Лежащее без сознания тело оказалось довольно тяжело перевернуть. В его случае усилий требовалось вдвое больше — не на бок, а на живот. И без помощи санитаров — всё сам.

Но оно того стоило, ведь никто не должен был знать, что он ЗДЕСЬ... и ЧТО он здесь делает.

В тот момент, когда порог комнаты остался позади, а дверь — надёжно заперта на ключ, тихо и стыдливо про себя Альбус поклялся как на собственном сердце, что не позволит даже воспоминаниям об этом дне подниматься на поверхность памяти. Что бы их ни провоцировало, и как бы оно его ни соблазняло. Произошедшее здесь будет похоронено глубоко-глубоко на дне сознания, где ему самое место.

Разочарованно-нетерпеливый стон сорвался с губ, грубо нарушив тишину палаты. Альбус от неожиданности вздрогнул.

Решиться на подобное было непросто. Сколько вечеров он провёл, уговаривая и убеждая себя перед зеркалом и без, глядя в горящий камин и на безоблачное небо, закрыв глаза и рот от ужаса, который порождали собственные же желания. И ведь не было среди них физически невыполнимого или неправильного с точки зрения абсолютных категорий. Любить и быть любимым нигде и никому не запрещалось, даже наоборот. Но любить рекомендовалось лишь правильных людей. И сам процесс любви воспроизводить тоже по регламенту. Таким образом он оказывался в тупике, нарушая все мыслимые и немыслимые нормы, за что сам себе готов был отрубить пальцы, которыми сейчас хватался за каменные худые плечи, обтянутые неприятным больничным хлопком — нужно будет купить другую ночную одежду, ощущения от этой были просто невыносимы.

Бледное тело с немногочисленными шрамами было неподъёмным, как труп. Настроение упало ещё ниже. К сожалению, только настроение. Потому как другая часть тела осталась на своём месте не меняя кондиции, как будто ей было всё одинаково, как бы ни закончилось это их "свидание". Свидание с натяжкой, разумеется, потому что сложно встречаться с тем, кого вполне осознанно обманул, лишил свободы и сознания, транспортировал в далёкую глушь и поселил без спроса в отдельной светлой и уютной, но всё же изолированной комнате, держа, как и прежде, БЕЗ сознания. Держа в единственной, в своём роде, палате на самом верху башни, вход в которую охранялся удивительной дверью, задающей сложные вопросы каждому, кто пожелает войти, и пропускающей только после правильно данного ответа. Ни подрыв, ни вскрытие, ни снятие двери не помогли освободить проход. Только ответы.

Гелл бы оценил, он это знал.

Альбус искренне наслаждался беседами с ним, всегда таким учтивым и лёгким в общении, но строгим до того, что касается логики, не позволяющим легко теряющему нить склоняться не в ту сторону и менять свою точку зрения, как следует не обсудив оную. Быть наблюдательным и брать тактики на вооружение, чтобы неукоснительно следовать выбранному курсу — именно Гелл его научил, весь собранный будто из противоположностей, которые было приятно обнаруживать в нём, раскрывать и проникаться каждой новой гранью характера...

И он дораскрывался, в конце концов.

Впервые ещё юношей оказавшись с ним в постели, стало ясно, что рубеж преодолён навсегда. Дороги назад уже не будет. Однако, к своему ужасу, Альбус, лёжа под горячим липковатым от пота боком и слушая неприятно свербящий в носу запах дымящегося табака, довольно быстро понял: ему не стыдно. Совершённое только что морально-этическое преступление не нашло отклика в душе, не тронуло ни единой струны внутри, не содрогнуло землю острова, по которой они вынуждены ходить. Не произошло ровным счётом ни-че-го из того, чем пугали юные и доверчивые умы, в изобилии употребляя экспрессивные выражения вперемешку с угрозами религиозного порядка.

Ему было хорошо.

Ему было лучше, чем "хорошо".

Ему было потрясающе.

Альбус мог с уверенностью утверждать, что итог процесса, решись на него кто-нибудь из его благочестивых знакомых, подарит не только пару сотен тем на ближайшие годы разговоров по вечерам и на кафедре, но и даст ответы на всем известные и насквозь логичные вопросы, вроде причины сдерживаться.

Такой просто не существовало.

Или он жестоко ошибался.

Однако негоже кому бы то ни было получать удовольствие от простой смертной жизни. Страдание как концепция земного существования, обстоятельства вынудили признаться, не прельщало его ни тогда, когда в него тыкали переплётом этикетного сборника, ни тогда, когда пороли розгами, чтобы вырастить добропорядочного человека. Позвольте, как связаны его окровавленная спина и стекающие по подбородку сопли с достоинством окружающих, если всё равно всё происходит за закрытыми дверями, решительно никто не знал. Зато знали, что без порки не вырасти человеку достойным — это была константа, незыблемость норм приличий.

Руки, будто против воли обладателя, судорожно заползли под ворот одежды, рвя ткань с такой лёгкостью, словно та была не прочнее бумаги. Определённо, он сходит с ума.

Вынужденное подчинение константе земного притяжения, не желавшего ему облегчить задачу, ещё сильнее бесило и без того расстроенный рассудок. Можно, конечно, и лицом к лицу, но это... Слишком неудобно.

Альбус оказался не прав, думая, что их связь сделала его бесстыдным, о нет. Он испытывал стыд каждый день, час и минуту, осознавая, кто он такой, хоть внешне этого было не видно. И слава богу. Он чувствовал себя персонажем из фольклора, оборотнем из сказок, который только притворяется человеком, но на самом деле животное, ведущее и влекомое порывами своей плоти. Он не любил фольклор и всякого рода фантастику, но был вынужден обдумать непрошенные мысли и ощущения.

Изорванные лохмотья — всё, что осталось от больничной пижамы, — плавно опустились на пол. Вид оголённой кожи произвёл поистине безумное впечатление, подстёгивая просачивающееся сквозь клетку слабых рациональных доводов сумасшествие.

Что ж, выводы оказались неутешительны.

Оборотней по сути не в чем винить: они жертвы обстоятельств, презираемые нормальными окружающими, что не желали им помочь, пачкая своё достоинство. А оборотни были ненормальными. Кто же в этом виноват? И что делать? Вопросы без ответов. Потому что в сущности не важно, кто и когда даст на них ответ, ведь оборотень, даже признай его кто-нибудь невиновным, не перестанет быть зверем. Чудовищем. Ублюдком. Такова его суть.

И этот ублюдок как будто постепенно влезает в его кожу, угнетая изнутри... Или, наоборот, сам Альбус добровольно набрасывает на себя его шкуру, чтобы хотя бы в собственных глазах оправдать этот нелепый порыв, не дающий ему покоя ни днём, ни ночью. А теперь заставляющий лишить покоя ещё и собственного... друга.

Нет, любовника.

Пора бы к середине жизни, наконец, это признать.

Хаос мыслей совершенно не позволил подготовиться к событию, которое он с такой тщательностью поначалу отвергал, затем откладывал, а после — полный смущения — тихо планировал, пряча заметки о собственном состоянии в разные места, как школьница любовные записки. Нелепость даже на его взгляд, но кто бы знал, что в таком состоянии, оказывается, человек своё поведение не контролирует. Как пристрастившийся, прекрасно знающий, что он — больной, но никак не меняющий манеру поведения, ибо не властен больше над собой и своим телом.

Очередное оправдание среди прочих, которыми он обмазался, как бог весть кто, в надежде на что-то, что позволит ему вновь думать себе как об адекватном. Только вот загвоздка: адекватные себя так не ведут.

Они не теряют себя в сумасшедшем экстазе от вида голого несопротивляющегося человека, которого ещё совсем недавно называли близким другом и даже больше. Они не шарят беспорядочно руками по чужому телу, ища и не находя того, сами не знают чего. Они не вываливают язык на бок, как собаки, от невыносимости собственных ощущений, накрывающих с головой, будто прилив, когда воедино смешиваются жар, холод, влажность и сухость, тяня одновременно в разных направлениях, а в таком случае, как известно, с места сдвинуться в положительную сторону крайне затруднительно даже таким целеустремлённым людям, как он.

Что ж, следует принять как данность хотя бы то, что он — сумасшедший. Как странно, что эта мысль пришла к нему, когда взгляд остановился на детородном органе собственного пациента. Усмешка дёрнула губы.

Прелесть.

Тонкий, длинный продолговатый отросток, увитый венами, который безжизненно свисал с лобка свободным концом вниз, в сторону матраса. Кожа чуть темнее, чем на остальном теле, что является абсолютной нормой для большинства людей. Редкие светлые волосы скрывали основание ствола хаотичными завитками, в которые немедленно зарылась рука, ероша и создавая ещё больший беспорядок. Геллерта недавно мыли, поэтому от его промежности исходил лишь едва слышимый запах вместо стойкого мужского аромата, который покорил его в своё время, впечатавшись в сознание много сильнее, чем ненавязчивый женский, но тоже весьма... натуральный флёр. Стоило исследовать вопрос, почему ему так сильно нравились естественные ароматы, ведь большинство людей предпочитает искусственное амбре на основе общепринятых приятных стимулов — цветов, сладостей и прочего, кои не вызывали в нём никакого даже близко подобного отклика. Нос уткнулся в жестковатые курчавящиеся волосы и резко втянул запах. Да, это определённо то, что сейчас нужно. Как хорошо, что переворот на живот так и не удался, оказывается, он и не нужен был.

Пока что.

Под наклоном карман мантии раскрылся, и из него на пол с шумом выпала круглая металлическая коробочка. Приземлившись гранью на каменный пол, она звонко подпрыгнула два раза и покатилась к тумбе, на которую были составлены препараты, мази и инструменты, чтобы ухаживать за больным.

В эту часть замка допуск имела только Поппи, следящая за Геллертом столь пристально, словно тот был её собственный сын, безвременно впавший в летаргический сон. Однажды Альбус видел, как она его умывает: нежные и решительные женские руки двигались вверх и вниз, распределяя пену, затем — какие-то составы, которые она принесла с собой (протест оказался бесполезен, но в конечном счёте эти мази непонятного происхождения сделали Геллу только лучше, поэтому Альбус свои возражения собрал в кучу и выкинул за пределы разума), а после — вытирая насухо полотенцем. Её руки побывали ВЕЗДЕ. И это жутко БЕСИЛО Альбуса, который не обладал достаточной компетенцией и временем, чтобы самому делать все эти действия.

Поппи предложила его научить. Наблюдательная женщина. Он почти полагал, что это она незаметно оставила ключ на столе, образ которого врезался ему в память наяву и во сне, выкорчёвывая остатки здравого смысла и замещая их неуёмными фантазиями того, что он мог бы сделать, просто зайди он в ту башню и отгадай пару загадок.

Что ж, он пришёл, и он отгадал. Пора было приступать к делу.

Несмело, несмотря на решительность внутри, взятый в руку орган горячил. Хотелось утонуть в своих же мечтах, что партнёр его любит и жаждет даже сквозь завесу Омута, но Альбус не обманывался. Это невозможно. Даже более того, скорее всего, как только тот придёт в себя, им предстоит заново выстраивать то, что он аккуратно именовал отношениями, всё ещё неспособный преодолеть внутренний барьер, несмотря на то, что снаружи все преграды уже были оставлены позади. Мысль, что, возможно, у них вообще больше никогда и ничего не будет даже отдалённо напоминающего симпатию, игнорировалась перманентно. Пройдясь языком вдоль ствола от конца к основанию, он и вовсе потерял ту в голове, закатывая глаза от запаха и ощущений текстуры кожи интимного места на языке. Бесподобно. Терпкий аромат смешался с собственными фантазиями и остаточным вкусом утреннего кофе во рту, формируя неповторимое сочетание, которое он тут же попробовал вновь, ещё и ещё, пока слюна с языка не залила ствол полностью, капая на простынь. Воздух башни немного охлаждал стекавшую субстанцию, каждая капля которой на контрасте с разгорячённой кожей руки ощущалась как никогда отчётливо, будто чувствительность выросла в разы или его восприятие решило обостриться, как если бы их уединению грозило разоблачение.

Последняя непрошенная мысль заставила внутренне сжаться и вместе с тем возбуждённо задрожать: Альбус и не знал на самом деле, как же это здорово — самому нарушать правила. Проведя ладонью уже более смело вверх и вниз по стволу, тот был окончательно приведён в нужное состояние. Перекатывать во рту мягкую плоть было отдельным видом странного удовольствия, но сейчас ему хотелось совершенно иного. Пришло время без лишних сомнений нарушить ещё одно правило.

Кончик языка ещё раз прошёлся по щели, ощутимо давя, и губы скользнули вдоль ствола столько, сколько смогли. Конец ротовой полости обнаружился быстро и внезапно, обозначившись кашлем и неприятным ощущением у входа в горло. Оказывается, рот так мал! В него буквально не входит и половина того, что он хотел бы взять... Решение проблемы отсутствовало, а находчивость решила отказать именно сейчас, когда нужда в ней была самой что ни на есть настоящей.

Давясь, пришлось довольствоваться малым. Не обращая внимания, что копошится буквально у самого верха, Альбус уделил ему всё своё внимание, сжимая рот вокруг головки так, словно та была самым вкусным леденцом на свете, которым он ни с кем не был намерен делиться даже гипотетически. Случайная догадка, что он, скорее всего, был у Геллерта не первым, оказалась сметена прочь экспрессией момента. Ему ни с кем не надо делиться. Теперь — нет.

Потеряв счёт времени, он сосал неистово и жадно, пока собственное тело, взопревшее под мантией, не дало о себе знать случайным движением: по ощущениям будто слегка прищемил себе между ног. Неприятно и неожиданно больно, оно буквально рассекло надвое его внимание, направленное целиком и полностью на неподвижного партнёра, лицо которого — логично, но всё равно обидно, — не выражало ничего. Неважно. Это легко исправить. Нужно только приложить больше усилий.

С трудом оторвавшись от сладкого органа, рот глубоко набрал внутрь холодный воздух, едва ли нагревшийся от его собственного дыхания и жара. В палате — комнате! — холодно не было, Поппи следила за оптимальным температурным режимом, но каменный замок есть всё ещё каменный замок, отапливать который задача не из лёгких. С трудом поднявшись и опустив ноги с матраса, те упёрлись ступнями в ледяной каменный пол. Возможно, стоит доставить сюда чуть больше грелок? Или сильнее топить камин в гостиной, жар от которого расходится по всей сети дымоходов, пронизывающих башню с этим общежитием, где он его спрятал?..

О чём это он? Зачем же греть его камином, когда можно согреть собой? Смешок. И почему до такой простой мысли не вышло додуматься сразу?..

Мантия соскользнула с плеч, оставшись валяться горой тёмно-бурых складок в ногах Геллерта — возможно, пригодится позже. Не обращая внимания на непрогретый камень, он шагнул к тумбочке и подобрал выпавшую коробку, впитавшую в себя лёд пола. Но содержимому это никак не навредило. Ещё раз взглянув на тело, лежащее пластом, он, мысленно закатав рукава, напряг в своём собственном все мышцы, что есть, и цепко ухватился за торс, тяня тяжесть грудной клетки и брюшной наполненности вверх. То ли сила самовнушения, то ли непреодолимого желания, но в этот раз то поддалось почти без проблем, резко качнув головой назад от внезапности подъёма. Минутное замешательство утонуло в шторме возбуждения и азарта, когда вожделенная плоть была прижата к матрасу, а сверху оказались упругие ягодицы с небольшими синяками пролежней на них. Те удостоились на долю секунды сведённых бровей, после чего баночка вновь оказалась в руках, а крышка отлетела на поверхность тумбы, громко лязгнув.

Ягодицы были безвольно расслаблены приятно и неприятно одновременно. Смазанные содержимым контейнера пальцы скользили по щели свободно, не провоцируя никакой реакции. Всё-таки это было неприятно. Альбус с удивлением открыл в себе желание хоть какого-то ответа, несмотря на то, что шёл сюда, в тайне благодаря удачное стечение обстоятельств, что ему не придётся в самом деле взаимодействовать с Геллертом, который, вряд ли был бы рад его компании. Что бы он ему сказал, что бы сделал, будь у них возможность контакта? Но Гелл оставался глух к любым стимулам, а вопросы оставались без ответов.

Хорошо.

И плохо.

Нащупав подушечками пальцев сморщенное плотно сжатое кольцо мышц, он, недолго (на всякий случай) поводя вокруг него, тут же проник внутрь. Тело не дрогнуло, хотя по себе он помнил, что ощущения эти не из приятных даже при условии долгой физической и психологической подготовки, включающей в себя уговоры и ОЧЕНЬ нежные прикосновения. Сейчас терзало понимание, что его грубость не обусловлена ничем, кроме обиды на несправедливую судьбу, что соблаговолила подарить ему любовь из "этих", а не из "своих", но тем легче было признать собственную избранность, ведь кто как не он с такой связью способен стать "мостом" между мирами, который оба приведёт в порядок? Под успокаивающим течением мыслей, рука задвигалась плавнее, неспешно раздвигая мышцы. Однако это было бесполезно: необходимо прекратить всё, выйти и вернуться с чем-то, что можно использовать в качестве фаллозаменителя, которым можно подготовить вход к проникновению, но... Это слишком долго, его же терпение стремительно заканчивалось вместе с остатками рассудка, которые сквозь поры с потом вытекли из головы. Бессонная, как и предыдущие, ночь и распланированный в мучениях утренний "секс", нежелательный для них обоих, выпили из него все силы, чтоб мыслить здраво. Да и зачем ему мыслить? Он же сумасшедший.

Баночка с вазелином полетела на тумбу, звонко стукнувшись о собственную крышку, а тело Альбуса рухнуло на неподвижного пациента, который рефлекторно вздохнул от навалившейся тяжести, но не пошевелился и не проснулся.

Да и как бы он проснулся из Омута?..

Ноги запутались в ногах с редкими бледными волосами, а рыжеватые волнистые патлы на голове прилипли к вспотевшим вискам и плечам, не загораживая обзор, но неприятно мешая движению рук и спины.

Неважно... скорее... ну!

Пальцы, недавно копошившиеся у входа прямой кишки, наскоро и неумело раздвинув кольцо сфинктера, вцепились в синеватые ягодицы, игнорируя покраснения вокруг, которые в скором времени могли посинеть также, становясь следами его недвусмысленного пребывания здесь. Но кто в самом деле будет в такой глуши расследовать ЭТО преступление? И преступление ли, если он просто наконец решился сам (!) физически полюбить своего друга, который в не столь далёком времени точно также любил его? То, что во время их последнего соития оба были в сознании, полностью здоровы и согласны на взаимодействие, Альбус поспешно задвинул далеко и безапелляционно. Обстоятельства изменились, и они вынуждены подстраиваться. Так получилось. И потом, разве это не романтично? Следы как одна из тех надписей, которые влюбленные оставляют на деревьях, заборах, камнях и спинках парковых скамеек в доказательство своих чувств. Только он сделал лучше: оставил "надпись" прямо на теле возлюбленного.

Левой рукой оттянув ягодицу в сторону, и правой прижав собственный давно отвердевший и истекающий смазкой орган к сморщенному плотному кольцу, он неуклюже подался вперёд, понятия не имея, на что рассчитывает. Наверное, что это окажется примерно как с женщиной — мягко, не очень удобно, но терпимо, если приноровиться, всё-таки чужое тело не механизм — его не отрегулируешь под себя. Но он точно не ожидал горячего (не столь сильно, как он сам) узкого пространства, которое сдавило его со всех сторон, совершенно не готовое к такому вторжению, завершающегося плотно обхватившим его обручем мышц у самого основания, который, несмотря на манипуляции, ощущался совсем не растянутым. И хорошо. Даже прекрасно. И не надо его растягивать, если и без этого всё чудесно. Наверное, Геллерту не очень удобно, но ведь он об этом не скажет...

Обратное движение вызвало внутренний протест как у дитя, которое не хочет покидать уютную горячую утробу, и потому горько кричит, когда его выталкивают оттуда насильно. Холодный воздух помещения неприятно прошёлся по влажной и разгорячённой плоти, что немедленно была погружена обратно вплоть до лобка. Погружение происходило без проблем, не встречая никакого сопротивления — чем чаще и быстрее двигались бёдра (уже без какого-либо контроля, сами по себе), тем проще было входить и выходить из безвольного тела. Сфинктер растянулся окончательно, хотя какой-то край сознания отмечал, что от такого бешеного темпа тот, скорее, должен был рефлекторно сжиматься сильнее, лишь бы не допустить продолжения резких фрикций. Но их не останавливало решительно ничто.

Вокруг царила робкая тишина, которую наполняли шлепки, хлюпающие звуки смыкающихся и размыкающихся мышц кишки в сопровождении резких мужских вздохов, которые иногда приобретали едва слышимый звук упорно сдерживаемых стонов. Возможно, от того, что Альбус понимал, что, всё-таки, он совершает преступление. Но кто же его мог остановить, когда он сам дал себе волю, а надзирателей к нему никто не приставил? Верно, никто. Никто не мог защитить безвольно лежащего под ним Геллерта Гриндевальда, который был вынужден принимать и отдавать его любовь будучи не в состоянии даже ответить на "ласки", если бы только это были они. Альбус внезапно остановился, поражённый в самое сердце непрошенной догадкой о том, что он не только сумасшедший, но... ещё и насильник.

Он заманил Геллерта сюда под предлогом лечения, будучи не в силах предложить ему оное, надеясь на чудо, что научное озарение снизойдёт к нему, как в своё время посетило вдохновение Ньютона, и он откроет тайну магии, избавив от неё дорогого ему человека. Он надеялся, он ждал и думал, думал, думал... Но озарение его не посетило, научная муза не снизошла. Вот уже несколько лет он вынужден был скорбно бросать на друга взгляд, такой, как в тот момент, когда тот тихо погружался в Омут, глядя на него с... Альбус не знал, что это был за взгляд. Разочарование? Жалость? Раздражение? Сейчас можно было только гадать. Владей он чудесами, хотел бы извлечь это воспоминание, чтобы посмотреть ещё и ещё раз, постигнув наконец очередную загадку Гелла — последнюю, что тот ему подкинул. Но, увы, шли годы, превращавшиеся плавно в десятилетие, а лекарство всё не находилось. И вот, к наступлению второго десятка он здесь — вбивается в его нереагирующее, но дышащее тело в надежде на непонятно что, а эти разноцветные глаза больше не смотрят на него. Они закрыты.

Альбус наклонился к бледному плечу и прислонился губами, не решаясь поцеловать или облизать. Только прикоснуться. Забавно. В его промежности он чувствовал себя увереннее. Что это? Стыд? Это и называется "быть падшим"? Он долго думал, каково это, оказаться на дне, но, как неожиданно выяснилось, падать хорошо тем, что процесс этот происходит незаметно и даже приятно, а к моменту осознания уже практически завершён, и потому не стоит беспокойств.

Врезавшись бёдрами ещё несколько раз столь рьяно, что в пору было волноваться о сохранности внутренних органов, сперма наполнила чужой кишечник, как-то отчаянно и вяло, будто тело протестовало против того, что он сделал, не желая причинять невольнику ещё больше неудобств, чем уже были причинены.

Отчаяние — теперь оно его накрыло с головой. Он сделал то, что сделал, и этого не изменить, но как обидно было! Обидно от отсутствия любви, внимания, ласки... Ведь всё могло быть хорошо, не будь Геллерт магом, и магом сильным, судя по его рассказам. Скатившиеся по подбородку капли, падали на спину, ничуть не взмокшую от трения и страсти, которые Альбус вложил в их воплощение. Веки моргнули. Это не пот. Он плакал.

Поспешно вытащив наружу обмякший орган, на голое тело, стыдливо кутаясь, как куртизанка, мужчина набросил мантию, скомканную в ногах. Обтёртое и приведённое в порядок вновь перевёрнутое на спину тело обнаружило первозданную картину: как будто и не было здесь Альбуса, который облюбовал бледный пах Гелла — его орган, как и до этого, спокойно свисал вдоль промежности, касаясь закрытой головкой матраса.

Нужно встряхнуться. Чёрная полоса — а сейчас с ним (с ними) приключилась именно она, — имеет свойство заканчиваться. За ней всегда следует белая, нужно лишь дождаться. И не впадать в уныние, ведь счастье можно найти даже в тёмные времена. Да, можно найти, если смотреть и не отворачиваться от света.

Голубой взгляд обратился к окну и солнечной панораме за ним, а после переместился к недрогнувшему от произошедшего лицу.

Да, можно найти. Главное — смотреть.

А разноцветные глаза — чёрный и голубой — всё также оставались плотно закрытыми.

✦✦✦

Белый горизонт. Впрочем, не настолько уж "белый" при различении едва колышущейся водной глади, которая умудрялась преломлять какой-то свет, который, очевидно, белым не был, иначе на поверхности "воды" (или чем бы ни являлась эта субстанция) не возникло бы рефлексов. Ощущение, что его появление в этом месте что-то сломало в заведённом порядке подтвердилось невесть откуда взявшимися чёрными парами, которые будто испускало его собственное тело, что, однако, при ближайшем рассмотрении не подтвердилось.

И всё же, ландшафт изменился. Теперь место бесконечного белого простора заняло столкновение двух полярных сил, соединяющихся в небольшие, но эффектные вихри: прозрачный белый и чернильно-чёрный. Они встречались вершинами в середине странного пространства, сливаясь в серый смерч, когда как их тонкие основания уходили в воду — ту, что была под ногами, и ту, что заменила собою небосвод.

Чёрное небо.

— Надо же, какими судьбами? Рад тебя видеть, Альбус.

Знакомый давно голос пришёл из ниоткуда, но сразу после отзвучавшей фразы перед глазами возник человек. Просто возник, не выходя из-за спины и не выныривая, как дельфин, из чёрных или же белых глубин. И нельзя было сказать точно, каких он вод рыба, если, разумеется, мыслить такими категориями, ибо кожа и волосы его были белы, как гладь под ногами, а одежда — черна, будто сделана из тех же самых чернил, что окружали его самого, рассеиваясь в окружающем пространстве, будто дым. Но тяжелее всего было смотреть в эти глаза, вносящие в и без того отталкивающий неестественный образ ещё больше отталкивающего и неестественного: один прозрачно голубой, другой — беспросветно чёрный.

— Не могу сказать, что это взаимно, Гелл.

— Должен быть благодарен, что за столь долгое время ты всё ещё не забыл моё имя. А я для тебя всё ещё Гелл, а не "мистер Гриндевальд".

Позёр. Как всегда.

— Что ты здесь делаешь?

— Нет, что ТЫ здесь делаешь, Альбус? — от такой дерзости брови по ощущениям скрылись в волосах (по какой-то причине не столь длинных здесь), но собеседник на этом не остановился. — Я многое ожидал, но никак не думал, что ты падёшь жертвой собственного же "проклятия". Долгие годы тебе и твоей братии удавалось проворачивать невиданные по масштабам и секретности операции, любая разведка мира позавидует вашей везучести и скоординированности... Но, надо полагать, золотые времена прошли. А за вашу удачу не жалко будет и душу дьяволу отдать в качестве благодарности.

Упомянутую душу наполняли противоречивые ощущения, одни из которых сложно было спутать, потому как восторг от долгожданной и отчасти язвительной беседы был уже давно позабыт и похоронен в углу памяти, где стоял алтарь поклонения дням прелестной и беззаботной юности. С другой стороны, неуместное чудачество этого мужчины трудно было выносить. Каждый раз как в первый оно злило и раздражало, остервенело дёргая за крюки самые низменные стороны характера, о которых приличные люди предпочитают не думать. Добродетель в присутствии Геллерта Гриндевальда ретировалась от беспомощности.

— Это неуместная шутка, Гелл. Если мне кому и стоит отдать душу за совершённые деяния, то только Всевышнему. Потому что, Он же свидетель, я не делал ничего, за что следовало бы низвергать меня в Геенну огненную.

— Совсем ничего? — разномастные глаза оказались близко и тут же исчезли в смазанном движении, когда мужчина преувеличенно романтично вжался в его грудь, облачённую в любимый и давно вышедший из моды тёплый шерстяной плащ. — Какое оскорбление для меня! Мне казалось, я тебя достаточно развратил, чтобы ты составил мне компанию в пекле.

— Прекрати паясничать!

— Даже не начинал.

— В самом деле, кто из нас двоих прислужник нечистого, в доказательной базе не нуждается.

Тело в чёрной мантии испарилось в вихре чернильных разводов, забрав с собой вес и запах его обладателя, чтобы появиться вновь на почтительном расстоянии, но всё ещё в зоне слышимости собеседника.

— Неужели? Разве это я создал аналог магического контракта, который подчиняет волю всякого подписавшего его, а на детей влияет особенно сильно, буквально сводя их с ума?

Магического контракта? Видимо, лицо Альбуса приобрело слишком примечательное выражение, потому что Гриндевальд рассмеялся громко и озорно, напоминая задиристого мальчишку, на которого очень хотелось, но невозможно было разозлиться.

— А ТЫ НЕ ЗНАЛ, ЧТО ТЫ МАГ? — руки в чёрных же перчатках развелись в стороны, придавая говорящему некой беззащитности, в которой тот явно не нуждался. — Да тебя самого за такие выкрутасы в психушку надо сдавать! Но, кажется, у Бога есть чувство юмора: ты угодил в свою же собственную. Благо, у тебя здесь налажен присмотр за пациентами с... особыми способностями, поэтому беспокоиться за состояние тела нет нужды.

Прозвучало насмешливо, незлобно. Видимо, за время пребывания в... без сознания он научился не чувствовать злости или же начал относиться ко всему философски... Впрочем, Альбус не питал надежд. Он знал своего друга. Не как облупленного, но достаточно, чтобы при лучшем исходе предполагать второе. Но предположить, что он — Альбус — маг, мог только повредившийся рассудком. Наверное, Гелл слишком много времени провел в Омуте — подобное всё ещё нуждается в исследовании, как и множественные сеансы погружения в него, но это потом. Однако что он сам здесь забыл?..

— Ты столько лет за нос водил половину магической Британии, что тебя даже не смутило то крохотное обстоятельство, что ты сам — без всякого наставничества извне, прошу заменить, — создал, точнее, смог активировать волшебный договор, специально, чтобы не упустить своих дражайших "обучающихся"? Весьма сомнительного качества бумажка, правда, получилась, но как для неосознанной работы — весьма неплохо.

Жидкие аплодисменты единственного члена внезапно возникшего жюри каким-то образом притупили шок от заявления, но не убавили его значимость: Альбус физически не мог быть магом. И был в этом уверен на сто процентов.

— И чем же ты подкрепишь эту теорию?

Врезавшийся в и без того смущённый чужой догадкой мозг голос разогнал многочисленные мысли, только чтобы те вновь собрались в ещё более яростно гудящий ком.

— Какую?

— Что не являешься магом.

— Как минимум тем, что никогда магией не владел.

Логика... которую его друг вознамерился посадить на нож.

— Открою тебе секрет, милый... любовничек: чтобы стать магом, нет надобности себя им осознавать. От того, что ты наречёшь себя рыбой, жабры на шее не откроются и под водой ты не задышишь. Магические способности — дар от рождения, которым дети-маги частенько пользуются неосознанно, как рукой, языком или лёгкими. Нет нужды учить детей дышать, но есть нужда научить их это делать ПРАВИЛЬНО. Полезно для здоровья, знаешь ли! — последнее пояснение явно было лишним. — Говоря о магии... чем и занимались раньше Школы волшебства. Магия для мага — неотъемлемая часть его естества. Отрубить её, всё равно что вырвать лёгкие, желудок или печень... Жить можно в некоторых случаях. Но легче умереть.

— НЕТ! Это не так!

— А как, позволь спросить?

Чёрный глаз хитро прищурился, будто у шулера в середине очередной партии в дурака. И дурака этого следовало разубедить, пока не поздно.

— Магия для человека, как ядовитые железы для змеи. Без них она никому не сможет причинить вреда.

— М-хм, и добыть пропитание — тоже. Если только не родилась изначально неядовитой, смекаешь? Так чего ты хотел добиться, вырывая клыки этим, как ты выразился, "змеям"? Ведь каждый маг на свете, без сомнения, тварь гадливая, что его нужно к земле прижать и половину внутренностей вырвать, чтобы уравнять шансы с соседями послабее... — пауза. — Хотя, такими ли уж "слабыми" соседями?.. Я бы ещё порассуждал на эту тему.

— Я восстанавливаю справедливость! Маги — это ошибка, каким бы отвратительным тебе моё утверждение ни показалось... — вдох и медленный выдох. — Их существование противоречит не только известным законам естественных наук, но и ставит под вопрос существование всего живого и неживого на этой планете и во всей вселенной, — слова звучали размеренно и ровно, именно так, как и должны были звучать в разговоре с душевнобольным, которому не помешало бы немного подсластить пилюлю. — Я неправильно выразился: не маги являются ошибкой, а сама магия, которой они владеют. Моя цель проста: если нельзя искоренить саму магию, потому что мне неизвестна её природа, то лишить человека доступа к ней — истинно благое дело. Я спасаю человечество... и жду, что ты ко мне присоединишься. Когда излечишься.

Тонкий палец в черноте кожаной печатки, потирая, пересёк линию подбородка.

— Ага, а про собственное "излечение" ты довольно быстро позабыл, хитрец.

— Я не м...

— Однако на мой вопрос... — тот же палец взмыл в воздух, особенно акцентируя внимание на слове "вопрос", — ...ты своей тирадой так и не ответил, потому что, судя по твоим достижениям, достижений-то конкретно у тебя и нет. Нечем похвастаться, дорогой мой Альбус, птичка-феникс, рыжий львёнок. Чего ты в конечном счёте добиваешься? Как показывают многочисленные проверки в практике общения (вольные или невольные), когда людей чего-то пытаются лишить, особенно того, что воплощает их достоинство и превосходство, они — эти люди — остаются весьма недовольными. И не спешат благодарить своего благодетеля, который постепенно разрушает их самих, а вслед за ними их наследие, культуру, историю и дом. Маска спасителя мира ядом намазана, и примерившего её ждёт только одно — нетрудно догадаться, что именно.

— Кто-то должен принести себя в жертву. Я не жду, что мне поставят памятник или хотя бы скажут спасибо. А правильный поступок редко сопряжён с приятными ощущениями.

— Ах, "жертва"... — Гриндевальд слишком резко всплеснул руками, потревожив соседний смерч, отчего тот на момент распался надвое, прежде чем вновь объединиться в чёрно-белый вихрь. — Ты всю свою жизнь потратил на борьбу со злом, которое целиком и полностью было порождением твоего неуёмного воображения. Только представь, сколько бы ты мог сделать, направь кто-нибудь твою интеллектуальную силу в нужное русло: раскрепостить волшебников, примирить их с грязнокровными, построить устойчивые связи между нашим миром и магглов, приобщить к глобальным переменам... Чувствуешь запах упущенных возможностей? — вопрос был явно риторическим. И продолжился ядовитым: — Я им ДЫШУ уже долгие десятилетия, но твоё появление напомнило мне, сколь интенсивным этот аромат может быть. Неудачник. Твоя зашоренность стала клеткой для высокоразвитого разума. Думал ли ты когда-нибудь, что мораль по природе своей прямая дорога, устланная каменными столбами — по ней идти легко и приятно, а благодаря высоким заграждениям никто по-настоящему ступивший на неё не свернёт куда не надо — иначе это верная смерть. Больше эмоциональная, но от этого не менее ощутимая, способная повлечь за собой и физическую. Однако её — дороги — прямота и безоблачность обманчиво пусты. Идя по ней, нечего разглядывать, потому что всё твоё время занимают внутренние сорняки, так и норовящие проклюнуться сквозь кожу, чтобы сбросить свои семена и заполнить эту душную каменную пустоту хоть чем-то. Оживить. Сделать нормальной. Дорога же обычного человека — действительно "нормального" — напоминает лесную тропинку. Вокруг неё целый лес, в котором кто и что только ни таится. Да, идя по ней можно погибнуть гораздо раньше того конца, к которому она ведёт, но в том-то вся и прелесть, что конец у всех дорог один, а вот путь к нему — уникален. Разумеется, кроме адептов абсолютного добра и абсолютного зла — эти похожи друг на друга, как близнецы, не отличить ни с первого, ни с десятого взгляда. И ты стал одним из них.

— В таком случае, ты ничем не отличаешься от меня. Я слышал о тебе, и о том, ЧТО ты планировал сделать с магическим миром незадолго до того, как началась новая мировая война (её сейчас называют Второй). Узнав о явлении пророчеств в вашем обществе, я допустил мысль, что ты мог подгадывать события и подстраивать свои действия под них, но в таком случае ты должен был знать, что я остановлю тебя заблаговременно, ибо я, как ты выразился, истинный адепт света.

— Нет, ты дурак, Альбус. И только. Ты ничего не знаешь о настоящих пророчествах, но заранее выдвигаешь в мою сторону обвинения, не имея никаких доказательств, что я на самом деле подобным занимался. Сделаю чистосердечное признание: я к пророчествам отношусь скептически, поскольку большинство из них является самосбывающимися, а те, что настоящие, проваливаются в небытие до того, как станут достоянием общественности. Увы.

— Но я видел, как ты причинял боль людям, и тебе это нравилось.

И почему только собственные слова звучали столь жалко, когда перед глазами то и дело мерцали воспоминания давно виденных ужасов, пережить которые удалось с трудом. На его стороне сильные аргументы, кои по какой-то неясной причине Гелл даже в его состоянии оказался способен низводить до пыли.

— Нет, Альбус, ты видел демонстрацию возможности магии по-настоящему сильного волшебника, и только. Мы не плюшевые, дорогой, у нас тоже есть оружие, которое мы иногда пускаем в ход. И потом, почему тебя так задел именно случай пытки? Помнится, я показывал тебе и воплощение счастья, на которое способна моя магия, но она не растопила твое чёрствое сердце, — за секунду выражение лица сменилось на дурашливую улыбку, в лучшие годы принимаемую за очаровательную, и ожидаемую гадость он предотвратить не успел: — Ты такой жестокий, ты знаешь?

— Моё сердце растопит искоренение зла в этом мире.

— Боже, какая агрессивная прямолинейность, ты же политик... — Геллерт в мгновение заскучал и, уже зевая, поинтересовался, будто знал ответ наперёд: — И как "успехи"?

— Этот путь не короток, хоть и ясен.

— А ты уверен, что он настолько уж светел и чист, каким рисуется тебе?

— Вполне.

— Ах... а что же насчёт секса?

— Что...

— Со мной. Помнишь? — всё та же улыбка придавала словам особенного яда. — Башня, утро, солнце... моя схлопнутая и сухая задница с твоим членом в ней и кучей смазки вокруг.

— Ты омерзителен.

— Сказал тот, кто трахал человека без сознания. И как тебе? Получал удовольствие?

Если Геллерт был без сознания, то КАК он узнал? А если нет, то... КТО мог их видеть?!

— Я не...

— Знаешь, что самое для тебя приятное в том, как ты имел меня? Я не мог сопротивляться. Власть может быть разной. Ты обвиняешь в проекте тирании меня, но сам осуществил её быстрее и эффективнее, чем даже я сам мог бы себе представить, — с каждой фразой тело в чёрном меняло положение в пространстве, окружённое в воздухе чёрными подтёками, чем путало и без того запутавшийся и смущённый до крайности мозг. — Ты уничтожил меня, оставив себе лишь то, чем можно обладать безраздельно, и утолял своё желание на протяжении долгих лет, параллельно с тем боясь не то что заглянуть внутрь себя, обнаружив там настоящего диктатора, домашнего тирана, но даже посмотреть в зеркало и признаться в собственной ориентации. Кстати, ты заметно постарел.

Быстрый взгляд на руки (без перчаток) дал понять, что вернулся не только давно утраченный элемент гардероба, но и внешность эпохи расцвета собственных лет, включая менее дряблую кожу, отсутствие болевых вспышек в суставах и более аккуратную растительность на лице (в последнее время он за своей совсем перестал следить).

— Но я ведь... ты же... мы...

— Наша молодость сейчас лишь иллюзия. Здесь можно создать любую реальность. Страшно... и завораживающе жестоко. Мозг так легко обмануть. Настоящая тюрьма, особенно для тех, кто мнит себя богом — здесь так легко забыться. Так легко потерять себя. Ты создал настоящий ад, Альбус, с чем я тебя не поздравить не могу. Однако как интересно, что ты так мало знаешь о собственном детище. Не пытался изучить его поглубже за все эти годы?

— Ты намекаешь на эксперименты над собой? Зачем они мне? Я не из вашего племени.

— И всё же ты здесь. Маленький заблудший рыжий волчонок, сросшийся с овечьей шкурой. Не устал ещё бегать от собственной природы? И я не про сексуальные предпочтения сейчас.

Определённо, разговаривать с Геллертом, когда он раздражён, достойно своего круга в дантовской преисподней.

— Замолчи. Это всё не то, что способен понять такой, как ты.

— Это какой же?

— Безнравственный человек, возомнивший о себе невесть что только потому, что какими-то силами тебе была дарована мощь, едва ли сравнимая с возможностью богов даже в самых смелых мифах человечества. Да, я... имел тебя, — слова давались тяжело, но на душе было ещё много чего, что должно прекратить отравлять его жизнь. — Я это признаю, но... Я имел твоё тело. Я не любил тебя никогда, мне нужно было лишь... сделать... кое-что, чтобы это перестало изводить меня изнутри. Я пришёл к выводу, что я болен. Если ты знаешь об этом, то также знаешь и то, что я прекратил свои визиты к тебе, потому что это ненормально. Я нашёл в себе силы переступить через свои страсти, осознать порок и прекратить его осуществление. Я поступил с тобой гадко и должен за это понести наказание. Но твоё заключение есть мера праведная и заслуженная. Я же приношу извинения за своё животное поведение — и только.

Пауза. Долгая.

— Ты посещал врача?

— Какого? Чтобы решить проблему своей тяги?

— Да.

— Нет. Я планировал и даже нашёл специалиста, но... Всё завертелось, у меня было много дел. Содержать больницу, подобную этой, нелёгкий труд, а решать вопросы, связанные с тайными сообществами, труд ещё более тяжёлый. У меня просто не нашлось времени на терапию. Или практику, хоть мне неведомо, что она собой представляет и как сможет помочь. Я так и не решил свою проблему. Но после тебя я больше и близко ни к одному мужчине не подошёл, — вздох. — Это всё должно прекратиться, и это я прекратил волевыми усилиями.

— Ты всё ещё желаешь подобных связей?

Снова пауза. Неприятная и тягучая, как пружина, которая выстрелит с любым последующим словом.

— Да.

— И считаешь это тоже... злом?

— Да. А что ещё это по-твоему?

— Для меня — норма. А для тебя, очевидно, девиация. Девиация, ставшая в один момент необходимостью. Ты навещал меня одно время довольно часто, постепенно наращивая скорость и число визитов в геометрической прогрессии, видимо, не задаваясь вопросами, что и зачем ты делаешь. Просто страстное желание, которое ты удовлетворял, даже мысли не допуская, что ответная страсть может одновременно успокоить и удовлетворить все твои душевные терзания. Конечно, чтобы пресытиться твоим методом, нужно постоянно повышать ставки, только вот куда и как? Твои визиты потеряли эффективность довольно быстро, и перестали быть значимым событием, — усмешка, не то злорадная, не то горькая. — Кроме первого, разумеется.

Во время очередной паузы, когда разговор, по мнению самого Альбуса, свернул совершенно не туда, черепная коробка наполнилась новыми размышлениями над тем, стоит ли делать очередной шаг в бездну или нет, напрочь игнорируя то обстоятельство, что он уже стремительно несётся к её дну.

Что ж, была не была.

— Мне он приснился... совсем недавно.

— Ах, именно ТОТ раз? Надеюсь, сон был приятным и приукрасил всё так, как умеет только подсознание, — Геллерт звучал так, словно сам получал недюжинное удовольствие от подобных снов и не понаслышке знал, о чём говорит. В который раз выражение его лица поменяло эмоцию столь стремительно, что в пору было говорить об аффективном расстройстве, если б его друг не был первоклассным актёром. — Какой занимательный, однако, процесс... Осмелюсь сказать, что так и происходит деградация. Незаметно, но весьма плодотворно. На тебя жалко смотреть, Альбус.

— Как и мне на тебя. Я долгие годы наблюдал, как твоё тело дряхлеет от бесконечного лежания без возможности полноценно существовать.

— И чья же в том вина?

— Такова судьба. Я не желал подобной жизни ни для тебя, ни для себя, ни, тем более, для детей, которые оказались в моём заведении. Но у меня получилось его создать, получилось организовать людей, поставить на поток производство препарата и собрать целую агентурную сеть, помогающую выслеживать и доставлять сюда магов по всему острову. И у меня далекоидущие планы. Но я старею, это объективная реальность, и мне нужна поддержка.

Бледный мужчина вздохнул, театрально закатив глаза, словно то, чему он внимает, есть чушь несусветная, которую он должен выслушивать по необъяснимой причине, и не может её обойти. Это жутко било по самооценке, но ведь возлюбленные должны поддерживать друг друга, разве нет? Альбус целую жизнь положил на помощь ему, неужели его обманут столь жестоко?

— Разве ты только что не расписал мне в общих чертах, сколько верных сторонников тебя должно окружать? Их поддержки тебе...

— Нет, не... такая поддержка.

— Ты просишь моего сочувствия и соучастия в... принудительном изменении целого сообщества людей, которое пережило Средние века, но, очевидно, не переживёт великого и могучего Альбуса Дамблдора, самопровозглашенного спасителя рода людского от страшной и непонятной магии... которой, к тому же, он одарён сам. Не очень убедительное резюме, хотя всё зависит от рекламы, ведь как фигура ты не безнадёжен.

С каждым последующим словом Гелл выглядел так, словно сам не мог поверить в то, что говорит. Наверное, предположение недалеко от истины. И тем более дезориентирующей стала смена темы, ведь Альбус со всей серьёзностью приготовился защищать свои позиции:

— Знаешь, от чего умерла твоя сестра?

— Что?

— Её погубила магия. Новость, которая не поможет тебе полюбить эту субстанцию, но у неё, как и у... любого состава в человеческом организме, нет эмоций или какого-то общего состояния, служащего толчком для активации пагубного воздействия. Скорее всего, твоя родственница испытала сильнейшую эмоциональную реакцию, возможно, направленную внутрь, а не вовне, как это обычно бывает у детей, и заставила магию себя уничтожить. Запомни хорошенько, Альбус, ибо я тот учитель, что дважды не повторяет: магия повинуется обладателю. Она как лошадь: куда направишь — туда и поедет. А качество поездки зависит от мастерства наездника и только от него. Как я понял, что с твоей сестрой? Твои рассказы о семье хоть и были редки, но изобиловали странными деталями, странность которых для тебя оставалась неочевидна. Это во-первых. А во-вторых: от тебя разило чужим магическим выбросом, который сохраняет следы ещё очень долгое время... иногда конфликтуя со своими носителями. Не исключаю, что на тебе это тоже сказалось пагубно, вызвав к жизни мысли подобного рода, которыми ты поделился со мной. Но я рассчитывал, что твоя собственная воля это преодолеет... Слишком многого ждал. Хорошо, что ты угодил в Омут. Не знаю, кто тот кудесник, что запихал тебя сюда, но твоей тушке в самом деле нужно отдохнуть и вылечиться.

Альбус Дамблдор не знал, что разочарование может быть настолько сильным, не давая вдохнуть. Зато провоцируя говорить.

— Ты не услышал ни слова из того, что я тебе...

— Я услышал достаточно. Пора уже, наконец, проснуться. Нам обоим.

— Я и не сплю!

— Напротив, именно ты здесь спишь.

Гелл как-то странно хлопнул в ладоши, отчего звуковая волна пронеслась по всему пространству, разъединяя чёрно-белые смерчи, будто лезвие катаны.

— Ты не сможешь отсюда выйти!

Пусть Геллерт и говорил, что Альбус сам не знает своего творения, но одно он знал точно: из Омута просто так не выберешься, а все зафиксированные случаи уникальны — и с дуэтом Поттера и Риддла ему ещё предстоит тяжкое разбирательство.

— Разве? Последний козырь?

— Скорее, джокер.

— В таком случае, отвечу на него своим.

Гелл больше не паясничал. Оказавшись близко — слишком близко (!) — он загородил собой всё доступное пространство, словно втягивая давнего друга в свои разные по-уродливому завораживающие глаза. В такой позиции ощущение давно забытого дыхания рот в рот, запах которого бил в нос и удивительно не отвращал, не стало каким-то сюрпризом. Однако вместо ожидаемой неги то породило холодный пот и колючие мурашки, будто перед прыжком в пасть монстру — последнее событие в жизни. Глупое, храброе, отчаянное, выбрасывающее массу адреналина в кровь, будоража мозг и фантазию. Можно впиваться в чужой рот нежно, а можно сгрызать губы, в попытке оторвать кожу от чужого лица — то и другое будет чувственно, и будет поцелуем. Каждый по-своему отчаянным. Следовало признать, что именно такого он хотел, создавая то воспоминание в башне и видя его копии в сновидениях о нём: смешение полюсов и бешеная энергия от их соприкосновения, заставляющая кожу плавиться, а внутренности сжиматься в плотное горячее ядро, как при образовании планет. Проникнуть глубже в рот было нельзя, но если бы ему позволили... если бы дали шанс...

— ...советую не медлить с осознанием, — Геллерт оторвался от него преступно быстро, даже не запыхавшись от взаимодействия. — Подумай. Для этого здесь созданы все условия.

Этот мир слишком отвратителен, чтобы в нём можно было быть собой. Геллерт растворился в чёрном облаке также, как и появился. Дамблдор знал, что остался здесь полностью один, не исключая возможности, что разговаривал всего лишь с симулякром. И этот симулякр погрузил его в персональный кошмар, где он — маг и чародей, а Геллерт учит его управлять сверхъестественной силой, отдавая приказы сквозь чёрный дым, за пределами которого ничего не существовало.

Но было о чём подумать.

✦✦✦

— Надеюсь, ты изменила состав.

— Для меня это было несложно. Его изобретение не бином Ньютона, хотя имело все шансы им стать, если бы не амбиции и небезызвестный политический оппонент.

— Кстати, о нём: мы могли бы устроить встречу?

— Боюсь, он занят... новоявленным учеником.

— И билетом из путешествия по далям подсознания по совместительству, я правильно понимаю?

— Естественно.

— Хоть у кого-то всё хорошо. Рад за них.

— Вы не желаете подтолкнуть своего... друга в нужном направлении? Кажется, он заплутал.

— Ты знаешь не хуже моего, что бережно вложенные в голову знания не имеют и половины ценности тех, что были добыты самостоятельным трудом.

— У вас с ним не так много времени, чтобы посвящать его подобному. К тому же беды с головой отнюдь не ускорят этот процесс.

— Оставь эти проблемы мне. Документы?

— Переоформили на ваше имя, но совет попеч...

— Есть же старые проверенные методы, Поппи. И в башне я сидеть более не намерен.

— Мне предупредить наших гостей в подземелье, что у замка сменился управляющий?

— Думаю, они и сами догадаются: здесь полно змей. Тем более нам всем предстоит уйма работы, так что на спокойную старость рассчитывать не придётся. Даже тому юному... "ученику", хм. Приготовишь мне чай? И поделись, пожалуйста, списком "обучающихся".

— Это зачем?

— Ну как же? Написать их волнующимся родным и близким о том, что Школа Чародейства и Волшебства Хогвартс, наконец-то, меняет курс.

— И где же вы найдёте столько сотрудников, чтобы вольготно крутить штурвал?

— Не только у твоего обожаемого господина есть связи и, осмелюсь заявить, мои знакомые понадёжнее будут. К тому же я, в отличие от него, на крючок попался лишь однажды.

— С трудом найдя выход.

— Ну, нашёл же. Весьма оригинальный, надо сказать. И, как любой оригинал, готов предложить наиболее нейтральный выход из положения для всех сторон этого недоразумения. Только дай немного времени. А люди для помощи в подобном разбросаны по всему земному шару, и некоторые из них готовы помочь хоть сейчас. Слишком многим магам надоело жить в маггловском болоте.

— Какой оптимистичный боевой настрой. И откуда только берёте?.. За Хогвартс — школу, а не больницу.

— Чаем?

— И чем же плох мой чай? Охолонитесь, третий день как с койки слезли. Можно не чокаясь.

— Чудесный чай. А лимонки я прикарманю, Альбусу они нескоро понадобятся. За Хогвартс и... возвращение Школ Магии и Волшебства в этот мир.