Пространство по-прежнему никак не ощущалось и ничем не представало, кроме бесконечной темноты. Или конечной, но в которой невозможно двигаться, поэтому она была всё равно что бесконечной. Как мысль, способная воображать вселенные внутри коматозного тела, не двигающегося с места в течение дней, недель, месяцев и лет. Иногда плоть даёт о себе знать фантомными ощущениями, но это не более, чем отголоски реальности в мире, где она имеет ровно ту значимость, которая позволяет существовать мириадам вселенных в маленькой по сравнению с воображаемым и проектируемым в черепной коробке.

Неожиданно для обоих, тёмная вселенная небытия наполнилась звуками. Точнее, звуком. Единственным, помимо их скучающе-взбудораженного желанием действия спора: капель.

— Слышишь?

— Нечем. Это всё иллюзия.

— Если так, то у нас коллективная галлюцинация.

— Нет доказательств, что мы не является плодом одного и того же больного воображения.

— Что ты говоришь?

— Есть вероятность, что ты и я две стороны одной и той же личности. Но это лишь мои догадки, ведь нет доказательств и опровергающих суждение.

— Мне всё равно.

— Всё равно, так всё равно. Но если тебе всё равно...

— Мне всё равно, что ещё там взбрело в твою больную голову, может, ты опять вспомнил какую-то гадость и сейчас снова напугаешь меня до полусмерти, я...

— Хочешь сказать, моя жизнь тебя настолько поразила, что ты представил себе мурашки по коже и тепло в штанах?

— Фу, как это мерзко! И ничего я не представлял! Я действительно почувствовал... Не в штанах! Хватит смеяться!!! Ужас и страх. Да. Это, а не то, что я... обделался. В моей жизни подобного никогда не происходило!

— Смелое заявление. Хочешь сказать, ты настолько храбр, что никогда не прудил в постель, даже будучи маленьким и ничего не понимающим ребёнком?

— Да!

— ...

— Ну-у...

— О, я никому не скажу.

— Потому что нечем?

— И, более того, некому. Я всё ещё отрицаю своё существование и, следовательно, твоё. Но поскольку нам не дано иного выбора, кроме как находиться в этом странном, допустим, пространстве неопределённое количество времени, мы можем скрасить наше одиночество единственным доступным способом. Ты ходил когда-нибудь в поход, Гарри?

— Блин, не называй меня по имени...

— Воображаемые мурашки?

— Воображаемый могильный холод. Это во-первых. А во-вторых... байки у костра? Нет, не ходил.

— Значит, не знаток. Но парочка историй у тебя должны заваляться, ведь имя-то своё ты вспомнил.

— И не только. Но этого мало... Я чувствую твой взгляд. Ты случайно не поднял бровь?

— Нет. Но сила твоего воображения просто ужасает. Ещё немного — и я почувствую треск пламени на собственных руках.

— Нет, на них ты должен почувствовать тепло огня, если уж на то пошло.

— Ах, так ты не собираешься сжигать меня заживо за то, что я отказываюсь потакать твоим нелепым играм разума, непозволительно тесно подобравшегося к моему?

— Я не инквизитор. Но ты, видимо, садомазохист. Ни слова без иронии от тебя ещё не услышал.

— Допустимо.

— Ни капли. Но твои слова и в самом деле звучат жутко. Как... как... Есть у меня одно воспоминание. Вернее, всего лишь одно настолько настойчивое и отвратительное, что бьётся как рыба о череп изнутри, вот только кость — не лёд, её она не проломит. И всё же... её не останавливает ни тщетность попыток, ни собственная нежеланность. Она — будто чудище со дна океана. Вроде маленькая, но невероятно мерзкая, что мне противно даже в воображении подпускать себя к ней. Да, именно так. Себя к ней, а не её к себе, потому что мне край как важно контролировать эту ситуацию. Кажется, это что-то из разряда подсознательного. Вроде монстра под кроватью, который, может, и не такой страшный, а то и вовсе не существует, но именно он царь и бог положения, когда ты не можешь не то что встать ночью и дойти до уборной, но даже просто пошевелиться, чтобы издать звук. Поэтому терпишь до горения мочевого пузыря, словно тот сейчас лопнет, а на фоне болят затёкшие суставы, будто несмазанные шарниры. Оно не должно слышать, оно не должно знать, что я здесь, потому что если узнает...

— То что?

— У меня были ужасные родственники. Ты говорил про приют, однако мне этой участи удалось избежать. Я не замечал особых странностей за собой, вроде твоих, но я бы не сказал, что мне было когда этим заниматься. Быть приживалой в собственной семье вопиюще обидно, не находишь? Люди в таком случае говорят, что зато у тебя была крыша над головой, но с таким же успехом её могло бы и не быть. Возможно, тогда я остался бы целее.

— М.

— Всё, что я сейчас расскажу, не опишет и сотой доли тех ощущений, что я испытал. Но, раз твоя фантазия не менее больная, чем моя бурная, то я попрошу тебя представить всё происходящее на себе самом. Ты сам говоришь странные вещи, поэтому, возможно, тебе это даже доставит удовольствие.

— Я весь внимание.

— Я жил под лестницей. Интригует?

— И что же было под твоей лестницей?

— Темнота. К своим родственникам я угодил будучи годовалым малышом. Моего мнения не спрашивали, куда подселить, ведь и их не спросили, нужен ли я им. Просто отдали и поставили перед фактом. Я долго думал, почему меня не подкинули в приют. Предполагаю, что отказ от родственника стоил бы большой потери очков для моих приёмных, пусть и невольно, родителей. К тому же улица, на которой я жил, была полна сплетников, а главной сплетницей была моя тётя. Она нажила много врагов, которые улыбались, когда мы — я, она и мой кузен, — проходили мимо их домов, направляясь в магазин за продуктами. Меня таскали с собой, как собаку, боясь, что я изгажу их дом, пока они отсутствуют. Напрасно. Но все довольно быстро заметили пополнение в семье, а тётя и дядя были помешаны на фасаде нормальности. Так какой нормальный человек откажется приютить родственника? Они же не монстры! Но это лишь фасад. Удивительно картонный, за которым таилось много такого, чем добропорядочные люди, как мне кажется, заниматься не должны. Но это мне СЕЙЧАС так кажется. А тогда казалось, что всё не так уж и плохо. Да, иногда мне причиняли боль, но я думал, что это ненароком. Бывает. Случайно, из-за испуга, по незнанию... Мало ли причин.

— Ты удивительно наивен.

— Спорить не буду. Был наивен. И тому вполне нашлась причина — банальное незнание и невозможность спросить. На любую попытку установления двустороннего контакта, приёмные родители реагировали... скажем, резко. Можно даже считать, через чур резко. Ладонью по щеке, локтем по шее или каблуком в лоб. Почему-то всегда целились в голову. Возможно, в попытке изувечить. Недальновидно, на мой взгляд. А, может, просто срывали злость. С негативными эмоциями внутри жить невыносимо. Теперь я это понимаю. А тогда не понимал, как не понимал и того, что то, что я испытывал, не просто росло во мне, но и обретало власть. Не иллюзорную по типу отравляющего влияния на психику, а всамделишную, какая бывает у... мыслящих существ. Автономных от тебя.

— И что же породила твоя больная сила?

— Я жил в чулане. Я это уже говорил. И там было темно, потому что никто не просто не захотел провести туда освещение, но дать мне хотя бы фонарик, свечку или маленькую настольную лампу на удлинителе. Объяснение было простым: всё это стоит денег, которых я не заслужил. Да и зачем мне? Спалить дом? Устраивать ночные вылазки? Читать по ночам? Последнее вызывало у них какое-то особенное отвращение. В их семье не любили литературу, считали чем-то совершенно бесполезным и в какой-то степени вредоносным. Это, на мой вкус, отдавало чуть ли не архаичным страхом перед просвещением, священным ужасом, несмотря на то, что школу кузену выбирали с особой тщательностью. Правда, с уклоном в спорт, но это не означало, что там не будет библиотеки. Но книги они ненавидели. Или притворялись, что ненавидят. Так, до того момента, как меня самого вынуждены были отправить в школу, потому что не могли иначе (помним о благопристойном фасаде), мне оставалось довольствоваться собственными фантазиями. Позже я узнал, что мозг человека не способен в принципе что-то придумать сам по себе. Он может многое: осознавать, запоминать, раскладывать образы и комбинировать их в самых разных вариациях, создавать другие объекты на базе уже обработанных, обогащая тем самым уже существующую библиотеку. Всё это — да, но не вообразить себе что-то, чего совсем бы не существовало и чего бы он хотя б частично не видел никогда. К чему я? К тому, что мои ресурсы к моменту того события были несколько бедноваты, чтобы спроектировать произошедшее. Сплетни тётушки мне не могли поведать о подобном. Кузен признавался родителям, что иногда они с друзьями рассказывают друг другу страшилки, но я ни одну из них не слышал, потому что наше с ним общение строго регулировалось и не поощрялось.

— Каблуком по голове?

— Между прочим, очень больно.

— Ты обещал доставить мне удовольствие, а всё, что я слышу, это скулёж одинокого забитого щенка.

— Ох, боже... Представь себе неотвратимо приближающееся гигантское копыто, которое по ощущениям на глаз должно врезаться не в лоб, а куда-то в переносицу, но врезается в лоб. На месте удара тут же происходит взрыв. Это ясно по сверкающим в глазах искрам преимущественно малинового оттенка, а внутри черепа как будто переворачивается жидкость от силы удара, которая резко запрокидывает голову вверх, что сопротивляться этой инерции невозможно, не с моим тонким позвоночником и плохо развитыми мышцами шеи. А потом ты чувствуешь, как вниз стекает тот самый огонь, который взорвался у тебя над глазами, и продолжает импульсами гореть, но ты с этим ничего не делаешь. Никто с этим ничего не делает.

— "Копыто"?

— У тёти была вытянутая форма лица, похожая на морду лошади. Просто ассоциация. А "копыто" кажется большим из-за близости каблука. На самом деле она носила тонкий каблук даже дома. Поэтому удар получался даже более болезненный.

— Неплохо.

— Я могу продолжать?

— Безусловно.

— Так вот, сплетни и истории мне были не в подмогу, а фильмы ужасов мои родственники терпеть не могли, поэтому никто их в доме и не смотрел, включая меня. Событие же то началось со стука. Стука в моей каморке. Это был довольно отчётливый ритмичный стук где-то справа от входа, то есть на противоположном конце помещения от моей головы, там, где находились лестницы. Он был чётким, ритмичным и громким, но, странно это сказать, он был и не изнутри чулана, и не снаружи, а как будто между досок. Каркас дома весь состоял из досок, не из камня или кирпичей, тогда можно было бы предположить, что они трещат. Но это были не они. И стук раздавался только по ночам, когда совсем была темень, днём худо-бедно чулан освещался сквозь щели в двери, и никаких звуков, даже отдалённо напоминающих стук, он не издавал. Естественно, ночные концерты моим родственникам не понравились. Дядя решил, что я так пытаюсь привлечь к себе внимание, что было лишено логики, ведь каждое внимание с его стороны или тётиной заканчивалось болью, но ему я не смог ничего доказать. Тогда дядя решил начать воспитательный курс, который на нём применял его собственный отец. По крайней мере, он так сказал, добавив, что метод отлично работает в качестве профилактики вранья. Он начал меня избивать, используя отцовский ремень, доставшийся ему "по наследству". Это был довольно длинный прямоугольный отрез натуральной кожи, задубевший и потрескавшейся по краям, но смазанный каким-то специализированным кремом, вследствие чего невероятно вонял. Но дядя носил его каждый день, заправляя в любые брюки от деловых до повседневных и тех, что перешли в категорию домашних от старости. Кажется, для него он был действительно наследством в том самом смысле, как некоторые передают своим детям картины или сервизы. Ремень выглядел отвратительно, но это не мешало ему любить свою вещь и гордиться ею. Один из концов венчался не просто пряжкой, нет, это было что-то помощнее. Я не знаю названий для такого типа застёжек, но по ощущениям она походила на те, которыми могли пользоваться кочевники во время набегов, скрепляя на поясе свою амуницию: большая, тяжёлая и холодная, немного ржавая от старости. Видимо, дядя не доверял своё сокровище профессиональным чисткам, а сам ухаживать лучше не умел. Именно эту вещь с каким-то странным звуком изо рта он приложил об мою спину. Я был маленький, в смысле, совсем маленький. Очевидно, совершенно неудобная мишень для него. Наверное, он целился по моим ягодицам, но попал чуть ли не по плечу. Треск был оглушительный, как если бы у меня на спине взорвали петарду, и, судя по радостному возгласу дяди, для него это примерно так и выглядело. Спустя несколько лет после того, как он с супругой получил нежданный презент в виде чужого человека под крышей, которого нельзя было выгнать, он, наконец, дорвался до возможности выплеснуть свою злобу на лишний рот, хоть я могу с уверенностью утверждать, что не получил ни единой лишней крошки на свой язык в их доме. Больнее всего по спине прошлась эта бляшка, которая оставила большие красные овальные следы, в некоторых местах пробитые до крови — кожа у меня была тонкая. С остальным расправился хвост ремня, оказавшийся удивительно гибким. Думаешь, у меня было время рассматривать эту вещь, раз я так подробно тебе её описал? Нет, я узнал о зазубренных потрескавшихся краях "наощупь", когда они прошлись по моей спине следом, оставив на ней множество неглубоких, но оттого более болючих порезов. Я не смог сосчитать, сколько раз он меня ударил, но впоследствии этот звон металла об меня снился мне. Нет, не в кошмарах. Просто снился, потому что был самым ярким воспоминанием детства. Его эмблемой, если позволишь. Во время "профилактики" я случайно посмотрел в сторону наших невольных зрителей — тётя обнимала своего сына, но почему-то смотрела на меня, не отрываясь. Её взгляд я запомнил надолго, как и улыбку, и зубы — длинные, острые, но ровные, как у лошади, и такие же жёлтые у основания рядом с дёснами. Мой кузен в её объятиях плакал, но она прижимала его к себе и не делала ничего, чтобы это прекратилось, продолжая показывать зубы. Наверное, с таким же выражением лица она откармливала собственного сына, который довольно часто просил её остановиться, ведь ему было так тяжело гоняться за лягушками... Чем профилактика дяди закончилась, я не помню. Помню только, что никаких врачей не было, а следующей ночью стук повторился. В конце концов, меня задержали настолько, что стало очевидно — стук издавал не я, ведь я корчился у дяди в ногах, а шум не прекращался. Дядя тогда быстро отошёл от эйфории. Проверив чулан, он в приказном порядке выселил меня в гостевую спальню до выяснения того, что происходит. Но пороть не перестал. Профилактика есть профилактика. Зато я перестал спать на спине и даже сиденью предпочитал лежание на животе, если возможно. Мою спину никто не обрабатывал, лишь однажды кузену удалось помазать её спиртом вечером, пока никто не видел, но это не сильно помогло — могла бы образоваться корка, но дядя вновь устроил свой сеанс, так что ей не дали шанса. В конце концов, даже мастер, которого он вызвал, не ответил на сакральный вопрос, что же происходит в этом доме, а я превратился в козла отпущения, ведь мои мать и отец были ненормальными, а я их ненормальность принёс с собой в этот мирный и правильный дом. Дядя вновь упёрся в идею, что стук каким-то образом провоцирую я, и поэтому со мной надо что-то сделать, чтобы он прекратился, но не отпустить на все четыре стороны (это было бы слишком милостиво), нет, избавления они не могли себе позволить. Он задался целью проследить за мною ночью, пока я сплю. Эта ночь стала кошмаром для нас обоих, и не только.

— Уже не терпится...

— Да, я подошёл к сути. Ночь началась со скрежета в районе одиннадцати часов. Я всегда к тому времени уже спал, как приучили родственники, но не в этот раз, как и все прошлые дни. Однако теперь стук доносился не из чулана. Гостевая спальня была довольно большой, как и все остальные помещения в доме, по сравнению с моим закутком. Здесь умещались и кровать, и кресло, и журнальный стол. В углу стоял шкаф, тоже немаленький. Вот от него-то и шёл звук. Как ни странно, начала стука дядя не услышал, задремавший на своём посту, в руке он сжимал ремень, а в другой, зачем-то, дробовик. Напугались все, но не я, я просто не знал, что это было и что оно умеет. Узнал позднее. Той же ночью. В конце концов, стук стал невыносимо громким, что даже храп не помог дяде абстрагироваться. Спросонья он хотел призвать меня к ответу, но стук был в противоположном углу комнаты, а я лежал на кровати, так крепко сжавшись в комок, что он не смог меня "размотать", впрочем, не сильно-то и пытался. Куда больше его пугал шкаф, к которому он не желал подходить, но все мы прекрасно понимали, что идти придётся. Он схватил меня за локоть, который чуть не вывернул, и швырнул через комнату. Я пролетел немного и приземлился рядом со столиком, о который больно ударился, но в тот момент эта боль ничего не значила, а стук прекратился. Одна из дверей шкафа — а их было три — открылась. Медленно так и очень скрипуче. Я подумал, что это было сделано специально, чтобы весь дом знал, что нечто открыло, наконец, дверь. Я слышал, как треснуло оружие позади меня, которое перехватил дядя, но не стал оглядываться, потому что в шкафу началось движение. Комната была освещена только из окна, которое сегодня тётя, видимо, забыла зашторить. Это показалось мне странным, ведь её приоритетом всегда была чистота и порядок в доме даже в тех комнатах, которые не использовались, но, наверное, и её утомили эти ночные бдения и непонимание ситуации. Слишком неожиданно для нас обоих вся одежда на перекладине с громким звуком сместилась вправо, оставив пустое пространство рядом с крайней левой дверцей. В пространстве этом было темно, как ни в каком другом углу комнаты. Мы с дядей испугались одновременно, я таких звуков от него никогда не слышал, а что сам сделал — попросту забыл. Сидя тихо какое-то время, мы услышали странный шум из пространства. Кажется, там капала вода. Ничего особенного, просто создалось такое ощущение, что кто-то забыл завернуть кран, и это не должно было вселять ужас. Я подумал, что больше бояться нет смысла и обернулся к дяде: тот сидел на кровати с ногами и прижимал к себе дробовик, сильно трясясь, его лицо было непередаваемого красного оттенка и блестело от влаги. Не знаю, как выглядел я сам, но дядя перевёл на меня глаза, полные непреодолимого первобытного страха, а когда снова посмотрел в угол на шкаф — заорал. Я такого крика не слышал ни до, ни после в своей жизни, и поначалу испугался именно его. Не сообразил, что нужно голову повернуть. Из шкафа в темноту помещения выплыл дядин ремень, которого в его руках уже не было, на что я не обратил никакого внимания. Только вид его был странный. Он плыл по воздуху сам по себе в форме петли: один конец продет в другой через застёжку, но не до конца, а длинный хвост свисает вниз. Фигура напоминала шарик, который резко перевернулся, от чего мы вздрогнули. Крик прекратился. Капало с ремня на ковер, уже залитый темной жидкостью, цвет которой я разглядел с трудом, так как моё зрение всегда было ужасным. Это была тёмно-бурая кровь, стремительно пребывающая, потому что капель с "петли" усиливалась необычайно, будто в ней находилась чья-то шея с отсутвующей головой. Словно в подтверждение этой моей мысли — совершенно бесконтрольной и мимолётной — из шкафа начало выбираться нечто, похожее на человека. Только без головы. Дядя больше не кричал. Из-за моей спины оглушительно громко выстрелило оружие в эту странную ломанную фигуру, выкарабкивающуюся из-под одежды, вываливаясь на ковер, а я сжался рядом со столом, с трудом забравшись под него, отчаянно желая, чтобы дядя случайно не попал в меня или столешницу. Дядя всё стрелял и стрелял, отчего у меня закладывало уши. Я не кричал, и он тоже, но кричало всё внутри меня, я просто не мог с этим справиться. Я не знал, что мои мышцы могут быть так напряжены, пока не понял, что меня снова пытаются с силой разомкнуть — так прочно я вцепился в свои ноги. За окном был уже рассвет, наверное я уснул или, что вероятнее, потерял сознание. Я бы подумал, что мне приснился кошмар, если бы не залитый кровью пол и развороченный шкаф в углу комнаты вместе с продырявленной стеной рядом с ним. А той странной фигурой, которая так нас напугала, даже сильнее левитирующего кровавого ремня, была просто старая пижама, припасённая для забывчивых гостей. Её дядя изрешетил в клочья. Мы не выбрались из комнаты, хотя она была незаперта, нас вывели тётя и кузен. Мы были слишком напуганы. Следующей ночью никто физически нас не беспокоил, только стучало на втором этаже громко, пришлось воспользоваться берушами, чтобы уснуть. Но после этого парящий кровавый ремень, завёрнутый в кровавую петлю, стал появляться довольно часто в доме, выплывая из сгустков мрака в самых разных местах, преследуемый стуком. Дядя довольно быстро обезумел, попытавшись скрыться даже на маяке посреди моря, но всё зря. Эта штука не причиняла никому вреда, но преследовала с упорством маньяка. Пока не произошло что-то, чего я не помню. После этого состояние дяди вернулось в норму, меня перестали избивать, а ремень более не истекал кровью в сопровождении потустороннего стука.

— Занимательный рассказ.

— И это всё?

— Позволь задать вопрос.

— Какой?

— Этот фантом был похож на тот, что парит прямо сейчас позади твоей головы?

— ЧТО?!

— Да, да. Обернись. Я тебя вижу. Или то, что можно примерно назвать "тобой".

— И я его вижу...

Мерное капанье тут же наводнило окружающую обстановку, мгновенно сжавшуюся до размеров небольшого помещения, коим мог быть средних размеров чулан. Или шкаф-гардеробная.

— Надо же, мальчишка, твоё воображение действительно способно вызвать к жизни любопытные вещи.

— Я хочу, чтобы оно исчезло... И перестало капать.

— Видишь, твои желания сбываются.

— Не смейся надо мной...

— Да кто ж смеётся, когда ты от страха готов обмочить этот ковёр?

— Что мне... что мне с этим делать?

— Мне откуда знать.

— Ты здесь давно.

— И?

— Ты ДОЛЖЕН знать.

— Я знаю не больше твоего. Время здесь значения не имеет. Но, очевидно, значимо намерение. Ты такой неугомонный и вертлявый, что даже не имея тела раскрутил механизм существования вне пространства и создал его суррогат? Потрясающе. Я искренне восхищён.

— Что это значит?

— Что у нас появился шанс.