Всю ночь она не спит — ворочается, громко дышит. И Антон это слышит, потому что не спит сам. Уткнувшись взглядом в стог сена, он всё думает, вспоминает, перебирает в уме нити незнакомых слов, произнесённых голосом из прямоугольника.

Э-ва-ку-а-ци-я, как он успел понять, это когда людей заставляют бросить свои дома и увозят от чего-то плохого. Что-то плохое произошло и здесь, но люди, которые жили здесь пятьдесят шесть лет назад, родные места покидать отказались — почему? может быть, они не хотели покидать Поле? Верили, что оно защитит от любого зла?

Было ли тут Великое Поле всегда, или появилось после этой загадочной катастрофы? А может быть, и не было никогда никакого Великого Поля, и его старейшины выдумали? Антона самого передёргивает от такой ереси, но вот, в чем беда — он ничего уже точно сказать не может. Не знает, кому верить, во что верить, а главное — куда теперь с этим всем деваться.

Так и не сомкнув глаз до рассвета, Антон с первыми лучами солнца поднимается, прячет котомку со странным предметом под стог — домой её нести нельзя — и осторожно покидает амбар, прихватив с собой злосчастную бутылку. Проверяет — цифры всё ещё на месте, издевательски выпирают над гладкой поверхностью дна. Значит, всё это ему не приснилось, не могло присниться. Всё это по-настоящему.

Антон задними дворами крадётся между домов. Что делать дальше, сам не знает — матушке показаться надо, чтобы она не волновалась, что с ним что-то случилось. Но вместе с тем, нет никакого желания отвечать ей, где он был — ни врать, ни говорить правду он не хочет.

Нужно что-то кому-то рассказать, но кому и что? Ира хочет пойти к старейшинам, но может ли Антон теперь сказать, что безраздельно доверяет им? Димка мог бы помочь разложить всё по полочкам, но он ясно дал понять, что не хочет ввязываться и рисковать тем, что у него есть, чтобы вызнать какие-то там тайны чужаков. Макар когда-то понимал и принимал, но сейчас на подхвате у старейшин и скорее поверит им. Да даже матушка убедит его обо всём забыть лишь бы не накликать на семью беду.

Но разве он что-то плохое делает? Что-то злое говорит? Он просто хочет узнать правду, так почему чувствует себя так, словно его за это накажут?

— Антоша!

Почти дойдя до дома, Антон вздрагивает и встречает глазами обеспокоенное лицо матушки. Зря он надеялся проскользнуть незамеченным, знал же, что она к этому времени корову уже подоила и на пастбище отправляет.

Антон неловко замирает на другой стороне улицы, как кот, которого застали за воровством сметаны.

— Куда ты запропастился? Я же волнуюсь, — справедливо злится матушка. — А ну давай домой, объяснишь мне, где пропадаешь.

— Я… — выдыхает Антон и чувствует, что в груди не остаётся воздуха, чтобы что-то сказать, а в голове — идей, что именно говорить.

Он нелепо пригибается, словно надеется, что матушка потеряет его из виду, пытается скрыться за равнодушно следующими на пастбище коровами.

— Я тебя вижу, Антон! — кричит она.

Дураку понятно, что видит, но Антон всё равно не может себя заставить посмотреть ей в лицо. Кажется, она всенепременно узнает, чем он занимался все эти дни, стоит ей хоть раз взглянуть сыну в глаза. Она же так хорошо его знает…

Поэтому Антон ей такой возможности не даёт — перебегая от коровы к корове, бросается вперёд, наутёк, снова прочь, снова от родного дома, а не к нему. Щёки горят от стыда — он не может вернуться таким, не может понять, что говорить, что отвечать, пока сам ответов не знает.

Поэтому он опять бежит. Мимо просыпающейся деревни, мимо выходящих из домов соседей, мимо зарождающихся звуков голосов, и гомона, и мычания. Бежит через поле, через жёлтое, через зелёное, через алое — туда, где лежат все ответы. Бежит и чувствует, что сердце в груди разорвётся от этой невыносимой неизвестности, если он не найдёт способ это остановить.

Антон легко находит шалаш Арсения, а вот самого Арсения рядом не находит. Пытается найти вход, но натыкается лишь на одинаково гладкую ткань, по которой беспомощно скользят ногти. И ходит так кругами, наверное, с минуту, пока в одной из стенок внезапно не появляется прорезь, из которой высовывается сонное лицо Арсения.

— Господи, напугал… — выдыхает он, замечая Антона. — Я уж думал, медведь напал.

— Кто напал? — хмурится Антон.

— Ме… неважно, — отмахивается Арсений. — Случилось что-то?

Он щурится и выглядит совсем беспомощным в своей тоненькой рубахе с коротким рукавом.

— Нет, я просто… просто хотел увидеть тебя, — отзывается Антон растерянно.

— Тогда иди сюда, внутрь. Снаружи холодно, — ворчит Арсений и делает приглашающий жест, зазывая Антона в шалаш.

Антон заглядывает внутрь с опаской, почему-то ждёт, что непонятная конструкция внутри окажется больше, чем снаружи, но она оказывается всего лишь умело натянутым над спящим Арсением тентом. Внутри не совсем темно — через стенки пробивается рассвет, и Антон с трудом, но видит очертания предметов — сумок, посуды, каких-то странных приборов. Места тут только чтобы лежать или сидеть, и Антон послушно опускается на четвереньки, чтобы залезть внутрь, а потом и вовсе ложится на землю, прижимаясь к Арсению, выглядывающему из какого-то странного мешка. От него исходит тепло, и прижиматься к нему мягко и приятно, особенно когда Арсений протягивает руку и подсовывает её гостю под голову. Антон ловит себя на том, что глаза слипаются — вот так, в обнимку, в тепле, в странном шалаше посреди Поля, он почему-то чувствует себя спокойно. И хорошо.

Арсений, кажется, и сам не против — еще бы, ему корову доить не надо, кур кормить тоже. Лежи себе спи хоть до обеда. Антон бы, может, тоже до обеда спал, если бы мог. Если бы жил ту, другую жизнь, в которой он и не Антон вовсе, а кто-то другой.

— Точно ничего не случилось? — сонно уточняет Арсений.

Его голос с утра низкий и хриплый, он почему-то пробуждает желание уткнуться головой ему в грудь и обхватить руками.

И никогда не отпускать.

— Запутался немного, — признаётся Антон, выдыхая ему куда-то в шею.

— Ты посмотрел… то, что я тебе дал? — интересуется Арсений осторожно.

— Нет, — зачем-то врёт Антон, внезапно понимая, что забыл принести прямоугольную штуку, чтобы вернуть. — Ладно, да. Посмотрел. Но я не могу понять, что это всё значит… что это всё для меня значит, понимаешь? Для деревни.

Арсений молчит, и только осторожно гладит Антона по лопаткам, мол, я здесь, но я тоже за тебя понять не могу. В его объятиях приятно и спокойно, но сердце всё равно колотится и ноет. Что-то внутри Антона жаждет ответов. Требует ответов.

— Объясни мне, как будто я всё понимаю, — шепчет Антон негромко.

— М?

— Ты обычно выбираешь слова, боишься, что я не пойму. Но этот голос вчера, он не выбирал слова, когда рассказывал. Объясни мне, что происходит на самом деле.

Арсений молчит какое-то время, и Антон даже поднимает голову, чтобы убедиться, что он не уснул. Но он лежит с открытыми глазами, нервно облизывает губы, а затем негромко отвечает:

— Там, снаружи — огромный мир, где всё связано между собой. Города, страны, континенты, все знают о существовании друг друга, это не набор разрозненных поселений. Мы ездим на машинах, которые двигаются сами. Летаем по небу за пару часов туда, куда раньше добирались месяцами. Летаем в космос, к звёздам. Можем связаться с человеком в любой точке мира и разговаривать с ним, как будто он сидит рядом. Мы как человечество можем и знаем намного больше, чем могут и знают в вашей деревне.

— И это всё… вы придумали после катастрофы? — робко уточняет Антон, заранее зная ответ.

— Нет. Всё это было задолго, задолго до катастрофы, и тут тоже. Те столбы, на… м… юго-западе отсюда, где гнёзда аистов, ты их видел?

— Ну.

— Когда-то они держали провода, по которым к вам в деревню шло электричество. С ним можно было освещать дома и улицы без огня, готовить еду и греть воду без печи. Я думаю… я думаю, если покопать, у вас там и канализация есть. И водопровод был. Это когда вода идёт сразу в дом и её не нужно таскать из колодца.

Антон чувствует, как тяжёлый ком непонимания заполняет его грудь, растекается зудящей тревогой, тёмной болотной жижей.

— Но кто… — мямлит он. — Кто от такого отказывается? Кто выбирает жить хуже, чем мог бы?

Арсений делает какое-то странное движение, и Антон только пару мгновений спустя понимает, что он пожимает плечами, просто лёжа.

— Я не знаю, честно. Могу только предполагать. Либо ваши старейшины… ну или их родители, я не знаю — в общем, те, кто это всё это затеял… Либо они были из тех, кто презирает прогресс и искренне думает, что лучше всего жить как в старину. Либо они понимали, что цивилизация покинет эти края после эвакуации. Когда произошла катастрофа, всех отсюда вывозили, никто не должен был остаться — соответственно, никто не подавал бы электричество, никто не качал бы воду. Ваша деревня была обречена откатиться в развитии назад.

Антон снова утыкается лбом Арсению в плечо. Ему сложно понять и ещё сложнее представить мир, о котором тот говорит. А родную деревню, где все эти вещи были, но были забыты — ещё сложнее.

Ладонь Арсения ложится ему на голову, гладит волосы, пальцы играют с русыми завитками.

— Антон, послушай, — шепчет он. — Я не могу здесь оставаться. У меня заканчиваются припасы, мне нужны лекарства, я должен буду уйти — хотя бы на какое-то время.

Сердце сжимает костяная рука. Антон медленно закрывает глаза, как будто пытается отрезать себя от реальности, в которой это происходит.

— Пойдём со мной, — продолжает Арсений, и в его голосе звенит искренняя надежда.

Казалось бы, костяная рука должна отпустить, но от мысли о том, чтобы покинуть родные края, она сжимается только сильнее.

— Куда? — глупо уточняет Антон.

— К моей группе, выйдем на нашу базу, посидим там, потом вернёшься со мной в город, — поясняет Арсений. — Я не знаю, как я могу тебя здесь бросить теперь.

— А я не знаю, как я могу уйти, — отвечает Антон сквозь резь в горле и чувствует, как в уголках глаз копятся слёзы. — У меня всё тут, вся жизнь… семья, близкие… я знаю, что ты про них думаешь, но в деревне все хорошие, добрые, и Поле нас хранит.

— А твоё поле, оно не может хранить тебя… на расстоянии? — хмурится Арсений. — Когда ты далеко?

Антон шмыгает:

— Я… я не знаю. Я никогда не думал, что окажусь далеко.

Арсений прижимает его к себе и принимается успокаивающе гладить по голове и спине.

— Я тебя не могу… да и не хочу заставлять. Я не знаю, где тебе будет лучше, честно. Но я знаю, что у тебя должен быть выбор, понимаешь? Возможность узнать, от чего ты отказываешься. Возможность увидеть мир, где ты можешь быть кем угодно. Где мы можем быть кем угодно. Ты разве не хотел бы… хотя бы взглянуть?

Антона внезапно прошибает пониманием:

— А потом… вернуться?

— А потом вернуться, — подтверждает Арсений. — Если захочешь.

Только сейчас тугой комок тревоги в груди начинает расплетаться, и Антон чувствует, как внутри него разгорается новое чувство — надежда. Надежда, что он сможет им всё объяснить — когда поймёт сам. И что ему поверят, когда он вернётся, больше, чем какому-то чужаку. Если то, что Арсений говорит, правда, про то, что люди в его мире могут разговаривать с кем хотят, как бы далеко они ни были, Антон научится это делать, и больше никогда не будет скучать ни по семье, ни по Арсению, где бы он ни оказался сам.

В полутьме он на ощупь находит чужие губы, и Арсений целует его без раздумий. Прижимаясь к нему, Антон думает, что всё равно не смог бы от этого отказаться — теперь, когда понял, каково это, быть рядом с человеком, который нравится тебе на самом деле.

Он же будет совсем дураком, если это упустит, так?

— Мне… мне нужно подумать, — выдыхает Антон смущённо, когда разрывает поцелуй. — Я в любом случае должен хотя бы маме сказать, что ухожу.

— И вернуть мне мой телефон, — напоминает Арсений.

— Кого?

— Ту вещь, которую я тебе вчера отдавал, — поясняет Арсений. — Я не уточнил, но она нужна мне обратно.

— А. Да. Конечно.

Антон садится, упираясь в тканевую стенку шалаша головой, мысли постепенно начинают приходить в какое-то подобие порядка, словно его хорошенько встряхнули, и отдельные детали и осколки легли по-новому. Так, что теперь за ними можно рассмотреть целое, которое нужно собрать.

— Не тяни, пожалуйста, — шепчет Арсений, и его пальцы скользят по спине, забираясь под рубаху. — Я хотел бы выйти сегодня до заката.

Антон кивает. Он наконец-то чувствует решимость действовать.

***

Идти напрямую домой не хочется — ноги сами делают петлю, уводя к лесу, чтобы там, блуждая среди родных рыжих деревьев, купить ещё немного времени на подумать.

Бросить всё и уйти с Арсением? А может, подготовить родных и привести его в деревню, чтобы он увидел, какие на самом деле добрые и душевные люди тут живут? Если Арсений так хочет показать ему правду про свой мир, он бы, наверное, понял, что Антон хочет показать ему свой. В деревне он сможет провести ещё какое-то время и без припасов, покажет и расскажет всем всё, что хочет — а затем уже они смогут отправиться через Поле, спокойно и без спешки. Так будет лучше для всех, нужно будет только уговорить деревенских принять чужака, а Арсения — прийти в деревню. Но это же не будет сложно?

Когда Антон окончательно формирует в голове план, в котором все живут долго и счастливо, солнце уже высоко. Больше оттягивать нельзя — и смысла нет. Поэтому он уверенно сворачивает на тропу, которая ведёт к дому.

Но ещё не выйдя из леса, Антон чувствует смутную тревогу — что-то не так, но понять, что именно, он не может.

Нос улавливает далёкий запах гари. До сжигания мусора ещё далеко — неужели лес горит? Но чем ближе Антон к выходу из пролеска, тем отчётливее запах, его источник явно где-то впереди.

В деревне.

Антон ускоряет шаг, сердце ускоряет стук.

Когда деревья редеют, над домами вдалеке и правда становится виден один густой столб дыма. Сердце ёкает: пожар! Какой-то дом загорелся и пламя вот-вот перекинется на соседние!

Антон бежит вперёд со всех ног, не успевая даже воздуха толком в грудь набрать. Когда вбегает в деревню, и правда видит, что людей на улице нет — наверное, все на пожаре. В боку колет, но Антон из последних сил несётся к главной площади, откуда, кажется, поднимается дым. Несётся и… замирает как вкопанный, как только видит его источник.

Помост, с которого ещё вчера Виталич играл на гармони, а бабы голосили песни на празднике, сейчас превратился в кострище — брёвен натаскали явно с нескольких поленниц сразу, огонь ещё не разгорелся, но уже чадит. А к самому высокому столбу вместо ярких флажков и праздничных венков привязаны два человека. Две женщины.

— Антон!!! — он знает этот голос слишком хорошо, но он никогда не слышал, чтобы Ира кричала так.

Рядом с ней — Дарина. Антон даже не может предположить, что она там делает.

Он понимает, что должен кинуться вперёд, помочь, объяснить, остановить, но ноги отказываются двигаться, и он стоит как вкопанный посреди толпы, с ужасом глядя на то, как летят всё новые лучины к ногам девушек.

— Антон, пожалуйста! Я отдала им этот камень!

— Заткнись, ведьма, — рявкает на неё старейшина Дмитрий. — Ты приговорена к казни за совращение чужой жены, твой грех можно искупить только огнём. Да примет Поле твою душу!

— Я ничего не делала, честно! — кричит Ира, и голос её хрипит и срывается. — Это из-за того, что я попыталась рассказать правду!

Кто-то толкает Антона в спину, и оцепенение наконец-то сходит. Он рвётся вперёд, через толпу — кто-то его пропускает, кто-то, наоборот, норовит задеть локтем. Когда он подбегает ближе, к помосту, наконец, понимает, почему ничего не кричит Дарина — её глаза закрыты, а по лицу стекает струйка крови, она свидетельницей собственной казни уже не будет.

У Иры тоже разбита губа и порвано платье — она явно не взбиралась на помост добровольно. Антон кидается к ней, но его поперёк туловища перехватывает чья-то огромная рука, и он чувствует себя пушинкой, которую поймал великан. Так и знал, что Макар будет на их стороне.

— Это невеста моя! — кричит Антон ему в ухо.

— Брат, зачем тебе такая невеста уже, — почти успокаивающе мурлычет в ответ Макар.

Антон всё пытается вырваться, выскользнуть, вывернуться, но его удерживают всё новые и новые руки.

— Отпустите их! Вы не имеете права! Так нельзя! — ревёт он.

— Успокойся! — рявкает старейшина Владимир в ответ. — А то присоединишься к ней на костре!

Кто-то огромной ладонью закрывает Антону рот, кто-то хватает его за руки — и он чувствует себя мухой в паутине, которая не может пошевелиться, а может только смотреть и ждать неизбежного.

Лучин становится всё больше, в ушах грохочет треск разгорающегося костра, гул опахала, которым его раздувают, но больше всего, неизгладимее всего в ушах стоят крики. Из мольбы о помощи они становятся криками боли, и когда по белому платью с вышивкой ползут языки пламени, Антон закрывает глаза. Он не может смотреть. Он проклянёт себя потом, если будет смотреть.

— Он успокоился? — строго спрашивает чей-то голос.

— Я его успокою, — торопливо отвечает Макар, и Антон скорее чувствует, чем видит, как его оттаскивают от костра.

Он сопротивляется, елозит ногами по земле, но Макару ничего не стоит подхватить его на руки и нести, нести, унося его прочь от площади. Только у дома Антона он останавливается.

— Поля ради, Тох, приди в себя. Им уже не поможешь, так не подставляй себя хотя бы, — шепчет он и хлопает Антона по спине, почти поддерживающе.

А потом — отпускает, и Антон с удивлением обнаруживает, что ему снова нужно стоять самому.

— Она… просто хотела сказать… правду, — растерянно отзывается Антон, размазывая по лицу слёзы и копоть.

— Я тебя умоляю, не надо никому ни про какую «правду» ничего говорить, — рычит Макар устало. — Если тебе на свою жизнь плевать, подумай хотя бы о матери, как она без тебя будет?

Антон дёргано кивает, не хочется, чтобы матушка застала его сожжение. Но вот «без него» ей как-то быть придётся, потому что самому Антону здесь быть с собой уже совершенно никак нельзя. Теперь он видит. Теперь он понимает.

Всего одного вопроса хватило, чтобы Иру сожгли, и всего одного поцелуя, чтобы Дарина отправилась к Червю вместе с ней. Нет никакого будущего, в котором он сможет привести сюда Арсения. Нет никакого будущего, в котором он сможет любить кого любит и быть счастлив. Нет никакого будущего… здесь. Только копоть, гарь и боль. И бесконечная горечь в горле.

Антон даже в дом не заходит, хотя думал об этом, пока шёл сюда. Думал взять одежду, и хлеба, и сушёных ягод в дорогу. Думал бурдюк наполнить и матушку поцеловать. Думал честно рассказать Ире о том, куда и почему уходит. Но сейчас всё это словно осталось в другой жизни, в той, где ему больше места нет.

Наверное, нужно бежать, но сил бежать уже нет. Антон идёт, и одно это уже ощущается преодолением невозможного.

Поднимается ветер, высокие колосья бьют его по лицу, и Антон ловит себя на мысли: только бы огонь перекинулся на ваши дома. Теперь он больше всего хочет того, чего ещё недавно так сильно боялся.

Он, наверное, ходит кругами или идёт очень медленно, потому что, когда он наконец-то находит Арсения, солнце уже начинает потихоньку спускаться к горизонту.

— Что с тобой? — Арсений пугается, как только видит перепачканное копотью лицо.

— Ты был прав, — хрипло отзывается Антон. — Ты был прав во всём. Я готов идти.

— Десять минут, — без лишних вопросов соглашается Арсений и ныряет в шалаш, принимаясь собирать вещи.

В любой другой день Антон был бы поражён тем, как такой большой навес превращается в маленькую сумку, но сейчас он лишь безучастно наблюдает за тем, как Арсений собирает лагерь, упаковывает вещи, и даже за тем, как Арсений елозит маленькой влажной тряпочкой ему по лицу. Мир доносится до Антона как сквозь кисель — он есть, и Антон отдаёт себе в этом отчёт, но всё кажется таким тупым и приглушённым.

— Ты уверен? — Арсений заглядывает ему в лицо, и Антон кивает:

— У меня нет выбора, но… я никогда этого не делал. Я не уверен, что Поле меня отпустит.

— Отпустит, — с деланной уверенностью отмахивается Арсений.

Антон мотает головой:

— Нет, ты не понимаешь, оно же бескрайнее. Оно же… оно же никогда не закончится… и я никогда не вырвусь.

Арсений осторожно, но уверенно берёт его лицо в свои ладони:

— Послушай меня. Оно не бескрайнее. Я его пересекал. Ты мне веришь?

Антон смотрит на Арсения. Антон смотрит на Поле. Поле шумит угрожающе.

— Я… я не знаю, — признаётся Антон.

— Я знаю, — уверенно кивает Арсений. — Эти жёлтые цветы, которые растут дальше, это они на самом деле не дают вам уйти. Их пыльца вызывает панический страх, и вы разворачиваетесь. Ты слышишь меня?

Антон неуверенно кивает.

— Я отдам тебе маску, она у меня только одна, и ты сам это увидишь, ты сам поймёшь, что боялся только из-за пыльцы, а не потому, что поле твоё тебя держит.

— А как же ты? — хмурится Антон.

Рука Арсения осторожно убирает с его лица волосы:

— Мне будет очень страшно. Но мне придётся поверить в тебя. И тебе тоже… придётся поверить в себя.

У Антона дрожат руки, когда он принимает ту самую черную маску, но Арсений помогает её надеть и закрепить. Дышать в ней сложно, нужно привыкнуть, ориентироваться ещё сложнее. И как только Арсений куда-то дошёл с таким обзором?

Но у Антона есть преимущество — он знает Поле, как свои шесть пальцев, а ещё, он очень, очень хочет жить.

— Только запомни, не отпускай меня, даже если я вырываться буду, хорошо?

Антон кивает и сжимает ладонь Арсения в своей.

Идти не так сложно — всё самое тяжёлое Арсений берёт на себя, Антона просит взять только одну какую-то сумку, большую, но удивительно лёгкую. Даже с ограниченным маской обзором Антон представляет, куда идти. Вперёд — только вперёд.

Когда они входят в жёлтые цветы, солнце неумолимо клонится к горизонту, и Антон с удивлением ловит себя на том, что в груди у него выжженная дыра, и боль, и тоска, и печаль, но паники — её нет. Сердце не колотится о рёбра, и мысль о том, чтобы развернуть назад, кажется ещё страшнее, чем мысль о том, чтобы продолжать идти.

Матушка была права, когда говорила, кто отринет память, тот отринет истину и потеряет себя. Но она не знала, что нужно иногда потерять себя, чтобы найти себя заново.

Арсений сжимает руку и замедляется — он держится молодцом, но Антон чувствует, как тяжело и громко он дышит, пока не останавливается совсем.

— Не могу, — его голос звучит непривычно жалко и слабо, эту его сторону Антону пока видеть не доводилось.

— Можешь, — уверенно отзывается Антон, не отпуская его ладонь.

— Нет, я правда… я правда не могу, — в голосе Арсения слышна мольба. — Давай уйдём отсюда, я что-то… я что-то не так рассчитал.

Он снова дёргает руку, и Антону приходится перехватить его за предплечье:

— Ты мне сам говорил, что это просто цветы, — напоминает он.

— А ты мне сам говорил, что поле нас не отпустит, — хнычет Арсений. — Что оно бескрайнее.

Он каждым словом как будто захлёбывается, и Антон верит, искренне верит, что ему страшно, а ещё видит в нём себя — сколько раз он поддавался страху и поворачивал назад, но на этот раз он не повернёт.

— Оно бескрайнее… только если ты в это веришь, — выдыхает Антон и сам не знает, кого он больше хочет в этом убедить, Арсения или себя.

Маска, конечно, помогает от пыльцы, но она не спасёт от убеждений, которые вдалбливали ему все эти годы. Великое Поле всегда было для него живым, со своим характером, со своими интересами, со своим решениями. Взять и поверить, что это всего лишь поле… что вообще такое «всего лишь поле»? Антон даже не знает, как это.

Но продолжает идти вперёд, не выпуская из своей руки руку Арсения. Даже если он не знает, каково это, ему придётся представить, если он хочет жить.

Солнце опускается за горизонт.

И хоть закат неимоверно красив, Антону сложно отделаться от ощущения, что ничего хорошего он не предвещает. Что, если это их последний закат? Что, если они вышли туда, где вечная ночь, и где гаснет вся надежда? Каким глупцом нужно было быть, чтобы отринуть свет поля, чтобы потерять его милость?

Но думать об этом поздно. Остаётся только воображать, что там есть ещё, за полем? Большие-большие леса? Широкие-широкие реки? Высокие-высокие дома?

Антон ничего этого не видел, но ему приходится изо всех сил верить, что всё это есть, чтобы не потерять надежду.

И когда эта надежда почти уже угасает, рука Арсения дёргается в его ладони.

— Там! Видишь? Там дорога! И рядом с ней наша база.

Антону приходится напрячь зрение, чтобы разглядеть то, о чём говорит Арсений. Впереди он и правда видит тёмную полосу, похожую на какую-то широкую дорогу, а рядом с ней то ли какое-то строение, то ли нагромождение шалашей и маленькие, еле заметные… огни.

Когда в свете огней Антон видит человеческие фигуры, ему хочется плакать.

Арсений сжимает его ладонь так крепко, что кости хрустят:

— Мы это сделали! Веришь? Мы это сделали!

Антон верит слабо, он за сегодня всю свою веру уже растратил, но всё равно кивает в ответ.

До того еле плетущийся Арсений словно открывает в себе второе дыхание и припускает вперёд бодрым широким шагом. Приходится за ним поспевать.

Когда они подходят ближе, огней становится больше, человеческие фигуры из неясных форм превращаются во вполне определённых людей, а нагромождение форм приобретает очертания каких-то больших крытых телег, стоящих в ряд вдоль дороги.

— Арс! Господи, живой! — кричит кто-то радостным голосом.

— Какого хера ты без маски, — возмущается голос с другой стороны.

— А это кто с ним? — обеспокоенно интересуется третий.

Арсений смеётся и поднимает руки вверх:

— Давайте сначала протокол, потом вопросы.

Антон толком не успевает понять, что происходит. Зажигается ещё больше огней, но холодных, без пламени; их окружают какие-то люди, галдят наперебой, смеются; почему-то начинают их раздевать, но Арсений не сопротивляется, и Антон, глядя на него, тоже не сопротивляется. Потом поливают водой, и Антону не столько мокро и холодно, сколько непонятно, как вода вообще может так сильно бить и течь в сторону. Приносят какую-то новую одежду, которую он даже не понимает, как надевать, но повторяет за Арсением.

Только когда шум и свет немного успокаиваются, Антон наконец-то может заставить себя обернуться и взглянуть на поле.

Там, куда не дотягивается свет, до горизонта лежит спокойная шелестящая тьма. Антон пытается дотянуться до неё сердцем, почувствовать её благодать, узнать, откликнется ли она… но не чувствует ничего. Перед ним просто поле.

Всхлипнув, Антон прячет лицо в мягкий рукав непонятной новой рубахи.

Арсений сжимает его ладонь в своей.