Созвездие Львиного Клыка

И небо было. И звёзды.

Вот эти глаза были, вот эти самые — хитрые. Веселые. Грустные. Полные слез и счастья, и счастья от слез, и слез от счастья, и от его отсутствия тоже глаза наполнялись слезами. И это запоминалось каждый раз, потому что блестели они неравномерно, а когда дрожала на синих стекляшках васильковая гладь, он всегда замирал, падала из его рук деревянная лошадка, а затем — книга, а затем — меч. Слезы держались в глазах, и он не моргал. Моргнет — польются, покатятся бусины, родятся ручьи, потекут бороздками по щекам. Поэтому он упрямо жал губы, раздувал ноздри и не моргал.

А сейчас уже не было игрушечных лошадок. Были настоящие, и не лошадки, а лошади, а ещё книги были серьезные, и меч из железа, и кусался он больнее, чем деревянный. Слезы тоже были, как были и глаза, и глаза — глаза изменились. Кэйа изменился.

Пускай он и дальше щурится, морщится, кривит нос, как каждый взрослый — каждому взрослому. Все это было и будет. Он, его голова, разумная, ясная, он всегда такой был — разумный и ясный, — знает, за что дёрнуть кусочек себя, чтобы появились морщины, веко поднялось, и вот уже готов на его лице прищур. И вот он щурится. Наклонить брови — хмурится. Напрячь веко впереди — жмурится от смеха. Кэйа, который был Кэйей, не знал тонкости незримых механизмов, двигающих его тело так, как надо, но оно двигалось, и он был этому рад. И окружающие были рады тому, как им отвечал Кэйа Альберих.

И Дилюк тоже это умел, хоть и редко показывал, что умеет. Так умеют почти все взрослые, им в порядке вещей вскидывать брови на какой-то дурацкий жест других взрослых.

Ветреная ночь. Ковыль стелется, блестит в лунном свете и темноте неба, и все такое глубокое, вязкое, и воздух наполнен холодом. Дилюк стоит на веранде, вдыхает этот холод, пропуская его через нос, через грудь, в раскаленной кузне которой калит его до побеления и только потом отдает обратно. Он согревает свой дом, маленькими шагами, маленькими выдохами, и осматривает свое царство, и над виноградниками и полями и горами и рекой волнуется, играя в ветре, плащ, сотканный медовым взглядом. Он замечает, совсем рядом, на холме, неподвластного ему Кэйю — тот сидит, выставив назад руки и опершись на них, и смотрит туда же, куда смотрел Дилюк. Хвост, ухоженный утром, к ночи спутался и взбился, а сам он не двигается, и лишь время от времени поправляет волосы, лезшие на лоб.

Пришел полюбоваться небом, наверное. Устал, хочет тишины. А его захочет? Захочет вместе посчитать звёзды и попялиться в пустое и небесное. В детстве они хохотали до истерики, когда говорили о темных небесных пятнах, что это кто-то прожигал дырки в звёздном одеяле, и Крепусу приходилось каждого умывать холодной водой, держа у себя на коленке, и в шутку отчитывать, ведь они — взрослые молодые люди, им почти уже было восемь и они сами упросили его пригласить из города звёздочета, чтобы тот рассказывал им о небе. Так что пускай относятся к знаниям серьезно и скажут ему, где найти в безоблачную ночь созвездие Львиного Клыка. Сейчас они уже не будут так смеяться. Умывать будет некому. Возможно, Кэйа даст лицу команду тихо улыбнуться. И Дилюк такую же даст самому себе. Это будет не то.

Он подходит, трава кланяется ему, а ветер не обращает внимания, ведь не ему расти в землю и питаться от нее влагой. Ветер — тоже не его владение. Кэйа вздрагивает, даже ругается, и Дилюк садится рядом. Они тихонько смеются, потому что Дилюк его напугал, и Кэйа за это пихает его в плечо. И они затихают.

— Ты помнишь, где находится Львиный Клык?

— Конечно помню. А вы помните, юный господин? — ворчливо отвечает он, подражая голосу старого звёздочета. Кэйа опускает голову, пока сдерживает улыбку. — Тогда, раз вам так смешно, продемонстрируете свои познания?

Кэйа привыкает к нему, к тому, что рядом шумно, рядом дышат и дёргают травинки пальцами, потому что Дилюку никогда не удавалось посидеть пять минут ровно. Он поднимает руку и пальцем сшивает звезды в воздушного зверя, соединяя их шелковой нитью.

— Вон там.

— Правильно.

— Думаю, ты можешь разбудить меня в ночи, и я тебе отвечу. После того, как придушу.

Дилюк тоже садится, отведя руки за спину. Он смотрит на звёзды, но от него они разбегаются. Его глаза бегают за ними, но у него нет сачка, чтобы поймать их, прижать к земле и собрать в созвездия, которым учили в детстве. Поэтому он, заскучав, смотрит по сторонам и радуется, что хотя бы этот мир от него не убегает. Этот мир ему интересен. И Кэйа, который легко считает звёзды и наверняка сможет заметить каждую, даже самую тусклую звёздочку, тоже считается частью его мира.

И когда он поворачивается к нему, Дилюк, замерший взглядом где-то на его волосах, полностью обращается в камень, сталкивается, оказывается съеден, поглочен, возвращен во времена маленького мальчика, так же застрявшего в его глазах. Глаза Кэйи, такие синие-синие, такие глубокие, широко распахнутые от удивления и страха — он падает, сорвавшись с их обрывистых краёв, он падает, он чувствует, как тянет в груди что-то теплое и тяжёлое вниз, вниз, вниз. Он не видит их, эти тонкости, потому что для этого надо пялиться, а не любить, но чувствует и падает.

Кэйа, широко распахнув глаза, позволяет упасть. Ему, и себе. Он тоже смотрит на него, кусает губы, а руки уже чувствуют его теплые щеки, его жар, его дыхание, и сам он от этих мыслей перестает дышать. И в следующий миг — наконец-то! — он чувствует руки на своих руках. Дилюк размеренно, оторопело гладит его ладонь в каком-то благоговейном восторге, как будто сейчас расшибет себе лоб о траву и начнет молиться. Кэйа пугается этого и хватает его под локти, тянет на себя. Они падают на траву и смеются от неожиданности и тепла, Кэйа оттягивает голову, подставляя шею поцелуям, быстрым и лёгким, неаккуратным — главное охватить больше места, больше кожи. Это щекотно. Он крепко обхватывает его за спину, чтобы не убежал. Дилюк не собирался.

Не было слов — почти не было, потому что Кэйа всё-таки иногда хрипел: "глупый" и “Дилюк". Они смотрели друг на друга, согревали друг друга, Дилюк клал голову на грудь и слушал сердце, поднимал ее, смотрел в глаза, а Кэйа зарывался в волосы рукой. От его прикосновений Дилюк растворялся, переставал быть взрослым и заново становился тем, кто никак не мог запомнить, где находится Созвездие Клыка, тем, кто любит всем сердцем, до восторга, до красных щек и широкой улыбки, и зажмуренных глаз.

Они лежали долго, пока Кэйа не начал ёрзать и ворчать, что ему холодно. Дилюк тоже замёрз, но он молчал и обрадовался, когда Кэйа сказал об этом. Они поднялись, Кэйа отряхнул от травы спину, а Дилюк — брюки. Травы было много, были даже кусочки земли. И они были, счастливые, нежные, преданные. И небо было. И звёзды.