. Приподнял её бедра. И вошёл, глядя ей в глаза.

На мгновение он напрягся. Ощущение, будто его тело рвут со всех сторон, по-свойски обращаясь с ним, не думая о нём и его чувствах, нахлынуло в мозг, и ему пришлось сильно сжать зубы, чтобы отогнать наваждение.

Но тут его губ коснулись её теплые губы, осторожно и аккуратно пытаясь приоткрыть его, спрашивая его разрешение. Тёплая ладонь на щеке помогла расслабить челюсть, и он впустил её, углубляя поцелуй самостоятельно.

Чувства обострялись. Её тело, прижимающееся к нему, бархат влажных стенок, окутывающий его, горячий рот, с трепетом целующий его.

Ему ещё никогда не было так хорошо.

Движения давались легко. Её доводящие до исступления стоны горячили ухо, заглушали возбуждённый разум, а ловкий хвост опутывал талию, прижимая его к ней ещё ближе, если такое было возможно. Он, в свою очередь, тоже позволил ей услышать его голос. Как звучит его песня, предназначенная только для неё.

Ощущения, которые испытывала его плоть, были слишком сильными, слишком острыми. В отличие от прошлого, когда он не чувствовал ничего, сейчас он чувствовал всё, и ему было мало. Мало её близости, мало этого жара, от которого он был готов расплавиться.

Она — всё, о чём Астарион мог сейчас думать. Он тонул в ощущениях ласкового огня, что опалял его кожу нежнее солнца и его любящего прикосновения.

Скоро он потеряет солнце.

Но Фаустина останется с ним. Она обещала.

Её тепло потерять страшнее.

И он ускорился, вколачиваясь в её тепло, чтобы запомнить его навсегда, чтобы ничто не могло отнять у него это воспоминание.

Волны сладко расходились внизу живота.

Их дыхание смешивалось, их взгляды соединялись, и каждый видел, как к другому приближается слепящий пик маленькой смерти.

Они умрут, чтобы родиться заново в ту же секунду. Держась за руки.

***

Утром они вернутся в «Эльфийскую Песнь» немного взъерошенные, но молчаливые. И никто не спросит у них, где они были.

Для них же самих родилось новое воспоминание. Особенно для Астариона, который впервые на собственной могиле почувствовал себя живым.