Всю ночь Антону снится Поле. Тревожное, ветреное, с нависшими над золотом ржи сизыми тучами. Тёмной точкой в самом его центре возвышается Арсений, и Антон идёт к нему. Знает, что должен бежать прочь, но всё равно идёт навстречу, руки тянет, пытается прикоснуться. И никак не может — каждый раз, стоит ему моргнуть, Арсения сносит ветром, словно он и сам сделан из туч. Поле становится всё гуще, всё выше, шумит всё громче; огромные колосья бьют Антона по рукам, когда он пытается дотянуться до Арсения. Но он дотягивается, добегает, до самого горизонта распластывается, чтобы наконец-то почувствовать под своими ладонями чужие руки. Хватает. Арсений улыбается, и из его глаз смотрят два последних чистых проблеска неба. А потом тьма проглатывает их обоих.

И Поля больше нет.

Антон просыпается с тем ощущением горя в груди, которое обычно остаётся после снов о смерти. Горло саднит, будто он пытался кричать. Глаза болят, будто плакал.

Но плакать нельзя — сегодня праздник.

Сегодня надо веселиться и пить, и танцевать.

Матушка просит посмотреть за пирогом, пока она отлучится к соседке рушник забрать, и Антон соглашается. Он опирается об ухват и застывает на месте, словно пирог в любой момент может выпрыгнуть из печи, и его нужно будет ловить. Металл пачкает щёку сажей, и Антон растерянно трёт лицо. А потом замирает, глядя на инструмент у себя в руках так, будто видит его в первый раз.

Может, это сонный морок до сих пор пор стрясти не удалось, а может, уже настоящая тревога клубится в груди.

— Ма, — зовёт он, когда матушка возвращается. — А откуда у нас ухват?

— Да я помню, что ли? — смеётся она. — Я ещё девочкой была — он уже был. От родителей моих достался, значит.

А у родителей он откуда? — не смеет спросить Антон.

Смеющееся лицо Арсения встаёт перед глазами. Он когда спрашивал про инструменты, казалось, он издевался без цели, но его слова засели под кожей занозой, которую Антон вытащить не может. Дима предупреждал всегда, от одной маленькой занозы заражение может всего человека погубить.

Верится охотно.

То ли странный сон виноват, то ли странный человек в поле, но Антон сегодня как будто проснулся с другими глазами. Эти глаза привычный мир разбирают на части, расплетают, развоплощают. Каждая вещь из привычной и понятной превращается в затаившегося в засаде врага.

Откуда появилась кочерга, которой он мешает угли? Кто её сделал? Как? Ботинки — ботинки он помнит, Серёжа их сшил. Корзину, где яблоки лежат, с матушкой вместе делали — она плела, а Антон ивовые прутья таскал. А бутылка с самогоном, которую перед Антоном ставят на застолье? Самогон понятно, откуда взялся, а вот бутылка? Как её сделали? Из стекла плавят или высекают? А может, лепят?

Эти новые глаза не дают Антону радоваться. Не дают праздновать. Не дают ходить в том же мире, где ходят остальные.

Когда Ира водружает ему на голову венок и садится за стол рядом, всё, о чём Антон может думать — из чего сделана её юбка? Бусы? Пуговицы?

Почему какие-то вещи он понимает и помнит, а какие-то словно взялись из ниоткуда? Всё, что блестит, стекло и металл, над Антоном словно издевается: а меня? Меня знаешь? Меня поймёшь?

Но дело-то в том, что он ничего уже не понимает.

— Чего совсем ничего не ешь? — шепчет Ира, придвигая к нему тарелку.

Тарелка из глины, подмечает про себя Антон. Тарелки он и сам лепил, тарелкам верить можно.

— Настроения нет, — отвечает Антон, негнущимися пальцами берёт с тарелки початок кукурузы и смотрит на него. — Ир, из чего кочерга сделана?

Ира смотрит на него с явным беспокойством, даже лоб трогает:

— Дурной совсем? Из железа.

— А кто… кто её делает из железа? — Антон понижает голос до шёпота.

— Кузнец куёт, — хмурится она.

— А кто… у нас в деревне кузнец?

Ира явно сбита с толку этим вопросом, она отворачивается, чтобы взять себе печёную картошку и бормочет растерянно:

— Да ну мало ли… Может, раньше был… Что за вопросы такие странные.

Вот именно! Что за вопросы, от которых сны странные снятся, и человек сам не свой становится? Но Антону от этих вопросов всё вокруг каким-то ненастоящим кажется, даже настоящее. И чашка, которую он сам лепил, и скатерть, которую Ира с Дариной ткали, и кукуруза, которую он безвольно жуёт — всё словно из сна пришло, словно притворяется собой.

Может, и Антон только притворяется собой?

— Антош, слышишь?

Выныривая из-под толщи собственных мыслей, Антон поворачивается к матушке.

— Говорю, иди у нас в погребе из бочки набери? Которая в углу стоит. Сполосни только сначала.

Только сморгнув и заставив себя сосредоточиться, Антон понимает, что матушка протягивает ему опустевшую бутылку. Стекло под пальцами гладкое, холодное, будто жалит. Стеклу верить нельзя.

Он кивает и перекидывает ногу через лавку — повод уйти из сосредоточения всеобщего веселья сейчас только на руку.

Ноги заплетаются, пальцы сами перебирают ровное дно, пока не натыкаются на какие-то бугорки. Антон позволяет себе посмотреть, только перешагнув порог собственного дома.

Он переворачивает бутылку и подносит её совсем близко к лицу. На ровном круглом дне красуются числа: единица и чуть ниже двадцать пять. Между ними какой-то непонятный знак, который Антону никогда видеть не доводилось.

Антон подцепляет странные символы ногтем, ощупывает подушечами пальцев, трёт, скребёт — но они никуда не деваются. Ровные, идеальные, пугающе маленькие — он ничего искуснее этих знаков в жизни не видел. Зачем хозяин бутылки оставил их здесь? По случайности? Чтобы отличить своё от чужого?

А может, специально, чтобы запутать Антона, который однажды их найдёт?

В груди что-то давит, и гудит, и раздувает рёбра, словно огромными мехами. Ни над дыханием, ни над взглядом, ни над конечностями у Антона как будто контроля нет. Он впускает в себя воздух маленькими глотками, быстро, судорожно. Пальцы всё бегают по кругу, очерчивая идеально круглое дно. А ноги — ноги несут его прочь, через двор, через улицу, через Поле. Туда, где хоть кто-то сможет дать ему ответы. Хотя бы какие-нибудь ответы.

Небо сегодня серое, тяжёлое, почти как во сне, и Антону бы бояться дождя, но страх промокнуть ничто с тем страхом, который он испытывает от того, что привычная жизнь уходит из-под ног.

Пальцы впиваются в бутылку до побелевших костяшек, колосья хлещут по лицу, а Антон бежит, бежит вперёд, не разбирая дороги. Бежит туда, где у горизонта тучи сходятся в самое тёмное пятно; туда, где пугающая тьма прорывается через привычное понятное и светлое.

Но матушка маленькому ему ещё говорила: ты боишься не тьмы, ты боишься неизвестности, которая в ней таится. И сейчас Антон готов всё отдать, себя самого на кон поставить, за одно то, чтобы мир снова обрёл хоть какую-то чёткость.

Когда Арсений не обнаруживается в том месте, где они встречались до этого, Антона захлёстывает душная тяжёлая волна паники. Вот так теперь. Он не придёт и не объяснит, и мир никогда больше из осколков не соберётся воедино. Так и останется Антон жить, раздавленный всеми своими сомнениями — лучше бы… лучше бы он никогда сюда не возвращался. Лучше бы он никогда Арсения не встречал, чем вот сейчас его потерять и не знать — он домой вернулся, в свой «город»? его другие чужаки забрали? его деревенские нашли?

Антон мечется в панике — беспокойное пятно среди равнодушных желтых цветов. Может… может, он в другое место ушёл? Не дождался Антона или сам ещё не приходил — они же ни о чём не договаривались.

Спотыкаясь, Антон бредёт туда, где они виделись в последний раз. Он ни на что уже почти не надеется и почти сдаётся, почти уговаривает себя развернуться, когда замечает на горизонте что-то странное тёмное. На человека не похоже — скорее, какое строение, но так далеко в Поле строений быть не может.

Не могло.

Сейчас уже — Червь знает, что тут может быть.

Антон сбавляет скорость, не несётся, идёт осторожнее — вдруг кто другой? Ещё чужаки, не такие добрые, не такие сговорчивые. Странная мысль прошивает голову раскалённым шилом: ладно чужаки, а если свои? Тогда же… ещё хуже?

Чем ближе подходит, тем яснее видно: не строение, шалаш. А ещё видно, что не свои — у своих таких ровных гладких шалашей не бывает, это явно что-то, сделанное руками тех же людей, которые и костюм Арсения сшили. Возможно даже буквально, потому что сам Арсений обнаруживается рядом с шалашом, явно ошарашенный внезапной встречей. Он сидит на земле среди примятой травы, копается в своей странной сумке, и вместо его страшного чёрного костюма на нём заметно более лёгкие штаны и расстёгнутая светлая рубашка.

В неё-то Антон и вцепляется свободной рукой, когда кидается к Арсению на землю и принимается трясти бутылкой у него перед лицом.

— Что это? Объясни мне! Я ничего уже не понимаю! Что это значит?

Арсений растерянно принимает бутылку и вертит её в руках непонимающе:

— Что? Где? Это бутылка.

— А на дне у неё? — наседает Антон. — Числа. Что они значат?

Арсений хлопает глазами, переводит взгляд с бутылки на Антона и обратно:

— Я… я никогда не задумывался об этом, я не знаю, честно. Наверное… наверное, номер партии какой-нибудь и дата изготовления? Это на заводе поставили.

— На каком таком заводе? — рычит Антон, крепче вцепляясь в его рубашку.

Арсений, обычно такой загадочный и статный, сейчас в его руках висит жалким испуганным котёнком.

— Завод — это такое место, где много людей делают какую-то одну вещь. Бутылки, например.

— Как их… как их делают? — Антон шепчет так тихо, что сам еле слышит.

— Песок… нагревают, — едва ли громче отзывается Арсений. — И выдувают потом. Не видел никогда?

— Не видел никогда, — признаётся Антон и весь обмякает, утыкаясь лбом Арсению в плечо.

Сил злиться, сил кричать, бороться — не остаётся. Даже заплакать сил нет, только сидеть так на земле и позволять чужому совсем человеку хлопать себя по спине, как будто это поможет. Как будто это сможет успокоить ураган, который бьётся в виски изнутри головы.

Антон совсем уже ничего не понимает.

Города, заводы, бутылки, числа роятся перед глазами, словно надоедливая мошкара, жужжат что-то невнятное, и из этого жужжания Антон вычленяет только то, что мир гораздо больше, чем он думал. И гораздо, гораздо сложнее.

— Там, за Полем… — бурчит он куда-то Арсению в плечо. — Там много людей?

— Очень много, — осторожно отвечает Арсений, немного подумав.

Антон отстраняется, пристыженный своей внезапной расхлябанностью, шмыгает носом, взгляд упирает в землю.

— И они… вы. Вы живёте сильно иначе, чем мы?

— Сильно иначе, — подтверждает Арсений.

Антон заставляет себя поднять на него взгляд, ожидает увидеть на чужом лице снисхождение или раздражение, но видит только… сочувствие.

Как будто Арсений понимает, как больно быть тем, чей мир переворачивается с ног на голову.

— А все эти вещи… бутылки, стёкла инструменты — это… это всё значит, что старейшины на самом деле обмениваются чем-то с чу… с внешним миром? Или как они у нас могли появиться?

Арсений пожимает плечами:

— Я не знаю, честно. Могли остаться старые, которые были ещё до…

Он резко осекается, даже за щёку себя изнутри кусает, чтобы замолчать, но Антон въедается в его лицо взглядом:

— До чего? Арсений. До чего?

— До катастрофы, — он опускает глаза, но не так, как прячут взгляд те, кто врёт.

Антон смотрит на то, как ветер треплет его тёмные волосы, как распахивает рубашку, как качает высокую траву вокруг. Смотрит — а у самого глаза становятся горячими и мокрыми, и ком в горле встаёт

— Слушай, я не… я не должен был тебе всё это говорить, наверное, — Арсений явно тушуется и пытается отстраниться, но Антон снова хватается за его рубашку и подтягивает его к себе.

Начавшая было затухать злость разгорается снова из искры.

— Не должен? Не должен?! Да кто ты такой вообще? Что ты себе позволяешь? Появляешься из ниоткуда, пугаешь меня, путаешь, у меня из-за тебя в голове творится не пойми что! Говоришь загадками, ничего не объясняешь! Я тебя ни из мыслей своих выкинуть не могу, ни из снов — это тоже что-то, что ты нарочно делаешь?

Арсений качает головой, медленно, уязвимо, не отводя взгляд:

— Нет, это что-то, что ты делаешь. Но если тебя это утешит, я тоже ни о чём больше думать не могу с тех пор, как тебя встретил.

Он смотрит без страха, без сожаления, без вызова — с усталостью и принятием, и Антон не понимает, как это возможно. Как могут столкнуться два таких разных мира и не поглотить друг друга, не уничтожить?

Но от Арсения не чувствуется опасности, не чувствуется агрессии и желания уничтожить, от него наоборот исходит что-то, что притягивает, что заставляет возвращаться, хотеть узнать больше.

Антон замирает, изучая чужое лицо, и сам не понимает, как так оказывается, что это лицо оказывается совсем близко — слишком близко. А потом так близко, что даже слова такого нет — когда совсем никакого расстояния между их лицами не остаётся.

И Антон, наверное, даже не сразу понимает, что его целуют.

Чужие губы, осторожные и мягкие, прижимаются к его собственным, не давят, не напирают, но в груди всё равно заканчивается воздух от того, как неправильно это ощущается. И вместе с тем — от того, как сильно хочется поддаться, нырнуть в эту темноту и позволить ей поглотить себя, просто чтобы узнать, что кроется внутри.

Антон отшатывается в ужасе, отталкивает Арсения от себя — и тот тоже смотрит испуганно, как будто сам не понимает, что сейчас произошло. Взъерошенный, с открытым ртом, он выглядит так, словно его самого этот поцелуй застал врасплох. Моргает растерянно и бормочет:

— Прости, я… просто…

Антон не знает, как должно было закончиться это предложение, и уже не узнает — потому что закончиться ему не даёт. Панически, словно боится, что позволит наваждению оборваться, вцепляется снова в рубашку Арсения и толкает себя вперёд — во тьму. В мягкость чужих губ. В грех.

Если бы Арсений не сделал этого первым, Антону бы даже в голову не пришло, что можно позволить себе непозволительное, простить непростительное. Но теперь, когда тьма сама пригласила его войти, он не может не согласиться, как бы испуганно ни колотилось сердце. Больше не предложат.

Антон целует рвано, всполохами, всхлипами, сам не знает, что делает, что чувствует, чего хочет. Понимает, только когда крепкие руки смыкаются у него на спине — этого. Почувствовать тепло, вкус, запах — человека полностью, целиком. То, как его волосы в лицо лезут; то, как его щетина кожу царапает; то, как его грудь, гладкая и крепкая, сама просится под ладони. И Антон позволяет себе попробовать — скользнуть под тонкую ткань, легонько поскрести кожу ногтями, подняться к шее и обвести пальцами кадык. Тепло и гладкость чужой кожи поражают, Антон вырывается из поцелуя, чтобы губами скользнуть на шею — попробовать на вкус, перехватить пульс, прижавшись к вене.

Арсений запрокидывает голову и выдыхает. Его собственные руки скользят по грубому льну Антоновой рубахи, не решаясь нырнуть под, и Антону приходится дёрнуть плечом, чтобы ткань задралась и осторожные пальцы оказались на его спине.

Чужое прикосновение обжигает, но не тем огнём, который оставляет отметины на коже, а тем, от которого все мысли улетучиваются и остаётся лишь одно желание. В Арсения хочется вжаться всем телом, накрыть его собой, а себя им, распластаться, чтобы не упустить ни единой частички его жара, ни одного прикосновения.

Там, за Полем, может быть, огромные города и мириады людей, и целая новая жизнь, о которой Антон ничего не знает, но здесь и сейчас ничего этого не существует. Существуют только пальцы в его волосах и дыхание на его коже, и всё, о чём он запрещал себе даже мечтать, что отгонял от себя даже во снах — наяву.

Наяву Арсений прижимает его к себе, наяву они валятся в траву с грохотом и шелестом, наяву его касаются под одеждой — там, где никто не касался раньше. Даже Ира, когда они тогда пробовали понять, смогут ли они быть мужем и женой взаправду. Даже он сам, когда греховные мысли одолевали его.

Но сейчас, когда это происходит наяву, когда Арсений сжимает их обоих в своей ладони и Антон выгибается навстречу, он не чувствует стыда, не чувствует страха, не чувствует, что заслужил наказание. Он чувствует жар, и надежду, и целое Поле любви.

Он думал, что Чёрный Человек заберёт его душу. Но Чёрный Человек забрал его сердце.

***

Антон прикрывает глаза, позволяя себе насладиться нежностью поцелуев, которыми Арсений покрывает его спину. Он думал, когда всё закончится, это странное ощущение пройдёт, но разливающиеся по телу спокойствие и нежность никуда не уходят. Антон прячет лицо в изгибе локтя, чтобы не было видно, как сильно краснеют его щёки, и как глупо он улыбается.

— Я не хочу, чтобы ты думал, что я тобой просто воспользовался, — шепчет Арсений куда-то ему в плечо.

— Воспользовался? — хмурится Антон. — Я тебе что, девица на выданье?

Арсений замирает:

— Чего? Почему?

— Ну пользуются обычно кем-то глупым и беззащитным, — пожимает плечами Антон. — Почему ты решил, что ты мной воспользовался, а не… я тобой?

Арсений фыркает, — Антон чувствует его дыхание на коже — будто усмехается.

— Понимаешь… — начинает Арсений осторожно. — Это из-за того, в насколько разных мирах мы живём…

Антон чувствует укол обиды. Он разворачивается, садится и раздражённо поднимает брошенную на землю рубаху, хмуро глядя Арсению в лицо:

— И мой мир для тебя что, отсталый какой-то? И мы тут дурачки все, потому что не живём в домах на сто семей? По мне так наоборот дурачки те, кто так живёт.

Арсений тоже садится и примирительно поднимает руки вверх:

— Нет-нет-нет, я такого не говорил, не дурачки, просто… Просто вы очень сильно изолированы.

— Ну, — вздыхает Антон и ныряет в рубаху. — И что в этом такого? Ну была эта твоя катастрофа какая-то, ну начали наши поселения после неё развиваться по-разному, это же не значит…

— Назад, — перебивает его Арсений, и Антон замирает, хлопая глазами.

— А?

— Вы как будто начали развиваться назад, в обратную сторону. То есть, и не развиваться вовсе, а жить, как люди жили, я не знаю, сто, двести лет назад.

— А катастрофа сколько лет назад была? — тихо спрашивает Антон, всё ещё надеясь, что обрывки в голове сложатся в единую картину.

— Пятьдесят шесть.

— Что-то не так, — хмурится Антон.

Арсений кивает.

Под очередным порывом ветра трава вокруг шумит — тревожно.

Пятьдесят шесть. Матушка тогда только родилась, она ничего помнить не может. Юрий был чуть постарше, но всё равно мальцом. Из всех жителей деревни, которые могли бы что-то помнить, остаются только…

Старейшины.

Антон подтягивает под себя ноги и обнимает колени руками, от такого родного мира вокруг, теперь ставшего таким непонятным, хочется защититься.

— Ты поэтому говорил, что им нельзя доверять? Потому что они знают… про катастрофу и не говорят?

Арсений осторожно кивает. Медлит какое-то время, потом облизывает губы и продолжает осторожно:

— Я, конечно, не знаю, какая у вас ситуация, и почему они так делают… если бы я мог оценить это, взглянуть на вашу де…

— Нет! — обрывает его Антон, даже не дослушав. — Я тебя в деревню не поведу. Это опасно для нас и… для тебя.

Он сам не понимает, за кого боится сильнее — за своих или за Арсения. Знает только, что никому из них лучше не пересекаться друг с другом. А сам он — сам он застрял теперь словно между этими мирами. Не может отпустить родное, не может отказаться от чужого — и кому верить, не знает тоже. Старейшины говорят, чужакам доверять нельзя; чужак говорит, старейшинам доверять нельзя. И ни у кого никаких доказательств нет, но кто-то же нанёс те маленькие ровные цифры на дно бутылки?

— Я не буду настаивать, — вздыхает Арсений. — Хоть я для этого сюда и приехал… Сам всё равно ничего не нашёл. Приборы здесь не работают толком, ориентироваться невозможно. Всё ходил, ходил по этому полю, а оно словно бесконечное…

— Оно и есть бесконечное, — уверенно кивает Антон. — И мы под его защитой.

Арсений хмурится:

— Оно не может быть бесконечное. Где-то же я в него вошёл.

Антон пожимает плечами:

— Ты, значит, просишь меня принять на веру то, как твой мир работает, а сам этого делать не хочешь. Понятно.

Арсений открывает рот, словно хочет возразить, а затем поджимает губы и опускает взгляд.

— Знаешь что… да. Ты прав в чём-то. В конце концов, в этих местах много непонятного и без бесконечного поля. Почему бы не поверить ещё и в него.

Он протягивает руку и осторожно заправляет выбившуюся прядь Антону за ухо. Делает это с какой-то нежностью, на которую, Антон уверен, не стал бы размениваться чужак, который просто хотел узнать расположение деревни. Антону отчаянно хочется верить, что вот это странное между ними, это тёплое и такое, за которое должно быть стыдно, но почему-то не стыдно — что оно настоящее. Хочется тянуться к нему, узнавать его и не бояться обжечься, но насколько глупым, насколько наивным действительно нужно быть, чтобы довериться чужаку?

— Послушай, — выдыхает Арсений, убирая руку, словно это он боится обжечься. — Я на самом деле не прошу тебя на веру принимать всё, о чём я говорю. Я могу доказать всё это, просто… просто я не уверен, что мои доказательства тебя убедят. И что ты к ним готов.

Он отстраняется, тянется к лежащему на земле заплечному мешку, что-то в нём ищет. Не найдя, засовывается по пояс в свой странный шалаш, и через какое-то время снова появляется снаружи с каким-то свёртком в руках.

— Вот. Это тебе. Откроешь, когда будешь готов.

Он протягивает свёрток Антону. Тот медлит, но всё же принимает странный небольшой предмет, обёрнутый в тёмную ткань. Не тяжёлый и не лёгкий, не холодный и не горячий, просто… свёрток.

— Я не знаю, как долго ещё здесь пробуду, — продолжает Арсений. — Если честно, мне кажется, я вообще превысил все лимиты и жизнь себе лет на пять сократил тем, что без маски тут с тобой сижу. Но это… того стоит, наверное.

Он словно снова хочет протянуть руку к Антонову лицу, но почему-то останавливает себя, и Антон в ответ тоже ничего не делает — только сидит и глупо смотрит на свёрток у себя в руках.

— Не знаешь, как долго здесь пробудешь? — отзывается он эхом.

— Мне нужно будет вернуться к своим, — поясняет Арсений. — Это должна была быть короткая вылазка, я не должен был так задерживаться. Провианта совсем мало взял, маску запасную забыл. Я же… я не могу оставаться тут вечно, понимаешь?

И Антон кивает в ответ. Он всё понимает. Он всё понимает. Но в груди почему-то всё равно неприятно тянет, как будто он ждал чего-то другого.

***

Когда Антон возвращается в деревню, уже начинает смеркаться. Он бредёт, бездумно переступая рытвины в земле, в одной руке свёрток, в другой — бутылка, всё ещё пустая, с которой он так и не вернулся на праздник. Даже не придумал, что матушке сказать, а ведь она будет волноваться, что он так часто пропадать стал. Ещё свёрток этот спрятать где-то надо…

Антон сворачивает к амбару, где хранится сено, инструменты и иногда секреты. Часто — секреты. Обычно о том, что кто-то пьёт тайком от жены или любится до свадьбы. Реже — договор жениться, даже несмотря на то, что жениху нравятся парни, а невесте — девки. И совсем уж редко — загадочные свёртки от пришельцев из другого, далёкого и непонятного мира.

— Вот гадёныш, тебя все обыскались, — вздыхает наверху знакомый голос.

Антон задирает голову и вглядывается в темноту, щурится, пытаясь в бледном пятне между стогами сена распознать Ирино лицо.

— Напугала меня, — отмахивается он и ставит бутылку на землю. — Чего тут торчишь?

— Отчим напился, руки распускает, — пожимает плечами она. — А сам?

— Хочу подождать, пока матушка уснёт, — признаётся Антон.

— Потому что она будет спрашивать, где ты был? — мгновенно понимает Ира.

И Антон молча кивает.

— А где… где ты был?

Старая лестница скрипит и шатается, но всё же позволяет ему забраться наверх, туда, где они скоротали столько вечеров, прячась ото всех, и скоротают ещё один.

— Помнишь, я говорил тебе, что встретил Чёрного Человека? — негромко начинает Антон, усаживаясь на скрипящие доски и устраивая свёрток у своих ног.

Ира настороженно кивает. У неё в глазах пляшет любопытство, но брови хмурятся, она ждёт подвоха.

— Это… — начинает Антон и спотыкается, не зная, откуда начать. — Это настоящий человек оказался, чужак, но он… добрый. Интересный. Он мне нравится.

Ирины глаза округляются:

— Ты с ним говорил, что ли?

— Говорил, и лицо его видел, и вопросы задавал. А ещё — целовался. И…

— И.? — Ира нетерпеливо толкает его в плечо.

Но вместо ответа Антон просто позволяет этой неловкой паузе повиснуть, а потом стыдливо утыкается лицом в колени.

Она, кажется, понимает. Но вряд ли верит.

— Что, серьёзно? С чужаком?! — Ира поднимает голос так сильно, что спугивает какую-то дремавшую на карнизе птицу.

— Да тише ты, — шикает Антон. — А что? Ты мне сама рассказывала, насколько это по-другому — целовать того, кто тебе по-настоящему нравится.

— Но я-то только целовалась! — фыркает Ира с нотками зависти в голосе.

— Ну а я вот не только, — отмахивается Антон. — Я не знаю, что на меня нашло, я просто… Он первый начал, и это действительно настолько по-другому ощущалось. Да и сам он, знаешь, я никак перестать думать о нём не могу. Не потому что он чужак, а ну знаешь, в целом… То, как он говорит, как держится, его лицо, его волосы — я закрываю глаза, и вижу всё это, и не могу перестать о нём думать, даже после вещей, которые он говорит.

— А что он говорит? — напрягается Ира. — Их много, они нам зла желают?

— Я не знаю, сколько их, — признаётся Антон и трёт переносицу. — Он говорил, к нам никто не ходит, потому что места у нас гиблые. Не из-за болот или зверей, а сами по себе, мол, заражение у нас тут какое-то.

— Ой, ну пусть и дальше не ходят, — смеётся Ира. — Ишь, заражение! А чего нам тогда так хорошо живётся в этих гиблых местах?

Антон замирает, крутя в пальцах подобранный с пола стебель травы. Вот сейчас он ещё может избавить её от правды — посмеяться вместе с ней, согласиться, что глупый чужак совсем ничего сам не знает. А может всё рассказать как есть — но будет ли это милостиво?

— В том-то и дело, что, если ему верить, нам тут… нам тут не так уж хорошо живётся. Он говорит, там за Полем, далеко-далеко, есть поселения, где люди живут по сто семей в одном доме, очень много людей. И у них есть такие вещи, которые он мне даже объяснить не может, потому что… потому что для них мы отстаём в развитии лет на двести.

— Брешет! — уверенно заключает Ира. — Это почему так, а? Потому что чужаки во всём лучше нас? Он к этому ведёт?

На её лице негодование мешается со страхом — она хоть и спорит, а явно боится, что Антон сейчас скажет что-то, что перевернёт её мир с ног на голову. Антону это ощущение знакомо.

— Н-нет, не поэтому, — он качает головой. — А потому что наши старейшины нас специально от остальных отрезают, от всего мира. Он говорит… говорит, мы раньше жили как все, а потом случилось что-то ужасное, и эти земли стали гиблыми, и сюда никто больше не ходил, и поэтому старейшины свои устои тут завели.

— Чушь, — уверенно отвечает Ира. — Никаких доказа…

— А бутылки у нас откуда? — перебивает её Антон. — А стёкла в окнах? А инструменты кто делает, если кузнеца нет?

— Ну были раньше умельцы, потом умерли, — Ира непреклонна. — Ты дурачок такой тоже. Любую сказку тебе напой — ты уже на шею вешаешься. «О, расскажи мне про свои огромные-огромные дома в огромных-огромных деревнях, чёрный человек…»

— Я не поэтому ему верю! — резко обрывает её Антон. — Ты не видела его, вещи, которые у него — он все, все… как не из этого мира! Я не знаю, из чего они сделаны, как, что они вообще делают зачастую. Он может врать про какие-то вещи, но он не врёт, что там, за Полем, есть что-то большее! А ещё… Вот. Он дал мне вот это.

Антон уверенно пододвигает свёрток ближе к Ире. Та косится на него с сомнением.

— Что «вот это»?

— Я сам не знаю, — признаётся Антон. — Но он сказал, что у него есть доказательства… а потом сказал мне открыть, как буду готов.

— И ты не открыл?!

— Пока нет, — он пожимает плечами, — но…

Договорить не успевает — Ира хватает свёрток и принимается разматывать слои ткани. В руках у неё оказывается какая-то котомка, запустив руку в которую, она извлекает странный чёрный предмет. Он гладкий и блестящий, почти как все вещи Арсения, умещается на ладонь, и края у него ровные-ровные. Предмет молчит — не трещит, как жёлтая коробочка, не воет, не шипит. Словно Арсений решил посмеяться и дать ему ровно обтёсанный кусок обсидиана.

— Что это? — Ирин голос дрожит от напряжения.

Она держит тёмный прямоугольник на вытянутой руке, словно боится его. Оно и понятно. В лучшем случае у неё в руках камень. В худшем — оружие, способное погубить всю деревню, и принёс его сюда Антон.

Он осторожно забирает предмет из её руки, ведёт пальцем по ровному боку, пока не натыкается на выступающую часть, издающую тихий щелчок.

Предмет оживает — из чёрной его поверхность становится ярко синей, с крупными цифрами сверху и какой-то раздражающе мелкой надписью.

— Про-ве-ди-те по э-кра-ну что-бы раз-бло-ки-ро-вать, — читает Антон так медленно, словно мигом забыл все буквы.

А потом протягивает руку и осторожно ведёт пальцем по гладкой поверхности, словно заворожённый приказом загадочной коробочки.

Поверхность снова меняется — синий цвет пропадает, вместо него предмет, словно маленькое окно в другой мир, показывает какое-то сооружение, огромное и уродливое, отдалённо похожее на дом с десятком труб. Антон про него думает, что в таком доме, так уж и быть, могла бы поместиться сотня семей.

Изображение двигается, словно ожившая картина, а из самой коробочки на весь амбар раздаётся уверенный женский голос:

— …отмечают пятидесятилетие величайшей катастрофы в современной истории. Как один день мог бесповоротно изменить жизни миллионов людей и стоить жизни десяткам тысяч — вспоминаем в этот трагический момент.

Невидимая женщина говорит и говорит дальше, и картинки сменяют одна другую. Антон не понимает добрую половину слов, которые произносит голос незнакомки, но тех, что он понимает, достаточно, чтобы подтвердить слова Арсения.

Она говорит про катастрофу, про тысячи смертей и сотни тысяч семей, вынужденных покинуть дома, про ни с чем не сравнимый ущерб живой природе и про упрямцев, отказавшихся покидать гиблые места, связь с которыми была потеряна.

— Это наше озеро! — вскрикивает Ира, указывая пальцем на прямоугольник. — Смотри, смотри, по форме, вот дорога, вот поворот в лес, а вот деревня! Наша деревня, только… сверху? Как… как её можно увидеть сверху?

Антон и сам ответ на этот вопрос не знает. Знает только, что теперь не сможет отрицать — у чужаков есть такие вещи, которые сохраняют и показывают буквы, и картинки, и голос. Одно это доказывает, что они ушли в развитии дальше, чем деревенские вообще могут себе представить.

Сердце в груди колотится в ужасе.

— Мы должны всем рассказать, — Ира поднимает на Антона лицо, ошарашенное, раскрасневшееся. — Мы должны… должны отнести это старейшинам!

— Нет, — Антон отдёргивает руку, словно боится, что она схватит загадочный предмет и убежит с ним прямо сейчас. — Старейшинам нельзя.

Она выглядит удивлённой и обеспокоенной, хмурится:

— Что? Почему?

Антон прикрывает глаза и выдыхает:

— Эта катастрофа, она произошла пятьдесят шесть лет назад. Старейшины… застали её. Ир. Они знают. Они и так всё знают.

На её лице застывает выражение непонимания.

— В смысле? Как они могут знать… и скрывать это?

— У меня тоже в голове не укладывается, но Ар… чужак сказал, старейшинам доверять нельзя. Я не хочу ему верить, но… я и не хочу, чтобы с нами случилось то же, что с Олесей.

Ира замолкает и прячет взгляд. Потом поднимает глаза на Антона:

— И что… ты хочешь, чтобы мы просто об этом забыли? Никому не рассказали правду и жили как раньше?

— Нет, — вздыхает он, — ничего я не прошу такого. Просто давай не будем торопиться, ладно? Я выспрошу у Арсения подробнее, что всё это значит, и как нам быть, мы придумаем план… Хорошо? Ты можешь потерпеть?

Ира ничего не отвечает, хмуро рассматривает котомку, в которой лежал странный предмет.

— Такие стежки маленькие, — шепчет она себе под нос. — У них, наверное, и швеи очень умелые, там, за Полем.

Антон протягивает руку, и ладонь касается её шелковистых волос.

— Ир, я тебе обещаю, мы всё узнаем, что у них там есть. И про швей узнаем, и про бутылки, и про всё на свете. Только не прямо сейчас, ладно?

— У тебя, наверное, уже матушка уснула, — ворчит Ира вместо ответа, но Антон её намёки игнорирует.

Вместо того, чтобы уйти, он укладывается на стог, ёрзает, чтобы улечься поудобнее, а потом мечтательно произносит:

— Как думаешь, что у них там ещё есть, за Полем? Я надеюсь, у них там есть такая обувь, которая никогда не натирает.

И Ира отзывается, укладываясь рядом:

— Я надеюсь, у них там есть иглы с ушками побольше, чтобы нитку вдевать удобно было.