Мясо. Сочное. Тянется.

По губам льётся тёплая кровь. Капает. Капает. Капает.

Мясо. Мягкое. Нежное. Глотать одно удовольствие. Пережёвывать. Насыщаться. Запихивать в рот, на язык, заливать горло жизненным соком. Чувствовать тяжёлую ржавчину.

Нож танцует в воздухе, режет быстро, скользит под мягкой чистой шкурой. Кожа гладкая: ни шрама, ни язвочки. Одна маленькая родинка. Он замирает на мгновение — любуется.

Пальцы копошатся во внутренностях — сколько колбасок лавровых можно выплести, сколько набить в тонкие мешочки кишечника. Зачерпывают нежные органы, сжимают осторожно, бережно. Те блестят влагой алой — блики скользят при каждом движении, маленькие огоньки танцуют от дыхания зимы через щели мелкие. Ему не холодно, когда чужую кожу на себя натягивает, та ещё тёплая, неостывшая. Маленькая, едва хватает спину прикрыть, но пригодится для воспевания, для алтаря и величественной мантии.

Влажный звук. Шлепок. Сердце на камень падает, сочится кровью, омывает грубые края рукой неумелой вытесанные. Почки следом — Он любит всё свежее, тёплое, нежное. Печень съест сам — сила передаётся, как при наследии.

На столе блестит кулон, жадно светится. В скупых огнях купается. Привлекает его внимание. Пальцы грубые, о рукоять ножа потёртые, берут с неожиданным трепетом, он заглядывает во внутрь камня чёрного и блаженно улыбается.

***

Их дорога сделалась длиннее, паскуднее. В Узбур возвращаться было отказано — майор решает не рисковать — вдруг местные взбунтуются, захотят устранить помеху их жизни и божкам, которым поклоняются. Кто знает насколько ересь простирается, какие города охватывает. Граница империи — забытый край, дикий, неприветливый. Магия сочится из старых идолов, из самой земли, оплетает нитями, дышит ветрами, оседает пылью незримой на весь род человеческий. Он бы выжег всё огнём очистительным, но пусть этим Церковь сама занимается. Им теперь и в Авриц дорога заказана: мэр смотрит на них с подозрением, сверкает глазами светлыми, ждёт приговора, на своего охранника поглядывая. Тот топчется рядом с майором — нож льдистым осколком сверкает под пальцами, готовится вонзиться в бок Керригану. Челюсть узкая, глаза злобно сощуренные — то и дело скользит хмурым взглядом по лицам собравшихся. Осторожничает, не решается. На него сержант с Янссенсом поглядывают. Напряжённое прощание, скупые слова благодарности — вот и всё, что досталось их отряду за молчание.

Балог плюёт прямо на порог мэрии, как только вышли на улицу. Смачно, с отвращением. Он смотрит насуплено, недовольно ворчит под нос что-то из выученного о еретиках и их расправе Церковью, не понимает чужого молчания. Недовольство по квадратному лицу расползается, кривит губы, собирается морщинками. Пальцы хрустят угрожающе, в кулаки здоровенные сжимаются. Дай волю — быстро вспыхнет яростью праведной, усеет улицы телами еретиков — Хелле знает: дикари из глухих деревень самые кровожадные. Ему бы втолковать что такое политика, про шансы на выживание, про необходимость отступать от принципов, но Хелле молчит, в мысли свои погруженный.

Никому не нравится творящееся. Каждый оглядывается на друг друга, но что-то сказать не осмеливается. Майор отмеряет время — серебристая игла делает оборот, упущенные мгновения отсчитывает. Сапоги военные отстукивают чеканный шаг, эхом разносятся, возвещают о чьём-то приближении. Каждый из отряда напрягается, почти синхронно оборачиваются — к ним спешит старик в военную шинель укутанный, по горло застёгнутый, прячет розоватый рубец под нижней челюстью.

— Возьмите бумаги и отправляйтесь к квартирмейстеру Гицэ. Это в южной части, — и на окружённый стеной гарнизон указывает. — Он выдаст положенное.

Майор щурит изумруд глаз, прожигает невысокого старика, тот даже в лице не меняется, стоически выдерживает недоверие, от всех присутствующих исходящее. На груди орденская планка пестрит медалями — За Отвагу, За Мужество, Алое Сердце — за ранение. Его бритый череп ловит свет фонарей — блик фонаря по коже расплывается, падает на лоб с глубокими рвами морщин, тонким шрамом перетянутых. Побывал в мясорубке и выжил — пожалованный наградной кортик в ножнах покоится.

Керриган коротко благодарит и отправляет двоих за припасами. Через два часа покидают город в тяжёлом молчании, не оборачиваются назад, не хотят касаться Аврица даже воспоминаниями. Лошади под ними тихо фыркают, послушно везут своих новых всадников. В седельных сумках сухой паёк, квартирмейстером выданный, немного вина в фляжке булькает — добротное, Хелле отмечает с лёгким удивлением. Балог лениво жуёт кусок мяса, резцами крупными в него вгрызается. Щетина покрывает щёки уставшие, подбородок квадратный, мужественный. Так он выглядит старше и мрачнее, но куда солиднее. Все они в вороты носы спрятали, потеплее закутались, зыркают глазами внимательными, рыщут по сторонам, по дороге снегом запорошенной. Им ехать до Гуджара около суток по лесу бескрайнему, полному опасностей. Никто не говорит, но каждый держит руку на оружии, ищет неприятности, старается предугадать откуда те появятся.

За ними под зимними шапками божки каменные наблюдают, с ветрами шепчутся, поскрипывают ветками, стучат и царапаются. В лесу много звуков, но все они настораживают, лишь дыхание собственное как-то успокаивает. Хелле чувствует — гости непрошенные, им не рады местные, не рады те, кто под корнями вековых деревьев покоится. Он бы и рад уйти прочь, но в отряде нужно командой действовать, не бросать своих, не идти на предательство. Он смотрит в спину Керригана и видит давящую ответственность, страх перед неизвестностью, самоотверженность, к цели ведущую. У них есть призрак конечного пути, мираж древних историй, легендами окутанный. Что ищут они, волками по империи рыская? Хелле сжимает поводья и отворачивается.

Ему нравится глушь — тишина и спокойствие, небо — полотно камнями усеянное, шаль на плечах прекрасной женщины, густые волосы, по спине струящиеся. Он помнит ту, с кем делил постель, к кому спешил, карманы выворачивая, чьи горячие пальцы грели кожу и душу, поцелуи сладкие. То было давно — истёрлось почти всё из памяти, только души неприкаянные вереницей за ним тянутся, топчут землю с ним наравне, цепью привязанные. Проклятье тотена — страшная расплата, почти раскаяние.

Он сидит у костра, подбрасывает сухие веточки, на губной гармони увалень наигрывает, что-то из весёлого фольклора родной деревеньки — Хелле смутные переливы угадывает. За пару часов, как стемнело, майор приказал рассёдлываться, сделать привал у поваленного дерева: Балог с Хелле быстро соорудили лежаки у крепких сосенок, каждому — по деревянной койке-помосту, чтоб было удобнее. Накрыли, что смогли, растянутыми на крепёжных ветках шинелями — файермейстерам вряд ли холодно, слишком у них кровь горячая. Но костёр развели, чтобы не только воду вскипятить, но и почувствовать что-то приятное, что-то их всех объединяющее.

Ночь нахлынула быстро, залила чёрным маревом, окутала стволы покачивающие в тихой тьме сумерек. Каждый сидел у костра и думал о случившемся, о чём-то далёком, может, о родных краях, ради странной цели оставленных. Хелле всматривался в лица напряжённые, в глаза тоскливые, видел в ком-то сомнения, неуверенность. Молодые, едва оперившиеся, что их потянуло за майором — приказ или преданность? Они посреди леса — кругом одиночество, божки смотрят из-под снега, ухмыляются. Где-то скрипит ветка, где-то птицы клювом кору постукивают замёрзшую, где-то ухают филины, охотятся. Он ловит звуки и даже успокаивается. В Бархете тоже леса мрачные, таинственные, по горбатой спине гор ползущие, таящие опасности. Он бродил по тропкам звериным, диких тварей выслеживал, берёг место, что приютило его на сорок два года, от взгляда армейских псов прятало. Но кто хочет найти — найдёт, не побрезгует. И взгляд обращается к дремлющему Керригану. Тот сидит у костра, спиной к валежнику приваленный, под тонкими веками с тёмными ресницами глаза бегают, рыщут во сне кого-то или что-то, изучают, мечутся. Стойкость Старшей империи в таких вот псах исполнительных, молодых, доверчивых. В атаку бросаются первыми, губят жизнь свою за империю, за Родину. Он был таким же, но потом пришло понимание: кровь льётся под дворцами небожителей. Их война — не выживание, их война — уничтожение. Церковь яростно навязывает удобные убеждения, вытравливает человечность, демонизирует врага, хочет беспрекословности. Хелле сбежал не из-за трусости, он остался один, всеми брошенный, на руках кровь чужая, но такая же алая, такая же горькая на вкус, полная горя и радости, светлых воспоминаний и боли от расставания. Он смотрит на своих призраков и им улыбается.

Утром снова в путь — все уставшие и помятые. Снег припорошил дорогу, на плечи клочками пушистыми падает. Хелле довольно жмурится — единственный, кто выспался. Ласс тоже бодрая, будто всю жизнь была в охотниках. Остальные понурые, но мужаются, не хотят на фоне женщины и тотена выглядеть жалкими.

Им ехать долго — без разговоров дорога слишком выматывает, но зато наслаждаться можно красотами природы, чудесными пейзажами. Янссенс замечает что-то недалеко от дороги и майора окликает. Тот притормаживает и оборачивается. Отряд замирает, куда-то в лес пялится, выжидает нападения, к ружьям за спиной тянутся.

— Руины, сэр, — объясняет капрал и с какой-то надеждой на Керригана смотрит, будто ждёт разрешения. — Элдерские.

— И что с того? — тихо бурчит увалень и вновь сплёвывает.

— Балог прав, — соглашается сержант и скребёт щёку чистую. Хелле задумчиво хмыкает: даже у майора щетина двухдневная. — Они нам ничем не помогут.

— Там может быть…

— Капрал, — обрывает Керриган и хмурится. — Местные давно всё вынесли. Там нет ничего, что нам может понадобиться, оставьте эту ересь, хватит уже увиденной.

Сибе Янссенс опускает голову, принимая поражение, но Хелле видит, как кулаки сжимаются в невысказанной ярости, обида захлёстывает молодого капрала, сжимает губы, в злости кривящиеся. Он видел таких юнцов — жди беды от упрямцев обидчивых, но доверяется выбору Керригана. Они едут дальше в тяжёлом молчании.

Гуджар встречает тишиной, скудными огнями и молчаливыми улочками. Окна зашторены, лавки торговые закрыты, нет ни людей, ни зверья, ни патрулирующих констеблей — будто вымерли. Отряд едет по широкой мостовой, оглядывается. Каменные стены жмутся друг к другу, плотной стеной возвышаются. Окошки маленькие, где-то горшки цветочные проглядываются. Меж щелей неплотных штор мелькаю тени призрачные, свет тускло разливается. Армитаж заметно напрягается.

Они весь путь провели в сёдлах, им бы какую гостиницу, разместиться, отдохнуть и дальше в путь, но что-то не было ничего приметного. Тишина и безлюдность отпугивают, настораживают, заставляют нервно перебирать поводья пальцами, оглаживать рукоять оружия. Видно, как Ласс маленьким огненным всполохом поигрывает, будто готовая тут же пуститься в бой огненной фурией. Даже Балог смотрит куда-то в сторону леса, хмурится. Керриган останавливается и даёт знак спешиваться. Дом небольшой, трёхэтажный, из кирпича терракотового, чадит трубой и приветливым теплом окутывает. Вывеска со смазанными петлями, кот спящий на стойке довольно жмурится, пылает огонь в очаге, весело потрескивает, ноги уставшие по коврам топчутся, оставляя едва приметные следы снега налипшего. Атмосфера родного дома, любящей семьи, что вот-вот со второго этажа спустится, пахнет выпечкой, тянет с кухни, откуда голоса приглушённые раздаются, о чём-то разговаривая. Хелле оглядывается с восторгом — давно подобного не испытывал, к его удивлению Ласс с Янссеном заинтересовано картины разглядывают.

Холл простой, стены деревянными панелями украшены, горят светильники на толстой цепи вниз спущенные. Шелестят шестерёнки в настенных часах, стрелки витиеватые около десяти вечера показывают. К ним выходит невысокая стройная женщина, корсет и без того тонкую талию обтягивает, по бёдрам струится голубой подол, грудь пышная от вдоха удивления вздымается. Балог вдруг покраснев отворачивается, находит интересное в статуэтки у небольшого кофейного столика. Та оглядывает их, бровь выгибая в какой-то саркастичной заметке, так и не высказанной, но губы в приветливой улыбке расходятся. Она красива для такого тихого города: шея тонкая длинная, столичные поэты назвали бы такую лебединой, а глаза — бездонными. Хелле чудится в ней нечто знакомое, но быстро отмахивается от наваждения.

— Я ожидала, что старик отправит за помощью, но не ожидала, что прибудет целый отряд файермейстеров, — Хелле вновь оскорблённо цыкает. — Добро пожаловать в наше захолустье, господа.

Она вылавливает силуэт Ласс и тут же поправляется.

— Для чего? — осторожно уточняет Армитаж, и за его спиной остальные вопросительно переглядываются. Один Керриган хранит молчание.

— Вам не сказали? — брови чёрные, на светлой коже будто яркие, удивлённо вздымаются. — Чтобы выкурить парочку нелюдей.

— Нелюдей?

— И где они? — майор делает шаг навстречу и знаком руки заставляет Армитажа замолчать, отойти за спину.

— Заперлись в старом склепе, — пожимает плечом равнодушно, будто вся история — сплошная детская возня, её не касающаяся. — Идите по Кодряцштрассе прямо за город, а там легко сориентироваться по крикам Майки. Только не сожгите половину города, хорошо? Впрочем, если случайно спалите булочную Мрузы, я не обижусь.

Улыбка задорно скользит по лицу и тут же тает под холодным взглядом майора, но женщина не унывает и клонит голову к плечу, с интересом каждого разглядывая.

— Нам нужны свободные комнаты.

— Вам повезло, у меня есть парочка свободных. Впрочем, они всегда свободны в такой-то дыре, — смех — перезвон ручья, гроздь монеток на шерстяных нитках, — льётся, смешивается с дерзостью, с вызовом. Довольно жмурится, смотрит на каждого с блеском в глазах, подмигивает стеснительному Балогу, тот лишь сильнее краской заливается

— Каждому. На сутки.

Майор вынимает кошель и выуживает оттуда монеты. Хелле хитро щурится, пытается рассмотреть количество, тянет голову любопытным ребёнком, но спина Керригана слишком широкая. Чуткие уши ловят лёгкое постукивание, заминка, последние монеты исчезают в ладошке женщины, не коснувшись дерева.

— Ужин в гостинной или по комнатам?

Майор разворачивается спиной и уверенным шагом направляется к выходу.

— Сэр? — Армитаж обеспокоенно дёргается, пару шагов за ним следует, в неуверенности оглядывается на Ласс замершую, будто ждёт одобрения.

— Вольно, сержант, — чеканит мальчишка — золото на петлицах грозно сверкает. — Отдыхайте.

И пропадает в ночи, растворяясь в тенях улицы. Все неуверенно топчутся, переглядываются, враз потерявшие весь грозный вид, боевую выдержку. Хелле первым забирает ключ от комнаты, предвкушает сладкий сон, желудок, полный горячей похлёбки, мягкую постель, а главное — чистую. Вот бы ещё воды горячей да смыть с себя вонь и грязь дорожную вместе с усталостью, с воспоминаниями. Но слышит топот сапог дробью нетерпеливой, уверенной, оборачивается в миг, когда за сержантом дверь закрывается. Тот спешит за Керриганом, наплевав на приказ, на отряд, на своё положение. Дурость в голове смешивается с верностью, думает Хелле и устало шею массирует.

— Так что за нелюди? — тихо у женщины спрашивает, облокачивается на стойку, заговорщицки улыбается. — Элдеры? Арусы?

Та смешливо фыркает и приосанивается, с гордостью какой-то слова тянет, от них холодит нутро, всё льдом покрывается:

— Шайдеры.

— Говоришь, хотите выкурить?

— Не оставлять же их в живых после того, что они сделали? — её взгляд скользит по коридору, полу начищенному, по коврам натоптанным, по стойке с ключами выложенными. Голос глухой, пустой, говорит привычно, будто фразы заученные. — Мало того, что город прокляли, так ещё и духа мщения наслали. Бродит по улицам, убивает всякого: пьяницу, служанку, констебля — ему без особой разницы. Только и успевают улицы от крови отмывать да потроха выбрасывать.

Хелле наклоняется ниже, ближе, в глаза красивые заглядывает:

— Если так, ты-то почему в это не веришь?

Та лишь бровью дёргает и лениво отмахивается.

***

Армитаж глотает холодный воздух с жадностью, огонь пылает внутри, требует высвобождения. Он спешит за майором и нагоняет почти у окраины — Элиас Керриган ходит быстро, когда окружён одиночеством, когда нет никого по пятам следующего, нет груза ответственности.

Шум толпы слышится со снежными порывами, в поднимающейся буре, клокочущей праведной яростью, жаждой справедливости. Ветер воет погребальную, требует крови пролитой. Шумит флюгерами, хлопает ставнями, трещит черепицей и ветками.

Армитаж шумно сглатывает, по сторонам осматривается, осторожно к замершему Керригану подходит, на него лев оборачивается. Тот, будто звезда путеводная, освещает тьму кромешную, самые чёрные тени притягивает и тут же отпугивает, питает надеждой, теплом, спокойствием. Армитаж слегка пальцами его гривы касается, завороженно и благоговейно — фамильяры только у сильных магов формируются, таких, как Керриган или Ласс или тотен, что с ними путешествует. Ему такого не достичь никогда, это настоящее могущество, ноша неподъёмная, не для слабого духом, как сержант. Он лишь выдыхает пар и смущённо отстраняется.

— Сэр…

— Наказание примите позже, — чеканит майор и изумруд вдруг внутренним огнём вспыхивает. — Идёмте, сержант.

И к возмущённой толпе направляется.

Та встречает спинами, криками, яростными проклятьями. Фонари в лесной тьме маленькими звёздочками покачиваются, окружают камни замшелые, снежными шапками покрытые. Те бесформенной кучей возвышаются, по ним стучат кирками, молотами, но лишь поверхность безуспешно царапают. Лица — маски разъярённые, нечеловеческие, злобой искажённые. Страх таится в глубине, затмевает разум, заставляет гнаться за дичью обречённой, в ловушку пойманной.

Армитаж неотступно следует за майором, тот властно всех расталкивает, кто-то возмущается и тут же отступает, будто огнём ужаленный, ловит яркий блеск льва, следом идущего. Лица смягчаются, приобретают черты человеческие, испуганные, глаза отчаянные, болью заполненные. Керриган подходит к склепу и останавливается.

— Они здесь?

— Заперлись, паскуды, сучьи выродки, — рычит детина, топор сжимает с ненавистью, до побелевших пальцев, до вен вздутых. Такие приходят за кровью без какого-то повода, упиваться жестокостью. За ним Армитаж приглядывает, опасается.

— Выкурить их оттуда, порешить — и дело с концом! — кричит какая-то женщина, в шаль закутанная. — Видят святые, не место этим тварям на земле святой!

— Смерть ублюдкам! Пусть сгниют в дерьме собственном! — толпа беснуется, ревёт в едином порыве, грозит молотками, ножами, топорами и дубинками. Кто-то сжимает старое ружьё, кто-то — винтовку, но все жаждут не возмездия — зрелища.

— Сэр, мы даже не знаем, кто внутри, — Армитаж нервно оглядывается, ведёт плечами, готовится к худшему. — Элдеры — сильные маги…

Пламя с пальцев срывается, вспыхивает яркой огненной птицей, устремляется к камню, обнимает древнее захоронение, топит снег, сжигает камень до чиста, вылизывает языками золотисто-алыми. Жар исходит волнами — все, кто рядом, тут же отступают назад в ужасе. Майор смотрит на пожарище холодно, внимательно, ему не жарко, ни больно — пламя его часть сущности. Рядом за рукой прячет глаза Армитаж, сжимает зубы от вдруг охватившей сердце жалости:

— Майор, сэр, а если это неправильно?

Последние слова утопают в грохоте. Пламя вспучивается, клокочет, огненное кольцо разрывается, ударной волной расходится в стороны, сбивает с ног самых хилых, самых измотанных. Армитажа Керриган держит крепко, не даёт упасть, защищает барьером от силы невиданной, от тёмной ярости, из склепа вырвавшейся. Они видят нечто ужасное — тёмную массу из духов сплетённую, яростную, гневающуюся. Она над чёрными камнями вздымается, форму имеет непостоянную, вечно меняющуюся, искажённую. Армитаж чувствует дыхание погибели, смерть к ним всем близится, раскрывает пасти алчные. Он заглядывает в глаза мёртвые и видит бесконечные страдания.

— Сэр, почему? Почему оно не двигается? — губы выдыхают, как тут же раздаётся выстрел. Яркая вспышка тьму вспарывает, впивается в плоть человеческую — Армитаж этот звук знает, слышал не раз за службу, но от нечеловеческого вскрика невольно вздрагивает.

— Не стрелять! — ревёт Керриган, на толпу оборачивается, взмахивает рукой и пламя отгоняет подступивших храбрецов, готовых наброситься.

— Ты подстрелил их, Удо! Подстрелил! — кричит кто-то радостный. — Целься ещё! Лучше, в голову!

— Пусть подохнут, ублюдки, сучьи потроха! Повесим их тела на входе, пусть знают, как у нас с такими крысами делается!

Толпа гудит, словно духом воспрянула, словно смерть близкая не пугает дураков, жаждой крови охваченных. Керриган отступает на шаг, тянет за собой Армитажа потрясённого, когда из недр склепа один показывается.

Кожа чёрная, грифельная, отливает серым в лунном свете, белые волосы будто искрятся, серебром переливаются. Глаза алые пылают ненавистью, но в них разум читается холодный, расчётливый. Губы расходятся в оскале, клыки поблёскивают хищной усмешкой убийцы, охотника. Люди вдруг робеют, теряют браваду, перешёптываются. Шайдер за плечо окровавленное держится, сжимает рану кровоточащую — чёрные струйки сочатся меж пальцев, на землю тёмную капают. Армитаж вспоминает лицо насмешливое, взгляд наглеца хвастливого, и его трясёт от ярости, от жгучей мести за рану ноющую.

— Уходите! — вдруг рычит в злом отчаяние. — Иначе убью каждого!

Души вокруг него кружатся, становятся более отчётливыми, превращаются в двухголовое звероподобное чудовище, пасти по телу разбросаны, как и глаза безумные. Люди стискивают свои орудия, прижимают к груди, косятся на Четырёхлистников.

— Убийцы! — ревёт чей-то голос и его тут же подхватывают. — Нелюди! Отродья!

— Вам дали шанс уйти, — голос майора достигает шайдера, тот резко голову поворачивает, удивлённо округляет глаза кровавые. Керриган поднимает руку согнутую, в любой момент готовый огонь высвободить. Холодный, спокойный, расчётливый.

Шайдер переводит взгляд на Армитажа и совсем теряется:

— Takk'yar, — выдыхает с какой-то неожиданной надеждой. — Мы не убийцы.

Новый выстрел грохочет под рёв льва, под вой чудовища. Шайдер припадает на колено, сжимается от боли, морщится, клыками в губу нижнюю впивается, не даёт гордости показать слабость перед противниками.

— Янар!

И тьма на всех накатывает. Скрывает звёзды, луну серебристую, скрывает лес, древним полчищем молчаливых стражей возвышающийся. В этой тьме Армитаж задыхается. Он не видит майора, не видит людей, паникой охваченных, слышит крики, плачь, молитву сбивчивую. Собирается с мыслями и на голосах сосредотачивается. Они становятся громче, яснее, чётче. Все они за его спиной сплетаются в нечто неразборчивое, мешанину звуков, ударов, торопливых шагов. Он высвобождает силу и вспыхивает ярким факелом, разгоняет тьму вокруг себя. И тьма дрожа ревёт протяжно и сворачивается. Он смотрит на двух шайдеров у входа и не чувствует в них страха — те даже уйти не пытаются, обречённо ждут своей участи, знают, что против Четырёхлистников вряд ли выстоят, но и жизнь свою отдадут задорого.

Позади люди кучей сплошной валяются, в снегу барахтаются, кто-то стонет болезненно, кто-то рану зажимает, кем-то случайно нанесённую. Вроде живы, думает Армитаж, но не чувствует какого-то облегчения, только глупость человеческая его раздражает, заставляет пальцы сжимать, укрощая огонь внутренний.

Майор не говорит ничего, хранит тяжёлое молчание. Поднимает руку, будто нехотя, заглядывает в глаза нелюдям, но ищет там отнюдь не раскаяние — с ним убивать выходит хуже, чувство вины гложет, въедается. Ищет там то, ради чего жизнь отнять можно, не брезгуя.

Армитаж следит за этим, затаив дыхание. Что-то скребётся в груди, что-то жалостливое. Смотрит в глаза, к нему обращённые. В них надежда неугасающая. Тот, кто нож в него вгонял, кто насмехался, в лицо скалился, вдруг становится жалким, слабым, беспомощным. Его бы ненавидеть всей душой, палачом вызваться, спалить в огне праведном, заслужить народную любовь, похвалу майора за свою преданность. Но что-то ему мешает, что-то… к справедливости взывающее. «Твоё сердце, как лезвие — твёрдое по краям, внутри мягкое. Справедливость ставишь выше благополучия, правду — выше чужих доводов. В этом твоя сила, научись использовать правильно». Слова вспыхивают в памяти, как и пальцы тёплые, к груди у сердца касавшиеся.

— Вы приговариваетесь…

— Майор, — Армитаж вдруг делает шаг, щитом встаёт перед командующим. — Мы не знаем истины.

— Сержант, отойдите, — командует Керриган, но Армитаж стоит, как вкопанный. — Это приказ!

— Мы не можем казнить невиновных, даже пусть это нелюди, — сержант стискивает кулак, вбирает воздух и говорит куда увереннее. — Законы империи должны быть равны для всех.

— Закрой рот, предатель! Подстилка элдерская! Убийцы! Твари! Выродки!

— Они убили Нинэ! Мою невинную Нинэ! Что она вам, выродкам, сделала?!

— Чего их жалеть, грязных тварей?! Смерть им! Смерть!

Уверенность даёт трещину, Армитаж вздрагивает, оглядывается через плечо и смотрит в лица напряжённые. Шайдеры — опасные твари, порождения демонов, шаманы их безжалостны, он видел на поле боя их возможности, видел, что делают с солдатами, как легко уничтожают отряды, даже взвод не всегда справляется с одним таким существом, а тут двое. Два безжалостных нелюдя.

— Майор, это…

— Керриган! — грохочет знакомый голос и Армитаж немного расслабляется.

К ним спешит тотен, скачет на лошади, врывается в толпу и та боязливо расступается. За ним следует Ласс и ловко на землю спрыгивает, подходит к Армитажу, касается щеки мягко, осматривает. Он ловит её волнующийся взгляд и нервно тянет уголком губ, шрам почёсывая.

— Что за представление вы здесь устроили? — в голосе тотена звенит сталь привыкшего отдавать приказы не только солдатам, но и старшим офицерам, требуя подчинения. Вид небрежный, гражданский вдруг отступает назад, меняется восприятие.

— Вы здесь зачем, Хеллесварт? — майор опускает руку, пальцами в гриву льва зарывается. Но по лицу видно — испытывает облегчение.

— Не дать вам совершить глупость, — он оглядывает толпу и грозно хмурится. — Вижу, только у сержанта здесь мозги имеются.

И добродушно ухмыляется.

— Ваша наглость уже утомляет.

— Я всё объясню, — Хелле оглядывает толпу и спешивается. — Не здесь. В гостинице.

— Расходитесь! — командует Керриган толпе и те, потоптавшись, неторопливо отступают, поворачиваются спинами, бормочут проклятья, что-то о военных и их никчёмной жалости. — А вы говорите всё здесь и сейчас или я вынужден обвинить вас с сержантом в союзе с врагом империи.

Хелле оглядывается на сержанта, тот топчется у раненого шайдера, пока его осматривает Ласс под пристальным взглядом сестрицы.

— То, что убивает местных, имеет вполне физическое воплощение. И если бы это были они, то от этого города ничего бы не осталось.

— Как в той деревне?

— Похоже, — Хелле ведёт плечом. — Вы и сами понимаете это, Керриган. Если бы они хотели сражаться — здесь не осталось бы живых, кроме вас, майор.

— Тогда зачем им быть в городе?

— О, вот здесь мы и должны отправиться в гостиницу, — и задорно подмигивает, сохраняя интригу.

— Хеллесварт.

— Кто читает детективы с последней страницы, майор? — вдруг спрашивает Хелле и вскакивает в седло. — Разве что вы.