— Какой кошмар...

— Не страшнее гадюки, обнаруженной под кроватью.

— И это было последнее, что я увидел, перед тем как потерять себя. Снова.

— Ты просто смешон. Не преувеличивай.

— Для тебя это смешно? Я оказался черт-те где с непонятным мужиком, который ни капли не хочет облегчать задачу сделать пребывание здесь — где "здесь" вообще? — терпимее. Вместо этого кое-как поддерживает разговор, рассказывает страшилки, будит всё самое худшее в и без того скудных воспоминаниях, а затем предстаёт то красавицей, то чудовищем! Что за чертовщина?!

Пауза.

— Я даже не знаю, можно ли отмотать всё назад.

— Какой именно кусок светлого прошлого тебя интересует? Тот, где я давлюсь желчью? Или тот, где тебя преследует кровавый ремень? Формулируй свои желания точнее, Гарри, они имеют свойство исполняться. Хм.

— Обхохочешься...

— Ты, наконец-то, признал наличие у меня чувства юмора. Значит, у нас не всё потеряно.

— У нас?

— Помнишь, что я сказал тебе, Гарри?

— Ты много чего...

— Я стёр себя и своё окружение по собственной воле. Это и есть начало и конец здешнего пути.

— А ещё ты сказал, что подобное уже случалось. Я имею ввиду холод.

— Да. Но в нашем случае всё несколько... иначе.

— Требую пояснений. Раз это ты здесь старожила, а я случайный залётный.

— Все мои теории строятся на предположениях, учти.

— За неимением лучшего. Извольте.

— Раз ты настаиваешь... — вздох. — Бестелесность я посчитал своим аналогом благословения. Отпуск, если хочешь. За вредность и всё то плохое, что мне пришлось пережить, оказавшись здесь. Сейчас относительно бесполезно спрашивать подробности моих невзгод, поскольку от них в воспоминаниях остались лишь фантомные ощущения потери, унижения и предательства, которые я, к своему стыду, перебороть не смог. Периодически это преследует меня, как... как весьма надоедливая бродяга. На неё можно не обращать внимания — она чёрная и лохматая, отлично сливается с окружением и, самое главное, ведёт себя тихо, что дорогого стоит. Но ей и не нужно вести себя громко, чтобы вогнать преследуемую цель в состояние безумия.

Секундное ощущение мокрой жёсткой шерсти под пальцами привело обоих в замешательство, однако тут же испарилось, не оставив после себя даже воспоминания.

— Я был один. Меня никогда не тяготило одиночество. Я совершал в приюте множество разных поступков, которые тебе подобные могли бы назвать аморальными, но я никогда не нападал первым. Естественно, из соображения экономии усилий. На свете есть множество других более увлекательных и продуктивных занятий, чем унижение слабых и ущербных, Гарри. Однако я не учёл то обстоятельство, что на свете также есть целая общность людей, которая заботу об общем благе делает целью своей жизни, и любой элемент, бросающий тень на их идеалы, или портящая пасторальную картину чёрная овца должны быть подвергнуты упразднению, Гарри. Один способ изощрённее другого.

— На что ты намекаешь?

— Разве намекаю? Просто рассказываю. Итак, я пришёл к выводу, что с меня довольно. Отменил собственное существование, стерев даже из памяти черты, бывшие моими с самого рождения, ибо они отслужили своё. Они не справились с поставленной задачей: я всё-таки оказался в беспространственной ловушке, откуда нет выхода, но иногда... Иногда происходит ЭТО. Ощущения не отсюда, дающие понять, что "здесь" ограничивается лишь моим искусственно урезанным углом обзора, который в лучшем случае улавливает лишь отблеск тени, даже не её контур. Особенно ярко это случилось однажды, когда я осознал, что мой откровенно пещерный горизонт имеет весьма достижимые пределы, так как уже него трудно себе что-либо представить. С помощью определённых манипуляций мне удалось прогрызть свою крысиную тропу в свободное пространство, где я снова обретал себя. Не без предсказуемых недостатков, но всё же я в тот раз впервые за весьма долгое время снова стал собой. Забегая вперёд, скажу, что счастья мне это не принесло, но стало тем смыслообразующим якорем, потерю которого я, будучи одиноким, не осознавал совершенно.

Неприятное ощущение медленно ползло, переваливаясь в голове с боку на бок, как пьяный слизняк, замедляя и без того раздражающе ленивый мыслительный процесс.

— Что... за "манипуляции"?

— Почему ты звучишь столь подозрительно, будто я обманом пытаюсь уговорить тебя всадить карандаш себе в глаз?

— Потому что ты слишком долго ходишь вокруг да около? Например. Это и впрямь смущает. К информации неэкстраординарного толка нет нужды так аккуратно подводить.

— Твоя правда. Я лишь пытаюсь сделать так, чтоб ты не убежал от меня с криками.

— Выражаясь твоими словами, было бы чем бежать — ноги отморозил.

— Как, видимо, и голову... Меня радует твое неунывающее чувство юмора. И собственное тоже. Но ближе к делу. А, точнее, к телу. Тебя не смущает тот факт, что... некоторый стимул извне отчаянно заставляет нас терять чувство не только телесности, но и самости, угнетая характер, волю к жизни, даже воспоминания?

— Смущает.

— Как думаешь, почему этот загадочный стимул делает это с такой настойчивостью?

— Лишает нас телесности? Наверное, потому что обретение тела и воспоминаний способно... переломить ход ситуации?

— Возможно. Однако в эту концепцию не вписывается тот факт, что нас здесь двое, ведь ещё более логичным было бы держать таких, как мы, с позволения сказать, неугомонных субъектов порознь, но... закроем пока глаза на это досадное недоразумение. У тебя сформировалась уже нехитрая мысль, к которой я тебя окольными путями подвожу?

— М-м... Боюсь предположить.

— Не стоит стесняться.

— Тело... Ощущение тела во всей его полноте?

— Да. Продолжай.

— Что может его обеспечить?

— Подумай.

— М-м... воздух? Первый вздох?

— Как поэтично. Моя практика показала, что нет. Стимул хоть и шокирующий, но недостаточно... глубокий. И сработает только при очень удачной симуляции рождения, чего мы себе позволить не можем.

— Еда?

— Ближе. Но всё ещё нет. Слишком... примитивно. И привычно.

— Вода? Душ? Занятие спортом до болевого обморока? Что?!

— Последнее — весьма интересный вариант. Чуть... ближе к земле, Гарри. Ответ уже ведь вертится на твоём языке — просто дай ему сорваться. Что может вызвать настолько сильный отклик как эмоциональной, так и физической сторон одновременно, потрясая в конце настолько сильно, что сознание способно если не полностью проснуться, то всколыхнуться ото сна как минимум? Достаточно, чтобы мы смогли совершить шаг на свободу.

— ...нет.

— Да.

— Это невозможно.

— Почему нет?

— Ты был один?

— Это можно провернуть и в одного.

— Тогда почему же ты все ещё здесь?!

— Потому что это перестало работать. А затем, я уже рассказал, я потерял волю к дальнейшему существованию. До твоего прихода. И сколько это длилось, я понятия не имею. Однако, смею утверждать, что с твоим появлением всё изменилось, а прежние законы помножились на два. Так что мы либо прибегаем к ТЕСНОМУ сотрудничеству и достигаем хоть каких-то целей, либо оба растворяемся в ничто.

— Дай мне подумать.

— Выбор не столь уж велик, чтобы "думать". Перед нами всего лишь два пути.

Пауза.

— А это... не больно?

— Хм. Попробуй — и узнаешь.

Вздох.

— Как бы мне...

— У тебя есть вопрос?

— По-твоему, он у меня всего лишь один?!

— Попробуй приступить к делу, это не теоретический курс.

— Очень смешно.

— Что тебя смущает?

— Даже не знаю.

— Например, пол партнёра? Или вариативность моей внешности? При условии, что любое из перечисленного может оказаться совсем иным с точки зрения объективной реальности. Может, возраст? О, я только что вспомнил! Я родился в тысяча девятьсот двадцать шестом году.

— ЧТО? Я родился в тысяча девятьсот восьмидесятом!

— Неужели.

— Я не верю. Это невозможно...

— И всё же это наша данность. Проводить с тобой время в самом деле довольно полезно. Может быть, скоро вспомнится и что-то более существенное.

— ...такого не может быть...

— Что вызывает твое недовольство?

— Я напуган. Не недоволен. Это разные вещи.

— Спорить не стану. Так ты не хочешь?

— Не хочу.

— А с кем бы захотел?

— С кем-то... ближе ко мне. По возрасту. Наверное.

— Тебе это кажется безопасным?

— ...да?

— Что ж... Обобщая сказанное: твой возможный страх вызван ощущением некоей опасности, которая связана с осознанием возраста партнёра, я прав?

— Да?.. Подожди, что ты пытаешься сказать?

— Я лишь напоминаю, что для нас здесь не играет роли, кто когда родился и фактически кому приходится. Ты мог появиться в средневековье, я — на исходе Нового времени. И это бы ровным счётом ни на что не повлияло.

— Но...

— Мы в безвременье. Неважно, сколько и где пошло секунд, здесь всё едино. Важно лишь то, что мы в этом пространстве связаны — чувствуешь? — а потому можем взаимодействовать друг с другом. Единственное, почему твои опасения могут иметь вес, это предположение, что чем старше тот, с кем ты связываешься, тем он нестабильнее. В таком случае и впрямь следует проявить бдительность.

— Ты только что последней фразой просто к чёрту перечеркнул всю свою успокоительную тираду.

— Но я не договорил. Сумасшествие — то, чего следует опасаться, бесспорно. Однако оно угрожает лишь в том случае, если является уже подтверждённым фактом.

— Иными словами, мне ничего не угрожает, потому что я не контактирую с безумцем? Это, конечно же, всё меняет.

— Я не безумец. Я калека, отрицать бесполезно, но отнюдь не сошедший с ума.

— Не убедил.

— В чём?

— Я всё ещё не чувствую зачатков геронтофилии.

— Дело наживное.

— ЧТО?

— ...

— Ты... ты пошутил?

— Юмор — ещё одно доказательство отсутствия сумасшествия.

— Тьфу, блин.

— Ежели не желаешь пугать себя, несомненно, страшными фантазиями того, как моё юное воплощение, на которое ты взирал, раскрыв рот, споро покрывается морщинами, пока ты решаешься сделать хотя бы шаг, могу предложить тебе более экзотичный вариант.

— Не надо!

— Ты его видел, повторный испуг силой не превышает первый. К тому же видел ли ты хоть раз морщинистых змей?

— ...приплыли.

— Я могу положить свои руки на твою талию? Чешуя добавит лишь немного шероховатости.

— Н-нет.

— Знаешь, то моё обличье действительно вершина моего гения. Оно не нуждается в частых приёмах пищи (которые тоже сопровождаются воздействием извне), сознание почти не дремлет и не испытывает иных слабостей. Например, если отсечь какую-либо часть, она восстановится через не столь продолжительное время и боль будет ничтожна. О, и ещё оно не устает, поэтому почти не спит. Ну, утомить меня такого крайне сложно. Понимаешь, к чему я клоню?

— Это слишком красноречивый тон, чтобы его не понять. Ты...

— Так как насчёт моих рук... поднимающихся вверх по твоему телу... к твоим тощим плечам?

— Я не "тощий"!

— Они такие маленькие, и сам ты настолько чахлый, что я могу соединить средние пальцы в районе твоей ключицы, мизинцами удержав её края. У тебя в самом деле мальчишеские габариты.

— Я жилистый!

— И что за беспорядок на голове? Меня терзает трудноодолимое желание избавиться от этого хаоса, но для начала следует сделать... Влажную уборку? Они, наверное, уже задубели от грязи. Тебе нравится принимать душ, Гарри?

— У меня от тебя мурашки... по-моему я уже задавал этот вопрос: на что ты намекаешь?

— Абсолютно ни на что, лишь перебираю варианты, чтобы соблазнить, которые для тебя, видимо, дремучий лес.

— "Соблазнить"?! За какие такие грехи меня окучивает дед? Не проще ли... м-м.

— Что именно тебе было бы "не проще"? Я весь внимание.

— Ну... потрогать. Д-друг друга.

— Замечательная мысль. Приступай.

— НЕТ! Я... Я не...

— Я не настаиваю, в нашем распоряжении всё время мира, Гарри, а у тебя наконец-то появилась здравая идея, которую ты с ужасом стесняешься реализовать. Жаль, что это проходит мимо тебя. Научись получать удовольствие от привычных вещей, находя в них то, что пробирает до глубины души...

— Зачем?! Я не извращенец.

— ...и тогда это откроет для тебя всё многообразие мира. Я жил в приюте, ты помнишь. Никто из нас не был ни в чем извращён, выражаясь твоими словами. Поэтому глубина личности каждого оставалась на совести самих детей. Можно смотреть в окно и видеть просто серое небо и дождь. А можно — низкие облака, давящие на череп и заставляющие кровь бежать по венам быстрее; холодный ветер, пронизывающий организм до самой последней его клетки; тяжёлые капли, стрелами несущиеся от небесных высот до земной тверди, стремительно разрезая пространство и врезаясь в почву, дома, деревья и нас с тобой. Ты чувствуешь дождь?

— Д-да, очень холодно и мокро!

— Расслабься, сейчас будет теплее...

— Как ты... Это настолько в тропиках душно? Здесь практически невозможно дышать!

— Что-то ещё?

— Большие жёсткие листья — они неприятно касаются меня. Режутся и влажные...

— Ложись.

— Что?

— Мне тебя уложить самому?

— На кой чёрт мне ложиться на... землю? Это не гигиенично! И вдруг... а если здесь какие-нибудь твари? Пауки, муравьи... змеи? Мы же в тропиках.

— В тропиках? Я об этом не думал, но если ты настаиваешь...

— Я не... ЧТО меня только что коснулось?!

— Раз гора не идёт к Магомету... Думаю, не нужно пояснять, что это означает. Тропики, дождь, змеи... А ты, оказался развратным птенчиком, который довольно неплохо чувствует себя в объятиях... Как ты сказал? "Чудовищного видения"?

— Тогда почему я ничего не вижу, если дело лишь в моём воображении? В прошлый раз у меня всё получилось! И без... "разврата".

— В прошлый раз ты сам себя напугал полусмерти, рассказывая, возможно, самый травмирующий опыт в своей жизни. Сейчас мы обратимся к другому стимулу.

— К-какому?

Всё стихло на фоне оглушительных ощущений тёплой воды, падающей откуда-то, что по ощущениям можно назвать как "верх", и стекающей по лицу, шее, плечам, рукам... и животу, к которому прижалось чужое тело. Судя по ощущениям, обнажённое, что не вызвало и в малой степени такого же шока, сколько всё услышанное ранее. В самом деле, пугать наготой после пережитого и услышанного было меньшим потрясением, по сравнению с...

Тропическая располагающая влажность на секунду сменилась почти арктическим холодом, окатившим кожу от смущения и страха, которые гнездились в голове под влиянием не совсем приятных ощущений прохладной и немного скользкой поверхности прикосновения чешуи.

Точно змея.

Страшное большое существо, которое — какое счастье! — никогда не встречалось ему в реальности. Длинное тело, незаметно обвившееся вокруг него, очень напоминало змею. Совершенно неприятно напоминало, и плевать, что всё здесь происходящее лишь воля двух воображений. Тонкие длинные руки и ноги, на ощупь такие же прохладные и в какой-то скользкой субстанции, медленно перемещались вдоль торса и ног. Хотелось спросить, что же они творят, но, в конечном итоге, здравый смысл решил об отсутствии нужды это делать. Понимание. Он всё понимал, и объяснения были исчерпывающими настолько, насколько это возможно. Даже гипотетическая версия, выдвинутая собеседником, оказалась внушительно наполненной информацией.

Голова, которую он теперь ощущал так, будто та и в самом деле у него была — что логично, раз тело компаньона чувствовалось во всей его сотрясающей рассудок реальности, почему бы не ощущать столь же ярко своё собственное? — уткнулась лбом в широкое плечо, внезапно возникшее перед носом. Отсутствие зрения как будто играло на руку, однако в действительности было сложно понять, благо это — не видеть происходящее — или вред, когда воображению даруется карт-бланш на любую фантазию, которую только оно способно сотворить. Его воображение не обладало богатой библиотекой образов, но случай с необъяснимым явлением в доме родственников показал, что этого и не требуется, дабы с ним (с ними?) произошло нечто экстраординарное...

А плечо оказалось мягким. Точнее, в меру мягким, и в меру твёрдым. Вполне человеческим, ибо выделить его особенности было просто невозможно в момент кратковременной демонстрации чудовища, которым ему решил представиться этот мужчина, непонятно зачем. Удалось лишь осознать, что он высок, огромен и чудовищен. А также по-своему агрессивен... Стоит ли об этом спросить, пока они не зашли слишком далеко? А если да, то как?..

— Ты... вы... делали это раньше?

Шипение.

Как же он был благодарен этому существу за молчание, потому что решительно не представлял, на какой ответ можно рассчитывать в подобной ситуации, и успокоит ли это на самом деле. Магией, закралось подозрение, можно решить многое. Например, создать с нуля реальность, смоделировать себе внешность или исчезнуть совсем. Однако эта чудесная сила не способна как минимум на одно: если ты существуешь, она не избавит от страха. Страха, который возрос экспоненциально от ощущения чуть ниже копчика, где почудилось скользко-прохладное касание. Змея обвивалась вокруг него, тыкаясь рылом буквально везде: шея, руки, туловище, бёдра, не обделяя вниманием даже пальцы на ногах, поджимающиеся непроизвольно каждый раз, когда их касалась чешуйчатая поверхность не то извивающейся рептилии, не то похожего на неё мужчины. Прикосновение повторилось, лёгкое, но навязчивое. Становилось ясно, что этот участок будет подвергаться стимуляции со временем лишь настойчивее, но с какой целью — это от понимания, едва приходящего, в ту же секунду ускользало, как ящерица в траву.

Неприятно.

Неприятно понимать, что в ситуации, от участия в которой уже физически исчезла всякая возможность откреститься, всё равно возникают лакуны, которые просто нечем заполнить. Можно только предположить, что в них может быть, но с таким же успехом можно устроить целый мозговой штурм, оперируя догадками и предположениями, каждое из которых окажется не стоящим воздуха, в атмосфере которого было произнесено. А учитывая, что всё здесь находящееся поддерживается лишь волей воображения... То и его усилий оно не будет стоить.

Понимание, что рептилия находилась непосредственно в зоне таза, пришло слишком поздно. Руки покоились на плечах, стекая ниже, по предплечьям — на талию, и поднимаясь обратно до волос на голове, глубоко зарываясь в них пальцами и выполняя массажирующие круговые движения. Ноги обвивали его собственные, скользя вверх и вниз, размазывая скользкую субстанцию, которая от подобного трения уже должна была впитаться. Возникло предположение, что она выделяется откуда-то непрерывно, обеспечивая постоянное скольжение кожи. Приятное, следует отметить. И не задаваться вопросом о составе выделения, которое наверняка уже смешалось с потом и... иными жидкостями его тела, воспоминание о которых весьма смутно билось где-то на краю сознания, не слишком важное сейчас, как и любая другая информация.

Скользкое треугольное рыло существа с силой упёрлось в задний проход. Тот — абсолютно естественно — рефлекторно сжался. Внезапно, пришло осознание, что мышцы кишки не просто так развиты столь хорошо, хотя такая ситуация — проникновения извне — была совершенно в новинку и, наверное, не предполагала какого бы то ни было анализа происходящего. Морда змеи ослабила напор и снова подалась вперёд, повторив движение ещё раз или два. Телепание языком, двойной конец которого задел сморщенные складки кожи, заставило дернуться в скользких, но крепких объятиях, однако деться ему никуда позволено не было. Зубы стиснулись до хруста, челюсти сводило напряжением от непривычной близости большого тела спереди и маленького юркого сзади, извивающегося в районе таза, которое норовило проникнуть внутрь каким-то... странным способом — теперь он это понял. Оставалось лишь понять одно: насколько это безопасно — для него и для змееподобного существа. Нормальная змея ведь не станет совершать подобный акт, не так ли?

Одна из длинных рук медленно переместилась на спину, проведя — тёплыми? — пальцами вдоль позвоночника. Приятно. Пересчитав звенья и распластав ладонь на коже, покрытой испариной (особенно в этом месте), рука заскользила по копчику чуть ниже, а затем — чуть выше, слегка надавливая пальцами на доступную область. Хорошо.

Возникшее из ниоткуда чувство контроля над ситуацией снова испарилось, когда морда змеи одним своим боком проскользила по напрягшейся ягодице и вновь обвила в сдавливающих объятиях бедро недалеко от паха, ни на секунду не прекращая движение. Потеплевшая большая рука опустилась ниже и заняла место рыла рептилии, аккуратно проведя по сжавшемуся мышечному кольцу, вызвав дрожь осмысленностью совершённого действия. Контроль ускользал, точнее, перетекал к другому участнику — партнёру? — который обладал собственным видением ситуации и мог сделать её невыносимее. Или привлекательнее.

Пальцы недвусмысленно надавили сильнее. Мышцы едва поддались. Ужасное ощущение, стрелой пронзающее тело снизу доверху, отзывающееся в сознании, почему-то, лимонно-жёлтым цветом. Наверное, из-за спазмов мышц, которые скукоживаются в районе рта также сильно при надкусывании лимона, и человек ничего с этим поделать не способен, ведь это естественная реакция.

— Э-это не опасно?

— Помни, — глубокий голос рядом с ухом потряс сильнее, чем пальцы и морда змеи в том (!) месте вместе взятые, — здесь ВСЁ не по-настоящему.

Палец на фалангу проник внутрь.

Всего лишь одна фаланга одного пальца. Не более полутора дюймов. Но вихрь чувств, который они вызвали, захватывал полностью. И это было отнюдь не наслаждение, перетекающее в экстаз, и даже не смущение, вызванное концентратом лимонной кислины. К большому сожалению, единственным, что подарила ему эта фаланга, стало усиление и без того одолевающего стыда с изрядной долей отвращения к самому себе, граничащего с предательством, природу и суть которого понять и постичь уже не было никакого расчёта. Впрочем, фаланга надолго не задержалась и выскользнула, подарив невероятное облегчение — телесное и духовное... лишь затем, чтобы внезапно проскользнуть внутрь вновь. Снова и снова.

Место непроизвольно сжималось от каждого движения, независимо от того, каким оно было — проникающим или наоборот. Это не имело никакого значения, важным было то, что оно продолжалось и продолжалось, неприятное и бесконечное. От него не могли отвлечь ни холод, постепенно перестававший ощущаться, потому что кожа нагревалась как печь снаружи и изнутри, ни чужая плоть, также постепенно теряющая прохладу, но взамен приобретающая большую влажность от вязкой нескончаемой субстанции и мягкость, несравнимую с жёстким чешуйчатым покрытием снующей туда-сюда по обоим телам змеи, как будто та потеряла всякий ориентир.

В какой-то момент палец углубился, сложно сказать насколько. Теперь не оставалось сомнения, что задний проход место хоть и чувствительное, но не везде, а лишь в одной конкретной области, преодолев барьер которой трудно сказать, куда именно утыкался погружаемый предмет. Не лишённым смысла оставалось предположение, что в него вообще ничего и никогда не нужно было погружать, в конце концов, оно совсем не для этого предназ...

— О!

— Как тебе?

— Что вы... А!

— Помолчи.

"Да с удовольствием!"

Внезапно возникший недвусмысленный повод взять свои гипотезы назад перевернул мысли с ног на голову. Возможно, по большей части это место и использовалось для определённого процесса, но кто в самом деле утверждает, что его совсем нельзя использовать с иными целями? Если это действие способно подарить ТАКИЕ ощущения, какая, право, разница, лишь бы это предприятие не закончилось чьей-нибудь травмой...

— М-м...

— Чувствую, ты начинаешь ценить то, чем мы здесь занимаемся.

— М-м...

— Ещё немного.

Можно и "много"... Скромное скольжение ещё одного пальца по траектории предыдущего вызвало чуть больше растяжения. Впрочем, не сильно болезненное, а потому воспринятое с гораздо большим энтузиазмом. Напряжение от мелькнувшей мысли о переполненности инородным предметом быстро растворилось в волне нового чувства, теперь имевшего с удовольствием гораздо больше общего, чем мгновениями ранее. Запоздало обнаружилось, что голова была задрана вверх, лёжа подбородком на чужой горячей груди. Наверное, взгляд был бы направлен на лицо или шею ласкающего его мужчины, если бы их по-прежнему не окружала непроглядная темень, в которой все чувства обретали более широкий размах. Что бы он ни представлял себе — от торшеров и ламп до звёзд со светлячками — ничего из этого не вызвало даже искры света или огня. Горело только внизу, между его ног, медленно и нестерпимо. Потихоньку приходило понимание, что... он понятия не имел, чего хочет в продолжении этой странной... игры? Действия?

— Какое счастье для тебя, что я соскучился по принимающей позиции.

— Что?

— Не дергайся.

Тело перед ним, по смутным ощущениям в размерах превышающее его где-то в два раза, переместилось (плавно и резко), быстро сменив позицию их обоих. Встав на колени, захотелось завалиться назад, но рука, всё ещё погружая пальцы в задний проход не позволила, как и другая, крепко, но аккуратно придерживая торс за плечо. Ноющее ощущение в районе паха вскоре сменилось осторожными прикосновениями мягких пальцев, которые нежно и уверенно обхватили вокруг, направляя куда-то вперёд и вверх. А затем ощущение сменилось через несильное, но ощутимое кратковременное напряжение, тёплым — даже горячим — и тесным, вызвав прилив необъяснимой нежности, смешанной с диким стрессом. Торс прижался к груди, расплавляя нагретый воздух между ними, ставший практически осязаемым, который от соприкосновения разошёлся волнами.

— Ох!

— А у тебя, оказывается, не везде "мальчишеские габариты".

— Чт-то?

— Тише... Не пугайся.

— Я не напуг... МГХ!

— Кажется, уже достаточно. С твоего позволения, я уберу, а то неудобно.

Ощущение свободы в анальном отверстии оглушило своей неприятностью, как и проникший внутрь холод, пока мышцы снова — в меру своих возможностей после растяжения, — не сжались, прикрывая вход. А затем начались волны, одна за одной. Они непрерывно накатывали, накрывая жаром таз и всё, что ниже, вызывая дрожь и толпы, толпы мурашек по всему телу и, казалось даже, по внутренним органам: кишечнику, желудку, печени и лёгким до самой трахеи, где перекидывались в полость рта, заставляя вывалить язык наружу, словно запыхавшийся пёс. Оттуда же продолжали раздаваться звуки, которые вряд ли можно было бы назвать приличными, настолько хорошо, легко и, одновременно, тяжело и отчасти волнительно было происходящее.

— Подними голову... Гарри.

Черепная коробка ощущалась неимоверно тяжёлой. От глаз в темноте не было никакого толку, но они всё равно сонно слипались, томно разглядывая темноту вокруг себя. Влажные подушки горячих пальцев обхватили нижнюю челюсть, направляя голову лицом куда-то вверх, откуда на кожу губ опустилось ощущение ещё большего и более влажного жара, чем тот, что уже окутывал тело, всасываясь внутрь, будто отравляя.

Не осталось никакого контроля над тем, что с ним делали. Проще — и разумнее — было отпустить себя, свои мысли, душу и внутренности, отдавшись течению ситуации, которое абсолютно точно знало, куда и зачем его несёт...

— М-хм...

— Хороший мальчик.

Оторвавшись, изо рта вновь свесился обессиленный поцелуем — это ведь был он? — язык, капнув на грудь нитью вытянувшейся слюны, которая тотчас была растёрта между трущимися друг о друга телами.

— Ты прямо как щенок.

Какой позор...

— Ты... м-м... Меня видишь?

— А что, если да? — прозвучавший прямо над ухом баритоном вопрос заставил дрожать.

Бесстыдство... Упирающаяся в живот чужая плоть то плотнее, то слабее в ритм толчков это только подтверждала, размазывая новые порции вязкой жидкости, разводя собой растёртый полувпитавшийся состав.

Внезапно откинувшийся назад торс всколыхнул волну паники. В непроглядной темноте понимание пространства было искривлено, поэтому неожиданно утянувшая его в небытие ладонь заставила резко напрячь все мышцы организма... только затем, чтобы тут же их резко расслабить: тело невольно разлеглось на чужом влажном животе, который ритмично пульсировал в такт сокращений прямой кишки. Движение прекратилось, как улетучилось и понимание, что же теперь делать дальше.

— Вынужден повториться... — скользкие руки вновь обвились вокруг туловища, одолевало призрачное понимание отсутствия чего-то важного... Чего-то, что с самого начала дополняло их совместную деятельность. — Не... дергайся.

— Ч-что-о?

Вопрос, начавшийся с неуверенного заикания, перерос в странного свойства постанывание с осознанием, что к заднему проходу вновь прижалось знакомое треугольное рыло. Видимо, между ягодиц и впрямь было жарко, потому что морда ощущалась едва тёплой, несмотря на то, что оба они знали: последние несколько минут существо отчаянно отогревалось, шустро и чувственно перемещаясь меж их распалёнными телами. Рептилия надавила рылом чуть сильнее, и... к дикому удивлению проскользнула на сколько-то дюймов внутрь. Было откровенно страшно предположить, на сколько, потому что её вторжение было далеко не таким, как то совсем недавно проделывали пальцы. Даже представить себе было невозможно до этого момента, что проникновение в тело через одно и то же место может иметь насколько разный характер, однако это было так. Тупая, но, несомненно, шире пальцев, наверное, размером с детскую ладонь морда двинулась дальше, заставив непроизвольно податься бёдрами вперёд, что вызвало неоднозначную реакцию. Лёгкая боль от насаживания смешалась с глубоким скручивающим удовольствием от проникновения. Смешалась неожиданно и сильно, сбив напрочь мысль о прекращении странного действа буквально на полпути. Вряд ли бы ему вообще позволили соскочить, но попросить об остановке никто, в конце концов, не запрещал.

Вот только она оказалась никому не нужна.

Тупая морда решила податься назад, а тело — вперёд, расходясь сильнейшей сенсацией где-то внутри таза, после чего случайным образом они сошлись вновь, когда тело решило податься назад, не ожидая, что существо совершит возвратное движение. Удивительное ощущение. Гарри мало что помнил о своей жизни до того, как оказался в тёмном ничто наедине с голосом, который отрицал реальность собственного существования, однако он совершенно точно осознавал, что НИЧЕГО подобного в его жизни ещё не было, и придумать нечто в этом духе, даже если бы ему снился самый красочный, необычный и развратный сон из всех возможных, он попросту был не способен. А значит, это всё реально. Он существует. И некто, представившийся как Том Риддл, тоже существует. И прямо сейчас они занимаются...

— М... я...

— Тш-ш...

Всё в этом сне — или не сне? — реально. Вот только...

— Змея...

— Что — змея?

— Она не... не задохнётся?

Тихий смех стал ответом. Совершенно неуместным, сотрясающим и без того скользкое тело, держаться за которое, несмотря на опору по обе стороны от бёдер в виде согнутых коленей, становилось несподручно. Цепляющиеся за выступающие кости ладони соскальзывали с плеч.

— Я бы на твоём месте беспокоился о другом.

— О ч...

Продолжительное шипение эхом отразилось от невидимых препятствий, веки сжались так сильно, что перед глазами закопошился рой малиновых мурашек.

Тупой треугольник морды скользнул дальше, весьма ощутимо раздвигая стенки узкой кишки, которая, казалось, просто не способна вместить в себя больше, чем два пальца и... кое-что другое. Но возможности неизведанного тела оказались удивительно широкими в этой непроглядной тьме, в одночасье ставшей ощутимой, как кисель. Сдавливающей со всех сторон. Туго, настойчиво, сильно. Мышцы неконтролируемо сокращались вокруг вторгающегося животного, которое и не думало останавливаться, лезя всё глубже и глубже, сдвигая внутренности с привычного места в тазу, ворочая их собой почти болезненно приятно изнутри. Видимо, часть силы, что способна изменять окружающее пространство вернулась, потому что не было возможности объяснить как-то иначе аномальную гладкость тела существа, которое всего лишь несколько минут назад ощущалось холодным и жёстким благодаря чешуйчатой структуре покрова, неприятно царапавшего пальцы, от чего не уберегала даже обильная смазывающая субстанция, однако теперь... Оно скользило внутри кишки в странном и дёрганом ритме подаваясь вперёд, назад и в стороны совершенно без какого-либо дискомфорта, не царапая стенки кишечника и не стирая его изнутри будто наждачкой.

Движение тела подчинялось извивающемуся танцу внутри него. Странная ассоциация вспыхнула в воображении, как некстати подкинувшем изображение изящной колбы, из которой под завораживающую мелодию показывается змея, подчиняясь воле её призвавшего. В этот момент Гарри ощущал себя именно таким сосудом. Совершенно неловкая, абсурдная и смущающая мысль, сбивающая с ритма, заданного изгибающимися мышцами, которые неровными буграми перекатываются под кожей живота, не скрывая, что внутри него прямо сейчас находится нечто живое... Наверное, так чувствуют себя беременные, за тем лишь исключением, что не носят в себе пресмыкающееся, занявшее уже, казалось бы, половину его кишечника, ощутимо утяжеляя тело в районе живота. Постепенное чувство лености начинает заполнять тело, лишая воли продолжать фрикции. Становилось сложно поддерживать ритм под давлением прибавляющегося внутри веса, тянущего и тянущего вниз.

Внезапный взрыв боли где-то под рёбрами пронзил страшной и неприятной сенсацией. Было совершено непонятно, что происходит и как это остановить. Боль не прекратилась, но потекла в другом направлении, распространяясь дальше... вместе с движением гибкого тела, ставшим неожиданно толще в два раза, а трение — разнонаправленным, причиняющим теперь уже физический дискомфорт.

— Больн-но...

— Ты же не думал, что она застрянет в тебе навсегда, маленький извращенец? Нравится носить в себе всякое?

Мерзкие слова отрезвляли и опьяняли одновременно, хотя, казалось бы, такое попросту невозможно, но это место уже не раз демонстрировало свои потрясающие возможности, так почему вдруг сочетание взаимоисключающих явлений, которые внезапно дополнили друг друга, должно стать чем-то удивительным?

— Просто расслабься. Её тело не бесконечно и до желудка она ползти не намерена.

— ...назад?

— Да, она направляется обратно. Стоило сделать её поменьше, но тогда разве почувствовал бы ты себя таким заполненным? Не прекращай движение!

Если бы он мог...

— Я устал.

— И в самом деле, утомился. Что ж, придётся помочь...

Мужской торс под ним поменял положение, приподнявшись, и они оказались в полулежащей позиции, впрочем, с точки зрения Гарри мало что изменилось, потому как он по-прежнему опирался на партнёра, который каким-то немыслимым образом освободил руки — разве он не должен опираться на предплечья? — и цепко ухватился ими за ягодицы, грубо дёрнув ими вперёд, а затем также решительно отстранив назад.

— А-а... м-х...

Змея ни на секунду не прекращала своего движения, но теперь в районе сфинктера ясно ощущалось утоньшение её тела. Она полностью была внутри него, и это делало толчки невыносимыми.

— А что прикажешь делать, если сам не справляешься? Теперь придётся терпеть.

— Мне...

— Тяжело?

— Много.

— Скоро закончится, не переживай.

— Скоро?

— Ненасытный маленький развратный птенчик. Сам же сказал, что уже через край. Соврал, выходит. Мазохист.

— ...нет...

— Тише.

Тупая морда стала тем самым уплотнением, что двигалось в естественном направлении, встречая крайнее сопротивление собственного и чужого тела, затрудняющее проход и растягивая стенки кишечника так сильно, что это казалось невозможным. Вызывала смутное беспокойство мысль, что это может быть небезопасно, но как же поздно она решила поднять свою голову, только чтобы тут же опустить её и исчезнуть, не оставив следа. Слишком поздно было волноваться о подобном. Поздно и глупо.

Чужой орган с мощными толчками, обеспеченными чужими большими и сильными руками, вдавливался в волнующийся переполненный живот, иногда попадая головкой или стволом на изгиб очередной "волны", вызывая вспышку боли и сосущего где-то внутри труднообъяснимого удовольствия. Возможно, он всё-таки мазохист, кто его знает?..

Чем ближе рыло медленно извивающейся внутри гадины приближалось к выходу, тем невыносимее становилось ощущение внизу и в голове, как будто полёт с гигантской высоты, сдавливающий все внутренности, прижимая их друг к другу и к внешнему слою мышц под самой кожей одновременно. Мучительное и тянущее во все стороны, как однажды сказал Том. Но здесь было не только и не столько мучение.

Тело плавилось и одновременно обретало собственную форму, как тесто, постоянно раскатываемое скалкой, собираемое обратно в ком и снова раскатываемое — и так много-много раз.

Финал пришёл неожиданно, как будто он летел в пространстве на неизвестной высоте и думал, что до земли ещё далеко, но та оказалась в зоне досягаемости чрезвычайно и неожиданно быстро. Он мог бы испугаться, но приближение конца не вызвало страха, а наоборот, лишь желание, чтобы это не продолжалось ни секундой дольше. И оно исполнилось — вместе с покинувшей его тело треугольной головой твари, нашедшей путь наружу через лабиринт его кишечного тракта, который сжимался и разжимался в рваном ритме и, кажется, не он один. Ощущений было много — вокруг и внутри: толчки и непрекращающееся трение в заднем проходе, откуда неспешно выползала гладкая змея; толчки и горячее трение впереди, едва ли затмевающие собственный внутренний жар; сжимающееся и разжимающееся горло, из которого вырывался сдавленный стон, крик или всхлип, недалёкий, наверное, от истерики, потрясение которой он сейчас в полной мере испытывал на себе; катящийся по лбу, вискам и спине пот, капающий куда-то вниз на ноги и чужое тело; горячая, но быстро остывающая липкая полужидкость, выплеснувшаяся в какой-то момент ему на живот и частью угодившая на грудь, где тут же размазалась по чужой коже, когда руки не выдержали и согнулись в локтях, роняя уставший торс на то, что под ним.

Больно, жутко, стыдно и устало, но, самое главное, невыразимо и мучительно приятно.

Откуда-то сверху мягким-мягким потоком на них опустился желтоватый неяркий свет, выявляя из тьмы смугловатые тонкие руки, какую-то тёмную мутную воду, затопившую "пол" и рефлексами уходящую вдаль, и бледное тело привлекательного брюнета, похожего на актёров двадцатых, на треть погружённое в жидкую темноту.

— Видишь, — устало произнес он, — это сработало.

— Как же стыдно...