Грубые ботинки на толстой подошве жадно чавкали прелой листвой. Земля сочилась свербящим нос ароматом переосени-недозимы. Подлесок, намешанный из тощих деревцев и изломанного кустарника, торчал из тумана, как длинная щетина из-под тонкого слоя пены для бритья. Утренняя тишина шептала остатками крон под монотонным промозглым ветром.

Матвей неизменно следовал ритуалу: записать пройденное расстояние, направление, каждые сто метров сверяться с компасом. Его взгляд болтался, как профан-канатоходец, по линиям холмов на старой топографической карте в попытке узреть несуществующую тропу.

Туман сползал в низину, обнажая грязно-ржавый пейзаж. Проснулись птицы, подали голоса и, будто захлебнувшись зябким воздухом, торопливо умолкли.

Из чащи донёсся протяжный стонущий рёв. Матвей вздрогнул, схватился за дробовое ружьё, но через секунду раздражённо фыркнул, проклиная оленей. Поймав его на моменте слабости, тут же насмешливо закаркало вороньё.

«СкОлЬкО До тЕбЯ ПоИсКоВ БыЛо!»

«УсПоКоЙсЯ, БлИн, эТо уЖе ОдЕрЖиМоСтЬ»

«НаГрАдА В ДвА МиЛлИоНа За дОсТоВеРнЫе сВеДеНиЯ...»

Матвей в ответ поправил ружьё на плече, полностью сосредоточился на дороге и наконец приблизился к незримой границе недр леса. Пахнуло затхлостью. Ботинки перестали чавкать, а мерно шуршали, утопая в перине из жухлой листвы. Матвей приостановился глотнуть воды.

Листва продолжала шуршать.

Он заозирался.

Шух-шух, шух-шух, шух-шух. Смелое, неторопливое, приближающееся со всех сторон сразу, будто отовсюду ползли змеи.

Матвей припал спиной к ближайшему дереву; рука плавно перетащила с плеча дробовик.

Шух-шух, шух-шух, шух-шух.

Чем отчаяннее он вслушивался, пытаясь угадать источник шороха, тем более рассеянным становился этот шорох.

Из-за спины повеяло стылым ветром; порыв прошёл над землёй, небрежно отбрасывая кленовые листья. Тихо щёлкнул флажок предохранителя. Шелест звучал всё ближе, словно кто-то плавно поворачивал регулятор громкости. Матвей никого не видел перед собой, и, когда шелестящие шаги зазвучали будто на расстоянии вытянутой руки, он выскочил из-за дерева, оборачиваясь и вскидывая ружьё. Смятённый взгляд уткнулся в маленькую сосну; она задрожала под ветром. Матвей тоже вздрогнул. И тут же по спине, как розгой, его ударил скрипучий голос:

— Уну-учек!

Матвей развернулся. Ружьё воинственно дёрнулось, но через пару секунд Матвей спешно опустил ствол. Нутро всё же неприятно сжалось.

К нему приковыляла бабка, даже, скорее, бабуся: круглое, сгорбленное, мягкотелое, мягкощёкое создание с глазками-бусинками под складками век, в цветастых платках, шерстяной жилетке и с кривой тростью из молодой берёзовой ветки. Она шаркала подошвами по листве, как лыжами по снегу.

— Унучек! — выдохнула старушка, поставила впереди себя палку, уложила на неё ладони, на них — подбородок, и взглянула на Матвея с ребяческим любопытством. — А ты чего это здесь?

— А вы? — с вызовом отозвался Матвей. Затем потупился и уже теплее добавил: — Заблудились?

Старушка насмешливо причмокнула беззубым ртом.

— Чего мне плутать? Я-то знаю, откуда пришла и куда путь держу. А ты?

Матвей бросил взгляд на наручный компас и натянул рукав ветровки, пряча на запястье две резинки с пёстрыми пластиковыми бантиками.

— И я.

Он хотел оглядеться, но будто физически не мог повернуть голову; старушка словно приковала его взгляд.

— Вы не знаете, есть там что дальше в лесу? — беззаботно поинтересовался он.

Старушка ответила не сразу:

— Ну дык, везде что-то да есть. Откуда ж мне знать, про что ты спрашиваешь, родимый.

Матвей шумно выдохнул.

— Что-то, чему в лесу не место. Может, здание какое, дорога или... — он пожал плечами.

Старушка прищурилась и растянула губы в доброй улыбке с лукавыми морщинами на рыхлых щеках.

— А нам с тобой место? Ты, унучек, за чем пришёл-то? Чай, как все, сокровища ищешь?

— Ищу.

— Ох, сколько тут живу, всё приходят, ищут, никак славы стяжать хотят... Да только лес своего не отдаёт. Сокровища-то богатые?

— Бесценное.

Старушка принялась кивать, отчего стала похожа на фигурку кота с поднятой лапой.

— Уж не знаю, бывает ли вообще такое, — задумчиво прошамкала она. — А я вот домой иду, — она неопределённо махнула рукой, — тут рядом, к завтраку поспею. А ну как, пойдём до меня, я тебя напою, накормлю?

Матвей осклабился саркастичным добродушием и отказался. Старушка вздохнула и заковыляла к нему. Как поравнялась — оказалась ему по грудь, и ей пришлось извернуться, чтоб прямо поглядеть на него. Затем сунула палку подмышку, одной рукой полезла в карман, другой, тёплой и шершавой, ухватила Матвея за левое запястье, заставляя подставить ладонь.

— На-ка, родимый, в лесу голод волчий, сам себя иной раз сожрать захочешь, а ну пока выход найдёшь... — Она высыпала ему щедрую горсть орехов и ягод и ободряюще прихлопнула по руке, отчего звякнули пластиковые бантики. — Ну давай, унучек, иди, куда шёл, не отвлекайся на меня старую.

Матвей бросил ей машинальное: «Ага, спасибо» и побрёл вперёд, бессмысленно хмурясь с пустотой в голове. Затем как по команде обернулся. Никого. Орехи и ягоды полетели на землю, как радиоактивные таблетки, рассыпались по листве бурой монохромной мозаикой; одна ягода подкатилась ближе и ткнулась в подошву. Матвей брезгливо отступил. Тело скукожилось, так хотело поддаться приступу животного страха, но Матвей перекричал внутренний голос.

Никакой мистики. Тревожная ночь, ранний подъём, кофеин, обострённые чувства, сбои в процессе возбуждения-торможения; старуха ушла туда, откуда пришёл он, — в низине туман и на сырой листве не слышно шагов. А ему не удивилась потому, что не впервые охотников встречает. Матвей утвердительно кивнул.

Он шёл на юго-восток, пока солнце не поднялось и, просеянное через ветви, не рассыпалось по лицу. Встревоженный взгляд уткнулся в картушку компаса: та была непреклонна — юго-восток. В какую сторону ни посмотри. Компас смартфона так и не выбрал, где же север. «Чтоб тебя, косячная хрень!» — Матвей запрокинул голову к мглистому небу и резко выдохнул. Серый однообразный лес обступил его со всех сторон и выжидательно замер. Оглядевшись, Матвей проверил рацию, сунул её обратно в нагрудный карман и пошёл дальше.

Но уже вскоре — раньше, чем осознал, — сбавил шаг. Ноги ступали осторожно, стараясь не задеть хрупкую листву; движения стали скованными, чтобы не шуршала ветровка. Матвей перетянул дробовик с плеча на грудь, проверил наличие патронов в обоих стволах, вновь огляделся, пока в глазах не зарябило от беспорядочных рядов деревьев. Липкой паутиной его захватило чувство, что за ним наблюдают. Следят. Пристально и неотрывно. Из-за спины? Справа? Слева? Как за мышью, бегущей по кругу внутри стеклянного колпака.

Следят отовсюду.

Стало тихо. Настолько, что он будто мог слышать, как журчит кровь в его собственных венах. Исчезли редкие голоса птиц. Замер ветер. Застыли капли холодной росы на тонких ветвях. Будто и сама тишина умолкла.

Пальцы впились в ружьё. Матвей круто обернулся, вскидывая дробовик к плечу; прицел впустую заметался меж деревьев. Над головой раздался хлопок: сова сорвалась с места, заставив Матвея шарахнуться в сторону. Он проводил её взглядом и выдохнул, опуская ружьё.

Звонкий хруст веток. Топот. Всего пара метров. За спиной.

Матвей успел обернуться и выставить ружьё в блоке, как от мощного удара в ноги рухнул ничком на землю. Перед лицом промчались копыта, глаза засыпало землёй. Копыта прошлись по рюкзаку на спине. Нащупав ружьё, Матвей перекатился под булькающий рык над ухом. Тряхнул головой, приоткрыл глаза, поймал мутный силуэт и выстрелил. Отдача ударила в плечо. Торопливый топот приблизился и быстро исчез. Матвей вскочил, завертелся волчком, правой рукой прижимая ружьё к плечу, а левой пытаясь нащупать патроны в кармане. Нервным движением смахнул выступившие в раздражённых глазах слёзы.

Зверь смотрел в упор. Замер в десяти шагах бесформенным куском базальта. Рыло опущено, приоткрытая пасть сочится белой пеной, трёхгранные клыки обведены кровью, глаза искрят яростью.

Мушка танцевала в дрожащих руках, не сразу уткнулась в щетинистый лоб. Матвей спустил курок. Ружьё снисходительно цыкнуло. И снова, и снова…

Зверь фыркнул, хрюкнул, всковырнул клыками землю, запыхтел, переходя на визг, а затем стремительно рванул к человеку.

Матвей бежал, слыша, как яростный топот настигает его, как жадно клацает разверстая пасть. Бежал, не разбирая дороги, петляя меж деревьев, врезаясь в них, едва успевая уворачиваться от метящих в глаза веток. Бежал всё медленнее. Он успел заметить, что впереди земля резко уходит вниз. Успел затормозить у самого края, обернулся, вместо щита выставляя злосчастный дробовик. Зверь отшвырнул его, как гнилое бревно. Матвей рухнул куда-то в пустоту, грохнулся рёбрами, скатился кубарем и завопил от боли. Ошалелый взгляд ткнулся в руку — из ладони что-то торчит, — и тут же метнулся наверх. Вепрь остановился на краю расщелины, выпустил пар из ноздрей и, медленно развернувшись, ушёл прочь.

Крики слетевшегося воронья слились с ехидными голосами воспоминаний.

«ЧеМ отБИваТьсЯ БУДеШь, ОфИСНыЙ пЛАНКТоН? КОрпОРАтиВнЫм тезАУрУсом?»

«агА, У сотНи спЕЦОВ не ПолУчИлОСЬ, а Ты НАйдЁшЬ?»

Матвей принял сидячее положение, с трудом отодрал взгляд от утёса и уставился на своё тело. Из правой кисти, как коралловые наросты, торчали края рогов, на которые он напоролся; половина левой ноги — кровавые лохмотья штанины. Глубокий вдох и выдох. Он недовольно цыкнул, достал бинты, перетянул дырки в руке, затем замотал рваную рану на ноге, стараясь не всматриваться в разодранное мясо и не вслушиваться в хлюпанье крови. Его целеустремлённость рухнула на дно, как он — в овраг.

Матвей полез за рацией. Загорелся зелёный диод.

— Лесная застава, меня кто-нибудь слышит? — голос дал петуха. — Нужна эвакуация. Приём.

Пока рация молчала, Матвей со спокойным видом озирался затравленным взглядом; глаза всё косились на высокий уступ, где был вепрь. Матвей отвёл взгляд на другой край расщелины. Наконец по ту сторону радиоканала объявился собеседник, и Матвей открыл рот, собираясь ответить. Лес зашумел, ветер принёс медовый аромат хвои.

Рация гулко падает на подмёрзший грунт. «...Ну кто там? Приём!» В глазах Матвея отражение серого леса, ярко-жёлтой ткани на мёртвой листве и надежды в огранке ужаса. Он срывается с места, ползёт по склону и смотрит-смотрит — этот лимонный лоскут вместо первой помощи. Совсем рядом, и ноги перестают держать. Падает на колени, тянется, как к огню, к ярко-жёлтому детскому пальто: с капюшоном, стоячим воротником с отворотом, глубокими карманами и нашивкой кота в очках.

«Это итальянский кашемир! — Матвей воздел глаза к небу и продолжил тоном матёрого переговорщика: — Малышка, ну зачем сюда лепить это странное чудо-юдо?»

«Это Воман Витайиич! Он будет вядом, пока тебя неть!»

Россыпь искорок в больших глазах — сигнальные огни упрямства, нового любимого лакомства. Упрямства этого было недостаточно, чтобы Матвея удержать.

Теперь он вынужден впиваться ногтями в нежную ткань, вдыхать запах детского стирального порошка и горькой сырости, затыкать им карабкающиеся по горлу рыдания. Но с вынужденным вдохом они прорываются: судорожные, сухие, свистящие, как ветер в тёмных сосновых кронах.

— Прости меня, милая. Прости, прости меня...

Шумная стая горластых заглушает все мысли своими голосами.

«МатвЕй, сЫНок, пРОшу ТЕбя, сМиРИсь! я И Сама МатЬ, нО ты ужЕ нИЧего...»

«...ПоисКово-спАсаТельНые РаБОТЫ ЗавершЕны...»

«”ЛУЧшЕ позднО, чЕм ниКоГДА” зДЕСь Не РАБОТаеТ!»

«МОЖеТ, К мОзГОпрАВУ СхоДИшЬ, А? мЕНя напряГают Твои тЕОРии, уЖ ЛУчШе ПобратИМСТвО С БУТыЛкОй...»

Целой рукой, чтоб не запачкать, Матвей укладывает пальтишко в рюкзак, а затем тычется потерянным взглядом в безлюдную чащу.

— Сука, — ударяет кулаком в землю. — Сука, — снова удар. — А-а-а, сука-а-а!!!

Перекрикивает даже вопли беспринципных ворон.

Собрав конечности, злобно подхватывает с земли берёзовую ветку и, пристроив её кривым костылём, яростно ковыляет дальше. Вороньё следует за ним и удивлённо насмехается. Стрелка на компасе растерянно качается туда-сюда, осознав свою бесполезность слишком внезапно. Матвей держит тусклое солнце за левым плечом, но смотрит только вперёд, игнорируя все ориентиры. Его ведёт чутьё, в прямом смысле: нить иного запаха, не сырого и затхлого, а знакомого и забытого — так пахнет мирный солнечный день. Постепенно местность начинает идти под уклон, шагается легче. Чахоточные голоса ворон перестают истязать слух, сливаются в певучее бормотание. Шум ветра и стон деревьев смешиваются в сиплую партию басовой флейты. Монотонный шорох листвы звучит нежным шёпотом. И всё вместе растекается вязким гулом. Осознав, что слышит его, Матвей трёт уши, трясёт головой и пытается ускорить шаг. Гул нарастает, поднимается от земли, как уровень воды, уплотняет воздух, делает его вязким, почти осязаемым, и наконец из него проявляется низкий бархатный голос. Он рисует слова вальяжными мазками, заставляя сбитое дыхание подстраиваться под изящный тягучий мотив, похожий на танец дыма под затихающим ветром.

«Милый мой,

милый мой,

тьма грядёт,

глаза закрой»

Отравленный колыбельной Матвей хватается за воздух в попытке удержаться на ногах.

— Я... не... отступлю...

Лес наблюдает, затаив дыхание.

Матвей идёт ва-банк: швыряет костыль в сторону. Боль в разодранной ноге отрезвляет ещё на десяток шагов. Матвей думает упасть, но обнаруживает себя у моста через тихую реку. Резные столбики лоснятся светлым деревом, от брёвен пахнет терпкой смолой, а за спиной поднимаются исполинские дубы. Он приваливается к столбу, так и не взойдя на мост, и неуклюже вытаскивает бутылку воды, но, поднеся к губам, насторожённо замирает.

Стук.

Стук.

Стук.

Пальцы впиваются в бутылку, выдавливая из неё воду; голова с трудом оборачивается на звук — шагов.

Она останавливается посередине моста. Статная фигура, изящная и угловатая. Красная повязка на глазах. Расшитый бусинами и жемчугом багровый салоп поверх болотных юбок, скользящих по доскам. Пряди смольных волос спускаются по плечам и обвивают худые руки. Из-под подола выступает правая нога, лишённая всякой плоти. Вместо посоха — в руке ухват. Терпкий голос льётся, как густой дым:

— Фу! Чего надобно?

— И-щу де-во-чку, — отвечает Матвей между ударами сердца.

— Кто ж надоумил-то?

— Она здесь, я знаю.

И хотя глаз не видно, Матвей скукоживается под её волчьим взглядом. Всё же перетягивает рюкзак вперёд и открывает, но вместо воздушного кашемира пальцы натыкаются на прелые листья.

— Ч-что? Нет... Нет! — Он вытряхивает всё содержимое на землю, шарит руками по гнилой пыли в приступе праведного ужаса.

— Бедолага... — снисходительно-равнодушное. — И зачем же тебе дитя? Зачем зашёл так далеко?

— Потому что она — моя дочь! — рявкает с надрывом и злостью оттого, что ей непонятно очевидное.

Она усмехается, словно удивлённая подобной наглостью, и тут же ощетинивается:

— Ох. Помнил бы ты об этом раньше, она бы не оказалась в моих владениях.

Матвей порывисто подаётся к ней, а она уже рядом — поймала ухватом его за шею и не даёт шагнуть; Матвей впивается в древко, но сделать ничего не может. Её лицо оказывается совсем рядом, царапает холодом и запахом горелой травы. Несколько секунд она будто парит перед ним, и взгляд, которого нет, просматривает его насквозь.

— А ты настойчивый, да всё это пустое. Неужто сам не видишь? — поёт низкий голос. Она заставляет отступить его ещё на шаг. — Думается мне, теперь у тебя получится перейти на тот берег. Но должна предупредить: коли перейдёшь мост, дороги обратно можешь не сыскать. Дерзнёшь иль отступишь?

— Не отступлю, — цедит Матвей сквозь зубы. — Можешь не пытаться меня остановить.

— О, что ты, я тебе мешать не стану.

Она делает шаг назад; доска под костяной ногой отзывается тихим вздохом. Рога ухвата разжимаются, и Матвей от неожиданности пятится по склону. Она степенно уходит и, ступив на другой берег, растворяется в цветущем рябиннике.

Едва успев вдохнуть, Матвей бросается следом, растаптывает мучительный скрип моста и ныряет в чащу со слепой целеустремлённостью взбешённого животного. Подлесок, как частокол, всё норовит удержать, помешать, сбить напор, обессилить. Но каждый хлёсткий удар Матвея лишь подгоняет. Он вырывается из зарослей и тут же падает в майскую траву, чьим ароматом можно захлебнуться.

Взявшие удивлённую паузу птицы через несколько секунд вновь разражаются заливистыми трелями.

Стебли щекочут по шее, но Матвей вздрагивает от настойчивого прикосновения. Болезненно-слепящее солнце, куда ни смотри, не даёт разомкнуть век. Сильные пальцы пленят, заставляют подняться на колени, проходят по груди, обвивают шею. Нежный поцелуй в лоб.

— Спасибо. Спасибо, родной. — Он пытается отстраниться и жадно впитывает этот голос, будто способный лечить; сквозь ресницы просачиваются слёзы. — Спасибо, что понял, что смог отпустить меня, спасибо.

Ногти впиваются в его шею.

— Но как ты посмел бросить её! Заботиться о ней — вот что было твоей единственной настоящей работой! Ты не имеешь права идти за ней! Ты не имеешь права быть ей отцом!

Матвей вглядывается в изуродованное злобой лицо и белую пустоту в глазах.

— Я хотел сбежать, хотел сдаться. Этот путь... был таким долгим и трудным, я был слабаком, но... — Он перехватывает её запястья. — Именно потому, что я отпустил тебя, я ни за что не отпущу её.

Затопленный солнцем лес проплывает, как размытый задник в глубине кадра. Матвей мчится по призрачной тропинке и, прорвавшись сквозь дубовую массовку, резко останавливается с немым восклицанием.

На поляне возвышается изба на толстых пнях, чьи мощные чёрные корни, словно когти, впиваются в землю. Как чепцом, крыша покрыта изумрудным мхом. Распахнутые окна дразнятся занавесками. На ступенях сидит девочка в ярком сарафане, рядом с ней стоит череп; она плетёт венок из ромашек и о чём-то беззаботно щебечет.

Матвей тычется в неё ищущим взглядом. Губы дрожат, трусливо удерживают важные вопросы. С высоты столетних крон за ним наблюдают вороны — поверенные его мыслей — во всезнающем молчании, и их голоса гложут его изнутри. Голоса сомнений. Малышка неясно похожа на фото с листовки, которую он уже вечность носит в нагрудном кармане. И ещё меньше похожа на ту, кого он видел последний раз сам больше вечности тому назад. Она морщит носик от усердия, и он радостно вздрагивает; она задумчиво подводит глаза, и он отступает.

Вдруг она поднимает голову, оборачивается к нему и смотрит пронзительно.

— Папочка! — Она летит по ступеням, череп катится следом. — Ур-р-ра, папочка! Ты наконец-то пр-ришёл!

Её смелые объятья врезаются в него волной прибоя. Вздёрнутый нос утыкается в живот, руки сцепляются за спиной, и кудри щекочут по его рукам, замершим в растерянности у её плеч. Её голос — перезвон хрустальных колокольчиков — доходит до него будто только теперь, как заблудившееся эхо, чтобы наконец расколоть его цепи. Он сгребает её в объятья, ловит мутным от слёз взглядом светящиеся глаза.

— Ты научилась выговаривать «р»! — Она смеётся и зарывается пальчиками в его волосы.

Этот миг Матвею нужен чуть больше, чем на вечность.

Лицо с красной повязкой на глазах обращено к нему. Хозяйка этих владений наблюдает с высокого крыльца, перебирая длинными пальцами по поручню. Малышка оборачивается.

— Матушка! — Матвей едва успевает остановить её. Она нетерпеливо подпрыгивает на месте, дёргая его за руку: — Идём, идём! — И кричит уже хозяйке: — Говор-рила, папочка пр-ридёт!

— Она не твоя мама, — голос трусливо срывается. — Мы должны уходить.

Хозяйка медленно плывёт вниз по ступеням.

— Почему? Здесь всегда тепло, а матушка обо всём заботится!

— Она. Не. Твоя. Мама.

Хозяйка ступает по травяному ковру: под костяной ногой трава иссыхает, под человеческой — зацветает.

— Я привыкла. Я думала, ты пришёл, чтобы остаться с нами.

— Нет. Чтобы вернуть тебя.

Голова хозяйки заинтересованно склоняется набок. Между ней и Матвеем пару шагов — как раз длина её ухвата, по которому поскрёбывают заострённые ногти.

Малышка мягко выскальзывает из его объятий и отступает; бледная ладонь нежно опускается ей на плечо. Пытливый взгляд ярких глаз заставляет Матвея поёжиться от холодного пота.

— А если я не хочу возвращаться?

Хозяйка улыбается.

— Готов ли ты сам к обратному пути? — в бархатном голосе поскрипывает песок ощутимой давности.

Матвей глядит на бледную руку на плечике малышки и сжимает кулак.

— Если она захочет, ты отпустишь нас?

— Я и не держу, — пропевает хозяйка.

Матвей опускается на колени и ловит немеющими пальцами тёплые ладошки.

— Помнишь, ты осталась одна? — Малышка смущается под его пронзительным взглядом и начинает ковырять траву носком сандалии. — Неважно, что другие... Ты осталась одна без меня. И тебе пришлось идти одной, тебе было очень страшно и тяжело. Мне тоже. Мы с тобой не герои из сказок, что смогут одолеть чудовищ и пройти через жуткий лес в одиночку, но мы сможем сделать это вместе. Ты сделала меня храбрым и сильным, и вместе мы сможем... Всё сможем.

Надменный смех хозяйки рассыпается звоном дроблёного стекла.

— Врать ты можешь себе, коль угодно, но не ей. — Рога ухвата презрительно утыкаются ему в грудь. — Сила в тебе, как пар, скопилась от кипящего отчаяния, да оно выйдет всё, и сила с ним, ты и версты не пройдёшь.

Малышка проводит пальцами по пластиковым бантикам на запястье Матвея, затем запрокидывает голову и заговорщическим полушёпотом заявляет:

— Но он пришёл сюда. — Пожав плечами, она подходит к Матвею и обвивает его руку.

Посох медленно опускается. Хозяйка на мгновение прячет руку в салопе, а затем ссыпает в кармашек на сарафане малышки горсть орехов и ягод. Та весело хихикает. Хозяйка церемонно расправляет плечи.

— Что ж...

Матвей приглушённо охает. Опускает взгляд на крюк, воткнутый в сердце. От крюка вьётся алая нить и сворачивается клубком на ладони хозяйки.

— Сумеешь дойти, не оборвав нить, — выходит, твоя взяла.

Хозяйка неспешно уходит прочь, а малышка активно машет ей вслед.

Путь до моста даётся легко: будто они не бегут сломя голову, а будто лес сам идёт к ним навстречу. Малышка бежит вприпрыжку, Матвей то и дело оборачивается — но нет ни погони, ни соглядатаев, только вьётся алая нить. Недвижная вода в реке рычит и бормочет, мост не издаёт ни звука.

За мостом темнота. Ночь плачет мокрым снегом и вздыхает зябким ветром. Матвей подхватывает малышку, укутывает и усаживает за спину; она обвивает его за шею, прислоняется и ободряюще сопит, по макушку скрывшись в его ветровке. Матвей бежит в недра леса с отчаянностью и слепотой животного, окружённого сворой борзых, подгоняемый страхом, воодушевлённый надеждой, бежит будто целую вечность, пора бы кончиться и лесу, и ночи, но луна торчит в мутном небе белым гвоздём, а вместо псового лая журчит, не стихая, река, да трепещет алая нить. Тогда он принимает правила игры: ищет направление наощупь — крюк в груди вместо компаса велит идти туда, где боль. Вскоре беззаботный шепоток на ухо ободряет: «Река ушла». Матвей нервными движениями выхватывает рацию, щёлкает кнопку. Пустой красный. Кашляет саркастичным смирением. «Держи, малыш. Следи за огоньком. Скажи, когда будет зелёный». Она задорно кивает.

Ночь рябит, как белый шум в телевизоре. Малышка тычется тёплым носиком в шею, Матвея пробивает дрожь, напоминая о существовании тела. Правая рука болтается, как остывшая деревяшка. Левая нога волочится, как чугунная болванка. Алая нить звенит струной.

— Папочка, тебе больно?

На привал не больше дюжины вдохов. Матвей молчит из беспомощности, пытаясь одолеть судорогу в голосе. Малышка решительно тянется к крюку, но он перехватывает её руку.

— Н-нет, нельзя.

— Но он делает тебе больно.

Матвей смотрит на неё в упор и наскребает сил на тусклую улыбку.

— Ничего, малышка. Я выдержу. Я должен... вывести тебя отсюда.

Она улыбается в ответ, а затем с виноватым видом косится на красный диод рации.

Матвей рассказывает сказки, чтобы отвлечь её и самого себя от прорывающегося сквозь зубы стона и тяжёлого сиплого дыхания. Малышка терпеливо молчит во время пауз, которые становятся всё длиннее. Слова спотыкаются, ноги путаются. Всё кругом — лишь вода, пролитая на ночную гуашь. Матвей не бежит, не идёт, но пробирается сквозь мутную пустоту, для чего-то ищет где-то под ногами какой-то путь, а повинуется всё равно поводку в груди. Алая нить то трепещет, натягиваясь, то безжизненно опадает.

Сердце заходится предупредительной дробью.

Голова болтается влево-вправо. Матвей делает несколько торопливых шагов в сторону и спешно опускает малышку на высокий камень. Малышка вопросительно моргает. Он ободряюще щипает её за нос. А затем падает.

— Папочка! — Малышка вырывается из объятий ветровки, бросается к нему, коленками в грязеснег, и отшвыривает рацию, чтоб ладошками обхватить его лицо. Вглядывается требовательно в закрытые глаза. — Ну папа! — Без колебаний выдёргивает крюк из его груди.

Одинокий соглядатай в темноте вздыхает разочарованным «Кар».

— Прости, милая... — Матвей опускает ладонь ей на плечо, и она пригибается под тяжестью его руки. — Я подвёл тебя... Мне так жаль... — Голос дрожит от бессилия и боли. — Будь рядом, я смогу... согреть тебя... пока... тебя найдут... прошу... помни... просто помни меня... — Малышка ловит его соскальзывающую руку. Его взгляд медленно теряет её лицо во мгле и мраке, отчаянно цепляется и срывается.

Малышка заботливо укрывает его ветровкой, ныряет ему под руки, обнимает, прижимается крепко, лицом утыкается в грудь и затихает.

Позади неё загорается зелёный огонёк.