Кэйа вздрогнул всем телом, точно пустили разряд тока. Но разгневанной Лизы рядом быть не должно. Кэйа словно выпал из реальности ненадолго, точно заснул на долю секунды, или, может, ушёл в какое-то из миллионов подпространств их сложно устроенного мира, сплетённого из причудливых ветвей Ирминсуля, а теперь пробудился ото сна с резкой судорогой, какая бывает, когда лёжа на мягких перинах вдруг начинаешь падать в пустоту, или, если сознание решит поиздеваться особенно извращённо, в саму Бездну, будь она неладна.
Бездна, Ирминсуль… Каэнри’ах…
К чему всё это?
Видит Барбатос, рассказы Путешественницы до добра не доведут.
Кэйа точно в Мондштадте, сидит – а вернее сказать по барной стойке растёкся – в «Доле ангелов». Всё хорошо, он всего-то пьян настолько, что и подняться со стула без помощи не сможет. Но это же сущая мелочь, обычное пятничное приключение – распорядок известен: встретиться с Розарией или найти другую, но не менее приятную компанию, до самой поздней ночи опустошать запасы Дилюка, заказывая одну «Полуденную смерть» за другой, смеяться пока хватает сил, непременно обыграть кого-нибудь в карты, ведь следить за руками в этом заведении так толком не научились, а Кэйа – не научился вести честную игру, потом – уже глубокой ночью – позволить кому-нибудь дотащить своё пьяное тело до дома. И всё по плану, и разбудил Кэйю совсем не ток, а Розария – женщина-бестактность – задела своими серебряными когтями, специально растормошила, захотела и сделала, потому что может и потому что сама уже не соображает. Попросите монахиню сейчас прочитать молитву – и ничего, оглушающая тишина. Она ни одной не вспомнит. Только недовольную рожу скорчит, и мертвенно-бледное лицо станет похоже на морду гаргульи.
Кэйа проснулся… Он совсем забыл об этом, и недовольное мычание вырвалось из него запоздало. Так же появлялись на столе Джинн его отчёты, потому что в последнее время Кэйа и думать о бумажках забыл. Капитан кавалерии стал таким рассеянным, что впору с должности снимать.
Отбросив надоедливую мысль о работе, ничего, кроме противной тяжести в желудке, не вызывающую, Кэйа, не отрываясь от стойки, пробормотал:
— Дилюк, налей ещё одну.
Реакции не последовало. Никто не забрал стакан, никакого ворчания в духе «тебе на сегодня хватит», даже по макушке ладонью не похлопали, мол, давай вставай, идём домой. Ничего.
Чувствуя, что если не выпьет ещё стаканчик прямо сейчас, то немедленно весь вывернется наизнанку, Кэйа, подобие улыбки едва натянув, повторил свою просьбу громче:
— Эй! Дилюк, будь другом, налей ещё одну!
Опять ничего.
— Кэйа, Дилюка здесь нет, — говорит Розария.
— Как нет? — усмехается капитан. — Вот же он…
Кэйа поворачивает голову, а за стойкой ничего. Вернее – никого. Рыжеволосого кусочка Кэйиного счастья за стойкой не оказывается. Стеллажи с тёмными бутылками вина и сидра, поблёскивающими в тусклом жёлтом свете таверны, да окно с решёткой. Вин – десятки, Дилюка – ни одного. Хотя, разумеется, будь Дилюка больше одного – Кэйа сошёл бы с ума окончательно.
— Он ушёл взять что-то в подсобке? Только что ведь…
— Кэйа, — зовёт Розария настойчиво, словно рыцарь опять заснул. — Кэйа, послушай меня. Он мёртв. Сегодня среда, а Джинн уже две недели ждёт от тебя очередной отчёт.
— Ты шутишь, — утверждает Кэйа, а по щекам против воли катятся слёзы.
Потому что сегодня среда. Кэйа пьёт почти каждый день, и обязательно до потери здравого рассудка. Потому что Дилюк мёртв и похоронен рядом с отцом. Сын повторил за Крепусом в точности: погиб как герой, защищая Мондштадт, но для города его подвиг – несчастный случай.
Кэйа помнит похороны. Он был слишком раздавлен, чтобы организовать их самому, у него внутри не то что бабочки передохли – когтистые хиличурлы в лёгких завелись, а плечи совсем не распрямлялись, будто весь Тейват на них обрушился. И потому со всем разобралась Джинн. Извечно от Селестии до Бездны занятая действующая магистр устроила и достойное прощание на кладбище с сотнями цветов на могиле, и тихий ужин для самых близких.
Джинн оставалась всех спокойнее, она держалась, как и подобает человеку её должности, даже голос во время прощальной речи не дрожал. Но одним днём Кэйа зашёл в магистерский кабинет отдать бумажки и застал Джинн тихо плачущей у окна. Она судорожно обтирала лицо мокрым платком, в надежде, быть может, что так её минута скорби останется для других незамеченной. Капитан кавалерии пообещал себе тогда взять наконец себя в руки. Это был второй раз со дня смерти Дилюка, когда Кэйа, полный решимости, обещал такое, и даже, забери его Бездна, верил – получится.
Розария легонько коснулась капитанской руки, пытаясь приободрить, сказать ему, мол, она рядом, всё будет хорошо. Но её ледяные пальцы не способны отогреть объятую стужей душу. Она прижимает его к себе, голову на плечо укладывая, ладонью по бестолковой синей макушке проводит, а рыцарь всё всхлипывает. Он и рад бы собраться, стереть соль с лица и согласиться, белозубой улыбкой сверкая, что всё будет хорошо. Да не получается. Всё что он может – смять в кулак ткань чужого платья.
— Розария… мне… меня сейчас…
Монахиня его шёпот неразборчивый мимо ушей пропускает, но потом по характерному звуку понимает, что пора капитана из таверны выводить, дабы не оставлять Чарльзу сюрприза на утро. Она и без того едва выторговала у него позволения остаться здесь после закрытия да запасные ключи, и то потому, что технически они теперь по праву Кэйины.«Не забыть бы вернуть» – под скрежет по полу ножек отодвинутого стула подумала Розария, взваливая на себя тяжёлое тело капитана кавалерии. Его бы не трясти сильно лишний раз, да какой уж тут, когда этот пьяный офицер – здоровенная детина, на голову выше несчастной монахини. Но как бы там ни было, Розария осторожно шагала к выходу, делая всё, чтоб Кэйа, еле волочащий ноги, не свалился на пол.
И если стальная хватка на рёбрах и помогала не упасть, то самочувствие не улучшала ни сколько. Мутило Кэйю страшно, уже у самой двери он ощутил характерный вкус рвоты и рефлекторно закрыл рот рукой. Он попытался сглотнуть и почувствовал, как горькая масса, успевшая, кажется, побывать на самом кончике языка, с трудом скатывается обратно в горло, оставляя за собой привкус желчи и сегодняшнего ужина. И тут же всё повторяется снова, и Кэйа не уверен, что на этот раз противное нечто не начнёт стекать по пальцам.
Стоит только сделать пару шагов по улице, как капитана сгибает пополам и выворачивает. Всё, что он успел съесть, остаётся в траве, издевательски поблёскивая в свете ближайшего фонаря. Розария вытаскивает из его же кармана платок и суёт в руки, чтоб мог вытереться.
Кэйю вот-вот вытошнит снова, но мыслями он не здесь и не сейчас. У него перед глазами Аделинда, при гостях рыдающая за столом. Она прятала лицо в ладонях, всё извинялась, сморкаясь в платок, а потом и вовсе рухнула на скатерть, точно в обморок упала. И до белых костяшек сжимая белое кружево, причитала как жалеет, что потворствовала Дилюку в его полуночных делах, а теперь того, кого она знала ещё маленьким мальчиком, больше нет, никогда она уже не услышит, как зовёт он её по имени, никогда больше он не похвалит её пироги с закатником или стейки из кабана. Кэйа тогда едва нашёл в себе силы обнять её. А Аделинда вцепилась в него похлеще даже, чем сегодняшним днём он цеплялся за Розарию, и шептала ему как рада, что хоть один член семьи всё ещё жив. И Кэйа пообещал себе, что возьмёт себя в руки хотя бы ради неё, этой уже немолодой светловолосой женщины, любящей его почти как сына.
А уж какая ужасная была неразбериха с документами…
Кэйа пытался оформить владение винокурней на себя.
Дилюк был слишком самоуверен, чтоб в столь раннем возрасте писать завещание, ему, видимо, мало было заглянуть смерти в глаза во время своего трёхгодичного странствия для осознания, что он не вечен. А может, напротив – не писал потому, что эта процедура заставила бы снова почувствовать зловонное дыхание над ухом. Кэйа никогда не спрашивал, боится ли Дилюк смерти. В этом смысле он предпочёл разговору действие – боялся вместо него, убеждал, что есть орден и есть в нём он сам, Кэйа, и это их дело разбираться с орденом Бездны, а Полуночному герою лезть совсем не обязательно. Но куда уж там! С взращённым с детства альтруизмом ни черта не сделать!
Второй проблемой после отсутствия завещания стало то, что в брак они так и не вступили. А Дилюк ведь предлагал, но Альберих, хиличурлоголовая дубина, всё отшучивался, негоже, мол, самому завидному жениху Мондштадта расставаться с этим статусом. И достался бы теперь «Рассвет» Ордо Фавониус! Если бы не чистой воды кумовство – очередная помощь от Джинн. Схему они провернули фактически незаконную, мошенническую почти.
Но всё это меркло перед осознанием, что Дилюка больше нет. Он не вернётся ни через три года, ни через пять, десять лет, ни спустя вечность. Его низкий голос никогда не прозвучит ни в «Доле ангелов», ни в «Рассвете». Кэйа больше не найдёт рыжий волос на подушке, не расцелует веснушчатых плеч, никто больше не будет ворчать над ухом. И всё это во много раз страшнее чем несколько лет назад, во время Дилюковых странствий, когда Глаз Бога его чуть не затух, потому что на этот раз не чуть – теперь по-настоящему. Думать об этом попросту страшно.
Кэйа поднимает взгляд к небу, и мириады звёзд смотрят на него в ответ. Среди них притаилось созвездие Мудрой Совы, а от него неподалёку Павлинье Перо. Ветер обдувает лицо, а за спиной Розария отчаянно борется с замком, матерясь себе под нос. Кэйа, в небо глядя да бормотание Розарии слушая, убеждает себя почти насильно, что всё будет хорошо. Сегодня капитан кавалерии жалок донельзя, но так не может продолжаться вечно. Он возьмёт себя в руки. Он должен, ведь Дилюк наверняка не хотел бы видеть его таким. К тому же он нужен Джинн и малышке Кли, нужен Аделинде, да и Розария наверняка совсем измучилась вот так возиться с ним изо дня в день. Но самому Кэйе нужно время, и ничего с этим поделать он не может.
Время… Просто ещё немного времени… Ничего не будет хорошо, потому что ничего не будет как раньше. Пустоту внутри не заполнить. Но Кэйа сможет как-нибудь с этим разобраться. Во всяком случае сейчас, когда его голова как никогда тяжёлая, а под коленями холодная брусчатка, он хочет в это верить.