Там погибель твоя, там конец для тебя,

Не иди за мной в лес, не иди.

— Милессере — гимн виргенских егерей

      Их шестеро. Молчаливых, мрачных, натянутых струнами, выточенных вьюгами, подозрительных к любым шорохам.

      Их шестеро. По самый нос закутанных, с ружьями заряжёнными, с глазами острыми. За каждую тень цепляются, в каждой беду чувствуют, головы воротят, будто на шарниры прикручены, почти не расслабляются.

      Лес их приветствует, склоняет лапы мохнатые под белыми шапками, гудит ветром меж ветвей, поёт похоронную. Стволы голые частоколом выросли, обступили нить дороги узенькой. Чёрные стражники, за чьими спинами опасность в каждой тени чудится. Голоса кричат предзнаменования, каркают хрипло про свершённую агонию, крыльями бьют по стволам — снег с хрустом рассыпается, будто пыль костей в дымке переливается. Хеллесварт крепкой рукой поводья сжимает, съеживается, дурное чует, настораживается. Лес говорит, тревожится, только людям остальным так не кажется.

      — Что это? — рыжие волосы под капюшон тёплый убраны, глаза из-под шарфа блестят любопытством осторожным, отнюдь не праздным, не от скуки словом брошенным.

      — Древние идолы, — один из провожатых рвётся склониться, но себя одёргивает, косится на спину майора, впереди едущего. Хелле настораживается, пронизывать глазами, в душу словно вглядывается. — Осталось остроухское наследие.

      — Ересь, — выдыхает Ласс, но за каждую каменную статую цепляется.

      Те в снегу едва проглядываются, полуразрушенные, жалкие, красоту растерявшие, мхом и трещинами покрытые. Выступают из-под шапок костями каменными, изломами старыми, смотрят глазами мраморными, провожают отряд молчанием. Тень на узкое лицо падает, губы изгибаются в улыбке, что-то знающей. Хелле вздрагивает и отворачивается.

      Лес полнится запахами: смола да снег, хвоя да пот, трупное разложение. Сладость бьёт в нос, заставляет дёрнуться. Лошадь под тотеном взбрыкивает, артачится, упирается копытами, головой из стороны в сторону мотает, идти отказывается. Он бьёт её пятками, но та вредничает. Хелле тянет поводья — не помогает, только хуже делает.

      — Что случилось?

      Майор останавливается, лошадь заставляет повернуться, та ступает по снегу с осторожностью. Остальные замерли в ожидании, только ржание лошадиное разливается нервными волнами, будит чащу тихую. Что-то чует, явно нехорошее. Хелле видит тени ожившие, те меж стволами прячутся, таятся хищниками, не приближаются. Он едва в седле держится, в рыхлый снег спрыгивает. Призраки его гудят, жалуются, тревожатся, плачут голосами тонкими, испуганными. Кто-то здесь в чаще кроется, кто-то пришёл жизнь выпить досуха.

      Хелле чует смерть, до мурашек пробирает дурное предчувствие. Он глядит в глубь, но не видит опасности. Лишь деревья вековые, огромные, ветви переплетаются, пологом укрывают от неба, мягким полумраком окутывают. В лесах темнеет всегда раньше, а значит и ночные охотники скоро явятся, запоют песни мрачные, челюстями защёлкают. Он сплёвывает в снег и ведёт свою лошадь под уздцы, пока та не успокаивается. Он шепчет ей нежности, касается шёрстки тёмной, лоснящейся, та отвечает тихим ржанием, губами ищет сладость на ладони протянутой. Нет в этом мире другой ценности, чем доверие, говорит себе Хелле, и в бороду улыбается.

      Солнце ещё не скрылось, но сугробы замедляют ход, даже если на лошади. Через валы снежные самим идти приходится, продираться сквозь холод телами в мех закутанными. Майор идёт следом за крепким мужиком в тулупе овчинном, тот над всяким скалой возвышается. Здоровенный, хорошо слаженный, он то и дело на Ласс оглядывается, прячет взгляд смущённый, а сам украдкой подглядывает.

      — Скоро сторожка будет, — говорит один из провожатых, что постарше и с сединами, — там спрячемся.

      Он кричит что-то здоровяку и тот кивает, куда-то в глубь сворачивает. За ним тянутся по узкой колее остальные, ведут лошадей под уздцы, сами осторожничают, снег под ногами прощупывают. Хелле предпоследний, парень с шрамом замыкающий.

      Лес встревоженный, молчаливый, лишь мрачнеет и ближе подбирается, тянет корявые руки, ветками уцепиться хочет, но отшатывается. Ветер воет голосами далёкими, плачем матери по ребёнку мёртвому, по братьям сгинувшим, по дому потерянному. Косточки громыхают, перестукиваются, ленточки потемневшие треплются на ветру, жилами натягиваются. Древние поверья просыпаются, гудят пол корой, похрустывают снегом. Ласс замедляет ход, останавливается, с замиранием смотрит на фигурку точёную, кем-то когда-то вырезанную. Та болтается на сплетённых нитях, явно заговорённых, магией напитанных. То ли орлица, то ли голубка — Хелле не видит сквозь навалившиеся сумерки.

      Отряд вымотан, но не останавливается, замереть — упасть замертво. Усталость давит, сжимает раздражением на дорогу, на лошадей, на задание, но каждый идёт и терпит, как было велено. Хелле не в первой среди тропинок и деревьев прогуливаться: он охотился, выслеживал, избавлялся от всякой падали, охранял маленький городок, выплачивал, если не за доброту, то за смирение с его присутствием. Под ногами хрустит снег притоптанный, видит как стойко Астрид Ласс держится, как спина не сгибается, как идёт уверенно, будто нет препятствия, дороги изматывающей. Не хрипит, не пыхтит, дышит ровно, едва приметно, что удивительно. Хелле чувствует в ней силу огромную, притаившуюся. От неё исходит тепло и он его даже чувствует. Они бредут в темноте — в чреве леса ночь приходит за мгновение. Их вожак проламывает снег грудью широкой, помогает ручищами, его лошадку ведёт товарищ в поводу, за ним уже капрал, Хелле и замыкающий.

      Лес расступается, когда силы почти кончаются. Домик на поляне снежной шапкой возвышается, манит обещанным теплом, но внутри пусто и черно, как в темнице каторжника. Дорогих гостей пускают первыми, те обходят углы и две комнаты, псами принюхиваются, а после дают отмашку на ночлег готовиться. Кто-то уходит за дровами, кто-то зажигает свечи — здесь нет паровых машин, нет газовых ламп, только суровость дикого леса за бревенчатыми стенами, где воет ветер, в ставни закрытые царапается. Майор стрясает пыль со шкуры, на кровати разложенной, морщится, но вещи раскладывает. Шинели военные у печки повешены, сушатся затрещавшим от радости огнём, за железной дверцей резвящимся. Скребут ложки по железным бокам банок с заготовками, выскребают кашу несолёную, в тишине клацают, разбавляя молчание. Хелле держится поодаль, на него майор то и дело поглядывает — сверкают изумруды недоверием.

      — Завтра прибудем в Кахшу, — говорит Царо, трёт седину на виске задумчиво. Его ружьё лежит рядом, он изредка его касается, проводит пальцами по лакированному дереву, будто по любимой женщине. — Надеюсь, найдутся эти бестолочи.

      — А если нет? — спрашивает тот, чей глаз прорезал шрам, явно клинком оставленный.

      Царо смотрит тяжело, выжидающе, как вожак на молодого выскочку.

      — Я слышал о…

      — Байки старой ведьмы, — хмыкает здоровяк и на Ласс косится.

      Поигрывает крепкими мышцами под рубахой шерстяной, пытается впечатлить капрала, та от блокнота не отрывается. Сидит у свечи, что-то зарисовывает — скрипит грифель по бумаге, будто когти — по дереву. Майор тоже хочет побыть в одиночестве — скулы сжимает, что вздуваются от напряжения, но терпит и уходить в комнатку не торопится. Хелле сидит на шкуре зверя, босыми ногами в шерсть густую зарывается — ему не холодно, даже жарко от духоты натопленной. На плечах тяжёлый плащ покоится — в подрагивающем свете отблесками лошадиный череп скалится.

      — Вы же трупоед? — парень молодой осторожно подсаживается, смотрит завороженно на фибулу, дышит едва слышно и с замиранием.

      Все напрягаются. Виснет молчание. Ласс отрывается от бумаги и смотрит заинтересованно. Майор выжидает ответа, будто охотничий пёс команду хозяина. Хелле добродушно смеётся и треплет смущённого мальчишку по-отечески. Как его не называли в армии — привык, дело житейское.

      — У нас жила одна, — выдыхает, смутившись, юноша. — По соседству. Умерла в том году, хоронили вместо родственников. Одинокая и…

      Он сглатывает, Хелле понимает, что за слово должно было вырваться. Искажение никого не щадит: кого-то раньше заберёт, кого-то под старость, но явится обязательно.

      — Она много баек рассказывала. А ещё всегда беду чувствовала…

      — Сама её кликала, тварь эта злобная, — басовит здоровяк и пыхтит, когда дрова кочергой ворошит. Сноп искр танцует в раскалённом воздухе. Он кривится и изо рта невольно вырывается: — Sukarra!

      Майор выгибает бровь, но хранит молчание.

      — И какие байки рассказывала? — вдруг говорит капрал, а сама смотрит с интересом, довольно щурится. Локоны огненные, перехваченные лентой, хвостом тяжёлым по плечу спускаются.

      — О sayeh ssharrachi, — выговаривает парнишка и невольно шрама своего касается.

      — Это лишь выдумки! — ревёт здоровяк, швыряет кочергу в ярости.

      — Тени сгущаются…

      — Закрой пасть, сопляк, а то зубов не досчитаешься!

      — Милан, Цако, — не кричит, но приказывает. Оба смотрят на своего товарища и успокаиваются, насупленные отводят взгляды враждебные. — Спать пора.

      И сам тяжело поднимается.

      Кровать Керриган уступает Ласс, сам на шкурах с тотеном соседствует. Лежит спиной, руку под голову спрятавши. Не спит, понимает Хелле, но не тревожит, отвернувшись к стене, где трофейные рога висят, вырисовывая в тенях голову чудовища. Закрывает глаза — призраки шепчутся, тихо поют, переговариваются. Заполнили комнату, толпятся рядом с майором, его гнилыми пальцами касаются. Лев огненный оставлен с остальными в Аврице, но силы внутренней хватает ослеплять самых любознательных, отталкивать волнами жара, заставить от боли фантомной корчиться.

      Хелле слышит скрип половиц и просыпается.

      Он выходит из дома в плащ свой укутанный, ночь встречает дыханием размеренным, снегом свежим, напорошенным. Всё блестит в лучах звёзд и луны, переливается, шапки белые громоздятся на ветках вековых, мягко осыпаются. Тишина вокруг необъятная. Хелле видит следы свежие, по ним в глубь леса направляется — тихо ржут кони в тесном стойле. Над ним небо бриллиантами усыпано, переливается цветами разными, холодно сияет, тени вычерчивает, освещает поляну белую. Хрустит снег, проваливается, Хелле идёт — не торопится, замедляется ближе к лесу, прислушивается. Призраки куда-то цепочкой тянутся. Он следует за ними, от мохнатых ветвей уклоняется, в черноту первозданную, что встречает неизвестностью. Оттуда бормотание доносится — кто-то молится. Хелле след в след повторяет путь и у небольшой прогалины останавливается, видит неровный круг из древних идолов: образы их давно ветром выедены, разрушены временем, но что-то нечеловеческое в них угадывается. Перед камнем большим юноша сгорбленный, спину гнёт раздетую, холоду подставленную. Снег загребает в ладони будто причащается. Бормочет молитву на языке незнакомом, певучем, тягучем, словно патока. Хелле видит нож, тот лежит у колен в тёмных пятнах, сверкает лезвием. Кровь горячая витает тяжёлым ароматом в воздухе. Юноша склоняет голову, ладони камню протягивает, мажет чем-то чёрным идола.

      Призраки вокруг хороводят, кружатся, хохочут и разными голосами каркают. Хелле смотрит на это безумие и сжимает скалящуюся фибулу.

      На окраине империи трудно веру в святых поддерживать — сердца полны чужой ереси, на руинах древних городов новые построены, в чревах секреты хранят элдерские. Хелле знает, что и Авриц не исключение, что и в городе культы чужим богам имеются. Он выходит из укрытия — юноша боязливо вздрагивает, оборачивается испуганно, нервно сглатывает. Глаза округлены, в бликах сверкают ужасом. Он бросает взгляд на нож и тут же руку от него одёргивает. Тотенам смерть — как родная тётушка, убивать их просто бессмысленно.

      — Я…

      — Кому ты поклоняешься? — Хелле возвышается над парнем, смотрит испытующе.

      — Кашкар, — хрипит, а сам худыми плечами вздрагивает. — Голоду.

      И отводит глаза виноватые.

      — Так может и нет никаких гонцов из Аврица? Заманиваете людей, а после…

      — Нет! Мы никого не трогаем! — с места своего дёргается, а после на колени устало падает. — Как можно почитать тех, кто от нас в час нужды отворачивается? Чужие боги куда человечнее…

      — Суть веры не в подачках, а в стойкости, в силе выстоять перед невзгодами, — Хелле хмурится, сжимает кулаки, хоть и понимает, что и нём вера истлела до углей, что едва теплятся.

      — Как можно выстоять, когда нет добычи, когда голод волчий испытываешь? Когда умирают твои близкие не от пуль и не от старости, а от пустоты в закромах и в животе? Всем плевать на Авриц — мы над самой пропастью, на границе брошены!

      — Мне придётся обо всём рассказать майору, — Хелле отворачивается, стискивает кулак, но его окликают:

      — Нет, пожалуйста! Моя бабка… та сумасшедшая… Она говорила, за поклонение чужим богам Церковь наказывает… Убивают любого, кто не святым поклоняется…

      — Ты рисуешь нечестивые символы, проливаешь кровь и кормишь демона — это не просто преступление. Это — измена.

      — Мы просто выживаем! — кричит юноша, ветер слова срывает с губ, бьёт наотмашь пощёчиной. — Империя нас бросила! Нас режут, как скот! Нами забавляются! Они охотятся, будто лисы в курятнике!

      — Кто?

      Губы смыкаются. Дрожат, но с них больше ни слова не срывается.

      — Кто?! — ревёт Хелле и резко к парню подскакивает, хватает одной рукой за волосы.

      — Sayeh ssharrachi, — говорит одним лишь выдохом. — Это не выдумка.

      Хелле смотрит в глаза-колодца, полные ужаса. Парень дрожит, слёзы льдинками скатываются. Кожа горячая белизной поддёргивается, его знобит, колотит, лихорадит от ужаса. Хелле разжимает руку и отшатывается. На кону жизни товарищей, пусть подневольных, но всё-таки, оберегать нужно каждого, таково воинское братство, в нём взращённое. Хочет рассказать майору, но осекается — мало им одного бедствия, так ещё что-то таинственное, что-то смертоносное. Представляет себе возможное будущее, варианты неизвестности, но всё лишь кровавой пеленой поддёрнуто. Целый город еретиков перед неким культом приклоняющийся, только огнём такое гнездо можно вычистить.

      Хелле видел подобное, топтал сапогами пепелище страшное, смотрел на рёбра чёрные, огнём обглоданные. Призраки в пламени призрачном стенали и плакали, ярились, безумели, тянулись к Четырёхлистникам. Те смотрели на домов сожжённые остова, на прах от людей оставленный, не испытывали ничего, кроме презрения. Целая деревня ересью изуродованная, теперь от неё остались лишь воспоминания. Он смотрит на юнца и отпускает волосы:

      — Ты всё расскажешь майору Керригану.

      — Нет, пожалуйста… Они убьют всех… до единого…

      — Вы не поклоняетесь элдерским богам, вы поклоняетесь их демонам!

      Зрачок дрожит в лунном свете, ногти до крови кожу царапают. Та белеет от холода, покрывается мурашками. Ужас застывает на юном лице, шрамом изуродованном. Сердце Хелле сжимается.

      Он не говорит ничего, молча в дом возвращается. Видит у печки силуэт сгорбленный. На него сверкают глаза по-волчьи недоброжелательные, внимательные, до костей пробирающие. Седовласый затягивается трубкой и отворачивается.

      Утром все в молчании собираются, свежим снегом лица обтирают, глотают мясо с кашей из банок жестяных, горловины мешком затягивают. Местные на Хелле косо поглядывают, тот майору сказать так и не осмеливается.

      Остаток пути проходит в борьбе изматывающей — дороги сугробами затянуты, белизна режет глаз до слепоты, до выжженного зрачка, до невозможности. Каждый старается в шаг идти, не оборачиваясь. Хриплое дыхание со всех сторон доносится, тяжело даётся последний час пути — лошади и люди в снег проваливаются.

      Астрид Ласс вдруг замирает и носом воздух свежий втягивает. Хищно принюхивается, прислушивается к шёпоту леса, в даль вглядывается. Хелле позади неё останавливается, Керриган чуть погодя хмуро оборачивается.

      — Что-то не так, — говорит капрал уверенно. — Ничего не чуете?

      — Нет.

      — Вот именно, — и на далёкие крыши указывает. — Дыма нет.

      Все мрачнеют и недоверчиво переглядываются.

      В Кахшу въезжают в гробовом молчании, медленно ведут лошадей в поводу. Вороньё с мёртвых тел слетает чёрными тучами, сбивается стаями, каркает раздражённо, с ненавистью. На снегу стылая кровь разлита, будто выплёскивали вёдрами. Тела заиндевевшие застыли в позах неестественных. Разрубленные, заколотые, лежат узором диковинным руки-ноги и головы. За спиной тотена юнец вздрагивает, тошноту ладонью прикрывает, но не выдерживает. Молитву шепчет здоровяк, бледнеет от ужаса. Дети, старики, мужчины и женщины — все изувечены, изуродованы, выпотрошены. Потроха лежат на земле зверями вытащенные, изжёванные, растоптанные. Майор подходит к границе узора и останавливается, смотрит на обращённые лица, навсегда застывшие в ужасе.

      На столбе висит нечто отвратное, ещё живое, ещё шевелится. Три тела вместе спаяны магией, человеческие лица среди кожи и вен, в диком месиве. Кости торчат, в такт дыханию вздрагивают, рёбра грудной клеткой вздыбливаются, меж белёсых прутьев пальцы отростками уродливыми тянутся. Глаза чудовища распахиваются — три пары по телу разбросанных. Уродец раскрывает рты и кричит пронзительно. По ушам бьёт, в мозг ввинчивается. Вопит истошно, до одури, кровью меж пальцев просачивается. Керриган взмахивает рукой и огонь в миг вспыхивает.

      — Что здесь произошло? — майор держит себя в руках, хоть сверкает глазами яростно.

      Хелле на юнца косится. Тот сглатывает, но отступает назад боязно. Страх волнами накатывает.

      — Похоже на шайдерскую магию, — говорит Ласс, изучающе на сожжённые останки поглядывает.

      — Те двое? — Керриган интересуется.

      — Зачем им такое творить, — вмешивается тотен и оказывается острыми взглядами пронзённым. — Шайдеры — ублюдки, но не настолько кровожадные.

      — Ты видел, что творили их шаманы.

      — Это была война, тогда творилось много бесчеловечного.

      — И как это их оправдывает?

      — Никто не заслуживает несправедливости.

      Керриган испытующе пронизывает Хелле и всё же отворачивается, указывает капралу на дома на другом конце улицы, распределяет каждого по зонам ответственности, напоминает о личной безопасности. Вороны провожают их насмешливым карканьем, глядят глазами алыми, чёрным саваном покрывают деревья голые, сидят на крышах домов и посмеиваются.

      Хелле не видит призраков, кроме собственных. Те обступили его и дрожат призрачным пламенем, едва слышно перешёптываются, становятся бледнее света солнечного. Он ходит по пустынным улицам, заглядывает во дворы и лишь о окоченевшие трупы спотыкается: собаки растерзанные, коровы и козы выпотрошенные. Всё в крови и потрохах, будто смерч порезвился, кровью несчастных насытился, изорвал тела на куски, останки раскидал во все стороны. Вдруг что-то меж щелей амбарных сверкает, взгляд притягивает. Хелле осторожно подкрадывается и вынимает кинжал из чёрной стали созданный. Тот переливается багрянцем, узором застывшим на лезвии, тьма внутри будто заточена. Крестовина узорная, острая, глаз на ней внезапно распахивается. Хелле отбрасывает кинжал в брезгливости.

      Они все возле колодца встречаются: мрачные, немногословные, уставшие. Напряжение не покидает их, заставляет в тишину вслушиваться, но по взгляду на аврийцев ясно — те догадываются. Майор ещё раз на странный узор оборачивается, недовольно морщится и возвращаться командует. Для него лучше к ночи добраться до сторожки, чем в пустой деревне ночевать вместе с трупами. К силам тотена прибегать ему ещё больше не хочется. Ласс идёт рядом с ним и вдруг тихо обращается:

      — Почему не допросить мертвецов?

      — Ничего бы не вышло, капрал, — отвечает Керриган, трёт устало переносицу. — Их не вчера убили.

      — Как скот вырезали, — соглашается. — Я не нашла следов, словно никого и не было. Убивали и мучали лишь тех, кого согнали на площадь, на остальных словно охотились.

      — Вдвоём даже шайдеры здесь не справятся, — задумчиво говорит майор и хмурится. — Но у нас нет на это времени.

      — Оставим их наедине с этим?

      — Пока нет другого выбора, — майор стискивает зубы от бессилия. — Наше задание — приоритет над чужими бедами.

      Ласс не отвечает, но на душе делается сумрачно. нет у них возможности помочь, пока они на секретной миссии. Враги Его Величества не дремлют, рыщут любые возможности, и так впереди из-за поисков тотена. Остаётся на удачу уповать, что искомый артефакт спрятан куда надёжнее, чем мрачный Табрис Хеллесварт.

      Они бредут по лесу, за собой погибшую деревню оставляя на съедение падальщикам. Вороны их молчаливо преследуют, смотрят глазами алыми, алчут крови, что будет пролита. Хелле поднимает голову и жестом прогоняет наваждение, оборачивается на юнца и зло цыкает.