Сквозняк меланхолично перебирал шторы. Кое-где пробивались закатные лучи. На черный футляр оседала пыль — пылинки соединялись с сотнями братьев и сестер, которые покоились на этой поверхности не первый день. И далеко не второй.

Кроули лежала на кровати, смотрела в потолок. И дышала. Тихо и глубоко.

Бесконечно острая колющая боль ушла. Ощущение несправедливости ушло. Страх ушел. Гнев, горько рассмеявшись, оставил после себя пепелище и тоже удалился. Казалось, будто её внутренности хорошенько прожарили, выжгли, а потом промыли хлоркой и оставили все так. Ничего, кроме обугленных пованивающих химией останков. Все проблемы потеряли свою значимость и остались раздаваться полуэхом за спиной. Самая главная — тоже. Да и в целом окружающий мир превратился в нечто эфемерное и до безумия далекое. Даже кровать, которая, казалось бы, сейчас непосредственно касается девушки. Кроули оказалась в мыльном пузыре, у которого не было формы, не было границ — ни начала, ни конца. Он не ощущался никак. И при этом он давил на неё своим присутствием, душил и сковывал конечности. Она задыхалась и трескалась, но не могла пошевелиться.

Она погружалась на дно, но не могла утонуть.

Было отвратительно чувствовать собственную беспомощность. Отсутствие даже толики возможности удержать хоть что-то в своих руках, взять контроль над своей жизнью. Будто пытаешься собрать воду, но в руках у тебя не ведро, не кастрюля и даже не чашка, а решето, и все снова утекает, брызгается и заполняет легкие, не давая дышать. И заливает уши. До тошнотворного звона, до бесконечного шума

до тишины

тишина клокочет и нежно закрывает ей уши, перебирает волосы и вытирает слезы. и безумно улыбается всем своим существом

Захотелось ударить по стене до дикой боли. Только предыдущий опыт мерзко ухмыляется и жестоко напоминал, что это ничем не поможет.

Что-то падает и прокатывается по полу.

и снова тихо

***

Она начала привыкать. Привыкать к новому ощущению на ухе — слуховому аппарату, привыкать к новому звучанию мира, привыкать к неизбежности. Музыка оставалась кровоточащей раной — да и вряд ли такое имеет шанс когда-нибудь затянуться, но и эта боль начинала притупляться — хотя возможно, и к ней она просто привыкла. Она спрятала футляр со скрипкой в шкафу, чтобы лишний раз не мозолить глаза. Уцелевшие нотные листы отправились в ящик и были закрыты на ключ. Ей не хватило сил расправиться с ними, но перспектива однажды случайно наткнуться на свою музыку казалась невыносимой. 

Как птица после перелома крыла учится заново летать, как собака после травмы лап учится заново бегать, как человек после затяжной депрессии учится заново чувствовать — так Кроули училась заново слышать. с одной оговоркой — она не возвращала себе утерянный навык, а осваивала новый. Скорее как если бы рыбу выбросили на сушу и сказали ей учиться дышать и ходить по земле — и выход был лишь научиться. Или умереть. Карабкайся или опускай руки и жди своей несчастливой участи. И Кроули карабкалась. Со слезами и криками, с потерями и срывами, но карабкалась. Научилась настраивать слуховой аппарат, научилась воспринимать звуки по-новому, начала учить жестовый язык — пожалуй, это было самым сложным. Как переходить на костыли ещё до ампутации ноги.

Чтобы не сойти с ума Кроули ушла в эскапизм.

Конечно, она читала и до этого, но не с таким рвением и не в таком количестве. В книгах открылся новый мир — скорее миры. Каждая страница, каждая строка, каждое слово формировало совершенно новую реальность. Новые люди, новые предметы, новая история. Кроули горстями забрасывала в себя разноцветные сюжеты. Она проживала несметное количество эмоций, и, что самое приятное, эмоции эти были в некоторой мере обезличенными. Их испытывала она, но не за себя. Это хорошо отвлекало. Помогало не опускаться ни в отчаяние, ни в беспросветную злобу и обиду на судьбу. К сожалению, правда, оно не помогало забыть.

и не восстанавливало слух

А любые упоминания музыки — конечно, она старалась избегать подобного, однако бывало, попадались и они — вызывали злобу и невыносимую тоску. Как если бы художник, потерявший руки и вместе с ними возможность писать картины, случайно попал бы в галерею.

Она стала ходить по книжным. Выбирала истории наугад или внимательно вчитывалась в аннотацию и пролистывала саму книгу.

И в одну из вылазок за книгами она встречается с голубыми глазами консультантки, от которых будто бы нельзя оторваться, в которых хочется не то что утонуть — хочется поселиться в них и, растворившись, навсегда остаться частичкой столь прекрасного явления. Наверняка и видят они тоже по-особенному, явно не то, что видят остальные люди. Явно не так, как видят остальные.

— Вам помочь?

и Кроули кажется падает

разбивается

отнекивается

и бежит

бежит бежит бежит бежит отчаянно и не разбирая пути

Было в этих голубых глазах что-то такое, что подняло внутри целую бурю эмоций -- в этот раз ощутимо своих собственных. Она не понимала, что это, она не понимала, почему. Что-то такое, что зажгло её, взорвало голову и заставило кровь забурлить. Что-то такое, что ощущалось, как глоток воды и весенние рассветные лучи.

что-то такое, что напугало своей реальностью