Кабину трясёт и покачивает. Скрипит автомобильная ось. Колея змеёй извивается, тянется снежной рекой, обнимает подступающий лес, густыми лапами к домишкам тянущийся. Вздымаются деревья великанами, молчаливыми стражами на маленьких людей взирающие, шапками белыми укутанные, настороженно ветками поскрипывающие. Стучат, охают, печально вздыхают голосами филинов. Снег выпавший скрипит под колёсами тяжёлыми. Духи скользят волчьими тенями. Лес бдит тысячью глаз, втягивает воздух звериными носами, слушает глубокое дыхание человека, рёв мотора оглушает его, тревожит покой, как надоедливая мошка, лениво по его телу ползущая.
Полог грязно-зелёный заменяет небо и звёзды, зияет прорехами, сцеживает снег на колени солдат, от холода поёживающихся, друг к другу плечами прижимающихся. Тёплые вороты шинелей подняты, носы в них спрятаны, царапаются о корку льдистую — мороз продирает до костей, дыхание — мокрое, глубокое — паром сизым с губ срывается. За фургоном вороны следуют, погребальные песни каркают. За ними мертвецы тянутся безмолвной процессией плакальщиц. Хелле видит их, когда полог немного отворачивает, впускает дыхание зимы, выхолаживает собранное чужими телами тепло, и ловит недовольные взгляды молодых солдатиков.
Ему чужда новая техника: лет сорок назад на лошадях добирались по льду и холоду, ночевали в приземистых пещерках, в снег зарывались лисицами, а теперь трясётся под защитой полога, кости вибрируют, кидает из стороны в сторону куклой тряпичной, но зато не так холодно. Он замёрзшее дерево оглаживает пальцами, рисует узоры растаявшим инеем, прислушивается к чужому сопению — кто-то уснуть пытается, кто-то хмуро под ноги пялится. Майор дремлет в углу, нахохлившись. Руки на груди сложены, голова опущена. Фуражка вперёд съехала, закрывает лицо тенью и лакированным козырьком, как забралом шлема. Хелле одними губами улыбается. Все они такие молодые — новая кровь империи, жить да жить, растить детей, быт устраивать, мирной работой бы им заниматься на благо родины, а они среди леса тёмного в шинели, словно в панцири, закутанные, с лычками и погонами сорванными, спрятанными от чужих глаз, секретной миссией окутанные. Хелле знает лишь то, зачем им понадобился, но не знает ни цели, ни предыстории, ни на кого они действительно работают. Он доверяет Керригану, как когда-то своему собственному командиру. Тот хороший мужик был, правильный, милосердие проявлял где нужно, не трогал гражданских, даже если это были нелюди. Хелле его беспрекословно слушался, восхищался выдержкой, гуманизм впитывал, учился не ненавидеть, а судить правильно. Но чужая магия оборвала жизнь человеческую, вывернула наизнанку, изуродовала. Хелле зажмуривается и от леса отворачивается. На него смотрят белёсые глаза, гнойной плёнкой поддёрнутые, щерятся зубы ровные — один из немногих мертвецов, что сохранил себя прежнего. Этого элдера Хелле убил руками голыми — накинулся бешеным зверем, душил до посинения, пальцами в гортань впиваясь, не обращая внимания, как чужие ногти до крови предплечья карябают. Тогда всё в одно мгновение рухнуло — добродетель и любовь человеческая, не было для них места в пустом сердце потерявшего своего кумира тотена.
Прошло много лет. Хелле смиренно молится, стал спокойным, отчуждённым, очеловеченным. Жизнь в изгнании показала свои плюсы и минусы, маленький городок научил жить в единении с миром, с собой, с кровавым прошлым и предательством.
Железное тело грузовика потряхивает. Зад от кочек и неровностей побаливает, но Хелле молча ждёт, когда они остановятся, хочет ноги размять затёкшие. Напротив него Сибе Янссенс возится, поглубже носом в шинель зарывается — очки хрупкие спрятал в карман внутренний. Он сопит смешно, с каким-то тонким свистом, иногда вздрагивает. Рядом увалень Балог что-то тихо ворчит и улыбается. Хелле видит, как уголки губ тянутся в стороны — сон о семье, о прошлом, о мечтах, как ему кажется. От Ласс веет жаром — Эзно назвал бы её горячей женщиной, придурковато бы улыбнулся косым росчерком, стал бы проявлять знаки внимания. Он всегда такой — лёгкий на подъём, жизнерадостный, пусть и руки по локоть в густой крови измазаны. Он знает, что сердце Хелле давно занято, нет там места для кого-то нового, но не перестаёт надеяться, что друг обретёт счастье не с призраком прошлого.
Пушистые ресницы капрала дрожат, в лице совсем не меняется. Спит чутко — приоткрывает глаз, когда кто-то неосторожно вертится. Винтовка цевьём на плечо упирается, для такой хрупкой девушки выглядит вызывающе. Рыжие волосы под меховую шапку собраны, пушистые «уши» опущены, греют щёки Ласс, щекочут, что та ртом в раздражении дёргает.
Рыжая богиня сидит между Хелле и сержантом, с двух сторон плечами сдавленная, греет каждого своим теплом, до костей замёрзших жаром просачивается. С ней уютно, как у очага домашнего, закрой глаза — услышишь треск головешек, огнём охваченных, как снег мягко за окошком падает, увидишь свет других домишек за околицей. Её дыхание ровное, спокойное — непоколебимость в море неизвестности, не страшат ни духи, ни дорога дальняя, доверяет майору, как себе, за ним беспрекословно следует. Такие солдаты на вес золота, за ними порядок в армии держится, другие хотят стать такими же, к ним, как к очагу, тянутся, окружают, учатся.
Хелле откидывается на тонкую стенку — ткань натягивается, бортик деревянный в спину впивается. Скашивает глаза за фигуру Ласс и на сержанта натыкается. Тот что-то вертит в руках, разглядывает. В темноте по лицу не прочитать эмоции, но пальцы бережно оглаживают, воспоминания впитывают. Каждый здесь не тот, кем на первый взгляд кажется — секреты и боль в груди запаяны, судьбы изломанные в лицах читаются, хранят глубоко в себе историю, шрамами проступающую.
Грузовик с тяжёлым вздохом останавливается. Замирает, тело грузное встряхивая. Заставляет в своём нутре зашевелиться, глаза сонные протирая, дрёму холодную сдирая. Балог зевает широко, неприкрыто — слёзы в уголках зажмуренных глаз просачиваются — тянет руки в стороны, задевает недовольного Янссенса. Тот шипит сквозь зубы сомкнутые, ворот шинели повыше натягивает, пальцами стряхивает снежинки прилипшие, косится на полог, за которым тьма ночная прячется.
— Пять минут! — кричит один из водителей. Слышно, как в свежий снег спрыгивает.
— Не теряемся, — коротко командует Керриган и сам нехотя поднимается.
Каждый постепенно к выходу тянется, ждёт своей очереди ноги окунуть в снег, утопить по щиколотку, винтовку рукой придерживая, — волки здесь непуганые, за деревьями оголёнными прячутся, жёлтыми глазами впиваются. Хелле второй с конца, после — Керриган. Слышит мерное дыхание майора: тот не слишком на свежий воздух торопится; остальные расхаживаются вокруг грузовика, ноги поднимают, сгибают в коленях, растирают ладонями. Лица осунувшиеся, небритые. Тени глубокие под глазами усталость вычерчивают, делают резче скулы, морщины, шрамы, затеняют родинки. лишь Ласс глаза Хелле радует: рыжие локоны на плечи спадают из плена шапки освобождённые, рассыпаются струйками огненными, серебрятся снежинками, в лунном свете купаются. Она с Армитажем о чём-то переговаривается, тот взгляд отводит, касается губ израненных, от боли множество раз искусанных. Сибе Янссенсон подле майора крутится, озирается со всей подозрительностью, крепче сжимает ремень винтовки и изредка от шороха вздрагивает. Лицо худое, вытянутое, неровной щетиной облепленное. Он снимает очки и тотену родинка под правым глазом бросается — точка крупная, приметная. Пшеницу волос приминает ладонью, приглаживает, косится на сержантика и что-то нашёптывает Керригану.
— Балог, куда? — вдруг кричит майор, сводит чёрные брови к переносице.
— Отлить! — отвечает увалень и с ноги на ногу переминается, дожидается отмашки и бодро через сугробы бежит, ноги задирая, крепкий наст проламывая.
— Разрешите присоединиться, сэр? — Хелле ловит острый взгляд Керригана и идёт следом, за ним сержант и Янссенс тянутся.
Дорога до Аврица длинная, ехать ночь без остановки по диким местам, по кочкам в скаровом кузове, нюхать вонь тел уставших, дорогой вымотанных, чувствовать голод и жажду, ждать, когда появятся первые огни домишек, шпили храма Святого Айнурадана, черепицей покрытые. Про этот город Хелле знал мало, почти что ничего, но что-то память услужливо подкидывает: из достопримечательностей разве что дерево вечно зелёное, когда-то руками самого Нарны высаженное, от великого пожара убережённое. Оттуда и зародился весь лес, что их теперь окутывает, духов приманивает. Говорят, дичь не переводится, как и ягоды, мало кто теряется — тропки маленькие выводят к родимым домам, Святым Защитником Леса проложенные. Оттуда множество штайнмейстеров прибыло — связь природы леса слишком сильна, переплетается с природой человеческой. Авриц — тихий городок, неприметная точка среди имперской россыпи, если бы не люди, там живущие, мало кто вспоминал бы о городе.
Небо сереет за пологом, тонут в молодой заре, гаснут, в серебристой дымке растворяются. Небо светлеет с востока робостью, наливается алым, будто страшное предсказание. Хелле чешет щёку и мрачно хмыкает — за последние дни слишком уж всё в крови утоплено. Он кладёт ладонь на сердце, к себе прислушивается — стучит мерно, не ропщет перед неизвестностью, только вот кожа на лбу неприятно стянута, чешется воспоминанием.
— Почти приехали! — сквозь рёв мотора кричит уставший голос, сочится радостью. — Майор, высадить прямо у мэрии?
Кэрриган бросает косой взгляд на полог и хмурится задумчиво — между бровями маленькая складочка прибавляет ему серьёзности, накидывает лишние года морщинкой. Глаза запавшие тускло мерцают в слабых утренних всполохах, тени глубокие добавляют усталости, ложатся грубыми мазками на коже светлой, полукругом от козырька лакированного.
— У гостиницы, — коротко приказывает и в ответ раздаётся «Так точно, сэр, слушаюсь!».
Их трясёт последние пять минут, а после на ровную дорогу из колеи грузовик выворачивает, рычит, мотором рассерженно фыркает, заставляет дело подрагивать, но ровную дорогу пожирает с большим удовольствием. Теперь в прорехах полога мелькают домишки, теплом окутанные — всё тонет в зелени, в мягких лапах, снегом запорошенных, где фонари уличные мелькают маяками спасательными. Ели высокие повсюду в Аврице, заполонили город — не избавиться, с ними давно не борются, принимают данностью, своим благословением, наряжают на праздники лентами, маленькими гирляндами, игрушками самодельными. Домишки трёхэтажные стенами лабиринта тянутся, изгибаются, вторя улицам, в парочке свет дребезжит чахлый, по улицам констебли расхаживаются, с интересом на грузовик косятся, кивают водителям.
Последний вздох и автомобиль у очередного здания останавливается, один из мужчин оглашает место прибытия. Солдаты встают и привычно к ступеньке тянутся, спрыгивают на расчищенный камень, каблуками подкованными высекая искры с резким звуком чиркая. Хелле в этот раз перед Керриганом, перед прыжком вскидывает голову с интересом оглядывается: тёмные фасады с белым рустом и красивыми эркерами за пышными елями прячутся, ограждают домочадцев от любопытных глаз тяжёлыми шторами. На юго-востоке огромное древо возвышается, кронами половину Аврица накрывает, корнями глубоко в землю уходит, некоторые шепчутся — сердца мира касается.
— Удачи, майор, — старый водитель протягивает ладонь мозолистую, в усы седые улыбается. — Пусть святые за вами приглядывают.
Тот молча кивает и с опозданием сжимает пальцами в перчатке чужую ладонь нехотя. Грузовик вновь грохочет и дребезжит, медленно уезжает прочь, чадит клубами пара, гудит медными трубами — удивительное чудо техники. Хелле втягивает носом зимнюю свежесть хвои и испытывает умиротворение.
— Отдыхайте, — бросает через плечо майор и хищный изумруд к Хелле прицеливаться. — Хеллесварт — со мной.
Тот вопросительно бровью дёргает, но в бороду улыбается — хитрые морщинки вокруг глаз складочками собираются.
— Майор?.. — лаванда сержантских глаз беспокойно дрожит, когда Армитаж к Керригану обращается.
Тот смотрит на него взглядом долгим, пронизывающим, изучает лицо взволнованное столь пристально, что смущает сержантика и тот козыряет пальцами, каблуками щёлкает.
— Есть отдыхать! — гаркает в ночь зимнюю и к остальным отворачивается.
Керриган молча идёт вперёд, за ним Хелле увязывается, пытается под шаг широкий подстроиться, но едва получается. Майор — одинокий человек и шагает быстро, куда-то торопится. Снег под подошвами трещит нещадно, болью захлёбывается, скрипит кожей замёрзшей, стучит железом по камню заиндевевшему. Они не разговаривают — Керриган рот открывает только по делу и для приказов своим боевым товарищам, — с ним идти рядом, как с могильным холодом, лишь лев огненный мягкими лапами перебирает, трусит рядом с хозяином, лениво на всё поглядывает. Рука Хелле невольно к пылающей гриве тянется, хочет зацепить мягкое пламя, согреться в тепле чужой силы, фамильяра окутывающей. Считается, что сильным магам фамильяры помогают не подвергнуться Искажению: лишнюю силу в зверя впитывают, дарят ему жизнь, некоторые — душу, если долгие годы взращивают. Это не друг, не помощник — инструмент для скельма, такой же, как пистолет или игла с нитью, в вороте спрятанная. К ним нельзя привязываться, нельзя давать имена, нельзя разговаривать, как с равным, иначе сердце привяжется и в час нужды убить придётся не существо из магии, а целую сущность, знаниями и чувством наполненную.
Лев скалит зубы и Хелле инстинктивно руку одёргивает, хмуро грозит пальцев зверюге равнодушной, но улыбка в густых усах прячется. Они идут — вокруг всё вымерло, тишина дома и деревья окутывает, тьма по улочкам стелется, сжимается от горящих фонарей, но не кажется столь зыбкой и страшной, как в Бархете. Там таится опасность за околицей, здесь — мирное время уединённого от всего города. Хелле давно не чувствовал такого умиротворения, на душе ни тревог, ни боли, ни грусти от прожитого, только гармония, давно потерянная и здесь обретённая. Он смотрит серой дымкой на возвышающееся над городом древо, что простирает ветви с бесконечной зеленью, и чувствует от него магию исходящую.
— Так странно, — вдруг говорит Хелле, задумчиво чешет бороду, — Церковь не интересовалась этим городом?
— Вы о магии? — Керриган неожиданно вступает в разговор, но смотрит вперёд, не обращая ни на что внимания.
— О дереве. Но да, и об этом тоже. — Хелле носком сапога о брусчатку стучит и хмыкает. — Магия повсюду. Разве это не нарушает завет выжигать любую ересь адары?
Керриган впервые останавливается и устремляет зелёный взгляд на юго-восток, где древо расползается ветвями по небу, переплетается листьями паутиной, скрывает тенью маленькие домишки, трубами чадящие. Сухие губы майора нехотя разлепляются и и голос непривычно глухой и тихий:
— Она не трогает, что даровано святыми посланниками.
— Это противоречит догматам, — Хелле недовольно хмурится.
— Мир полон противоречий, — замечает Керриган, но в голосе нет раздражения. Он вновь начинает идти и лев мягко за ним следует. — Если не готовы к этому — смиритесь, Хеллесварт.
— Как вы? — вдруг дерзит Хелле и на майора косится.
Тот неожиданно вздыхает и тень холодной улыбки губ касается.
— Впрочем, когда всё закончится, найдите за пределами Империи самую забытую глушь и живите так, как вам захочется.
— Перед этим я хочу попрощаться с другом.
— У вас ещё будет столько свободного времени, Хеллесварт, успеете написать гору писем.
— Вы правда верите, что копьё существует?
Керриган вздрагивает, чёрные брови к переносице грозовыми тучами сходятся, темнеет изумруд под длинными ресницами, мрачными размышлениями поддёрнутый.
— Вы сомневаетесь, — догадывается Хелле и вязкую слюну сглатывает. — Тогда зачем во всё это ввязываетесь? Зачем эта миссия, зачем вырываете людей из их жизни ради чего-то несуществующего?
— От исхода наших поисков зависит судьба Старшей империи, — майор чеканит каждое слово, будто кузнечным молотом по железу бьёт, искры веры высекает, проверяет свою верность на прочность. — Это всё, что вам следует знать, фельдтотенкнехт третьего ранга.
Обезличенное звание бьёт по Хелле, под кожу забирается, копошится в душе и стыд выворачивает. Как бы Керриган не терпел его, как бы не относился, всегда звал по фамилии, выплёвывал оскорблением, хлёстким осуждением, с присущим ему раздражением, но не званием. Хелле хочется извиниться, но он сопротивляется этой слабости: за что испытывать стыд, когда всё утопает в тайне и в недоверии? Они тем временем до трёхэтажного здания добираются — Керриган ведёт сухой диалог с охраной, требует вызвать мэра, говорит о важности сообщения. Ему кивают в ответ, просят подождать внутри под наблюдением охраны, пока мэр не прибудет для встречи. Майор соглашается. Их провожают до гостевого зала, просят ожидать на мягких диванах и Хелле с облегчением на одном из них растягивается. Кости уставшие ломит от холода и напряжения, мышцы гудят напряжённые. Он давно такого не испытывал, будто на поле боя в ожидании, лишь в час своего отдыха расслабляется, да и то ухо востро держит, прислушивается к шепоткам, к чужому говору.
Элдерские солдаты умели подкрадываться так, что собаками оставались не замечены, резали глотки безжалостно, тенями рассеивались в ночи, в лесах и среди полей, никем не пойманные. Могли целый взвод вырезать, бывало и на формирование покрупнее нападали, переполох поднимали атаками, жги припасы, порох в бочках, уничтожали обозы и скрывались среди хаоса. Если и ловили кого, то уже мёртвого — таким жизнь продлевали для пыток, суставы выкручивали, резали сухожилия, кусок за куском срезали, лишь бы разговорить тварь нечеловеческую. Даже души были особенно упёртыми. Хелле одного такого допрашивал, под ладонями чувствовал опухшие щёки, от проступающей крови синие, но ещё целые — не срезанные. Жизнь тело крепкое, поджарое покинуло, но душу удалось поймать, не дать уйти в Колесо Перерождения, оставить на земле бренной корчиться от агонии и ненависти. Он видел, как призрачный силуэт корёжило, как выворачивало, как менялась сущность несчастного, теряя прежнюю красоту, становясь деформированной. Это было отвратительное зрелище, Хелле испытывал муки совести, захлёбывался собственными слезами, но продолжал слово за словом вытягивать, глотая чужие проклятья с мольбой перемешанные. Он не только палач, но и пыточных дел мастер, ему не привыкать смертью кормиться и от смерти души несчастных вырывать для собственного служения. Скольких он не пустил к Хозяйке Судьбы, скольких обрёк на пустое существование? Вот и кружат они воронами, падальщиками голодными, сверкают глазами агатовыми, каркают похоронную.
Маленький Табрис от сил своих шугался, мечтал быть как многие — Чистокровным, не запятнанным магией. Играть с остальными, бегать по полям с палками, толкаться у берега, нырять в воду прохладную, ловить лягушек и ящериц, помогать отцу и матери. Он хотел любить Анни, дочку пекарши, ту, что матери помогала ранним утром, а после бежала на занятия. Мать её — золотая женщина, — позволяла получать знания наравне с мальчиками при церковной школе у отца Майера. Тот не делил на мужское и женское, позволял познавать мир всякому желавшему, учил бесплатно, по доброй воле, многих нахваливал, другим помогал, объясняя, разжёвывая. Табрис же жил отдельно от всех за забором высоким, дисциплиной и строгостью окутанный. Родители его оставили на пороге пансиона и больше они не виделись. Презирали, а может, ненавидели, но хотя бы даровали жизнь и не отняли. Его силы — страшные дары Смерти — едва поддавались контролю, столько бед наделали. Первые души, что тревожат покой тотена, были его же товарищами. Их он убил выплеском в свои одиннадцать, когда не сдержался от обиды, доведённый Эйгом Фаудом. Тот был выше и крупнее многих, заводилой, драчуном и трусливым шакалом, пыжащимся от своей важности. Они защитили его от чужих кулаков, а он ответил магией, разъел их кожу и мышцы, до костей высушил. Помнит лишь глаза малышки Тэйми с немым укором, что на него в последний раз смотрели перед исчезновением.
Его не выгнали, суду не передали, но изгоем сделали, оградились глухой стеной страха и враждебности. Так он до совершеннолетия и прожил в одиночестве. А после — армия, война, жизнь собачья среди окопов и домов заброшенных. Убивал, допрашивал, терял натуру человеческую, превращался в пса цепного с золочёным ошейником.
Лошадиный череп на груди усмехается, воспоминаниями царапает, выжигает чёрными провалами дыры с болью из далёкого прошлого. Хелле сжимает его в ладони, до впившихся в кожу краёв стискивает, чувствует, как ноют нервы, как бьют по разуму, и понимает — живой, всё ещё что-то чувствующий.
— Простите за задержку, — голос появившегося мужчины низкий, заспанный. Трёт глаза красные, с ресниц слёзы снимает узловатыми фалангами. — Не ожидал…
— Господин Теган попросил передать беспокойство на счёт трёх задержавшихся в Аврице мужчин. Прошла неделя с отправки последнего из троицы.
Мэр задумчиво хмурится, приглаживает седую аккуратную бороду, а после манит за собой на лестницу, ведёт коридорами пустынными. Хелле торопливо вскакивает, ровняется с настороженным майором, тревогу вбирает вместе с воздухом — что-то ему в этом простом вопросе не нравится.
В Аврице всё такое аккуратное, начиная от улиц и заканчивая кабинетами: сплетение камня и дерева, грубости и изящества. Камин радушно потрескивает, над головой люстра гудит едва слышно, невероятной энергией наполненная, как говорит Кэрриган — электричеством. Такое теперь и в столице встретить можно, и по всей империи — плоды сотрудничества с Вольным городом. Его инженеры преуспели в магии и технологии, придумали много интересных новшеств, жизнь упрощающих. Хелле с интересом вдоль книжных полок расхаживает, рассматривает статуэтки занятные — фигурки фантастических животных из костей вырезанные. На столе широком, грузном, прибранном — ни письма, ни лишней ручки на лазурном сукне не оставлено, — лишь сфера в треножник искрится, трещит, кольцами раскачивается. Три окружности некое силовое поле создают, голубыми молниями к стеклу ластятся. Над головой бутоном расцвёл подснежник со стеклянными тычинками — Хелле слепнет на мгновение от такой яркости, ладонью глаза прикрывает, недовольно морщится.
— Лично ко мне никто не обращался из Узбура, — господин Стэнеска в бумагах торопливо роется, распахивает папки, листами шуршит, перебирая пальцами. — Уже как месяц от них нет вестей, но это не удивительно — снегопад нынче такой, что добираться можно целыми сутками. Ещё и телеграфная связь пропала — где-то провода, видать, оборвало.
— Никто из троих? — голос майора трещит льдом надломленным, слышится холод стали, на мэра направленной.
— Уж поверьте, — на морщинистом лбу выступает испарина. — Мы с Теганом давние друзья, ещё с учебной скамьи, и часто связь поддерживаем.
Язык скользит по губам взволновано, но глаза смотрят на майора с искренней преданностью. Такие либо врут слишком хорошо, либо вовсе не имеют предрасположенности, и Хелле хочется верить в лучшее.
— В последний месяц сплошные метели. Погода будто взбесилась: снег так и валит, что сугробы по грудь! И не останавливается! Вы уж поймите, майор, сэр, как связь пропала я по старинке голубя отправил, думал, хоть пусть так новости получу, может, что с этим старым лисом придумаем. Вестей всё нет и нет, я уж и решил, что своих ребят отпускать не хочет через лес — холодно! Вдруг пропадут где, застрянут, а то глядишь — волки сожрут. Потому своих не отпускал.
— Вы их пешком, что ли, отправляете? — Хелле в разговор вклинивается, за плечом Керригана вырастает, что тот от раздражения морщится.
— Почему же?! — усы пышные топорщатся, глаза светлые — две монеты — блестят удивлением. — На лошадях, конечно же! Грузовики — роскошь непозволительная. Топлива и так немного, да и не все на ходу — с войны остались те, что армии были не надобны.
— Думаете, потерялись в лесу?
— Ну, коль торопились, могли и тропами звериными пойти, — мэр пальцами задумчиво манжет рубашки теребит, глядя под ноги, хмурит брови кустистые, морщинками лоб высокий прорезает, а после выдаёт задумчиво. — Есть такая одна — экономит знатно времени, там аккурат на середине Кахша располагается — деревенька такая, маленькая, — там обычно все останавливаются, если в Узбур через эту дорогу идут. По главной круг здоровый даёшь, пока гору эту объезжаешь. Да вы и сами знаете, — отмахивается добродушно и улыбается.
Он губы выпячивает и тут же выдаёт заключение:
— Надо в Кахше искать, может, там остались. За чью-то юбку зацепились, бестолочи. Или об бутылку споткнулись, — и головой качает, недовольно насупившись.
Хелле смотрит на майора, тот задумчиво подбородок подпирает пальцами, касается фалангой губы нижней, поглаживает. Молодой и ответственный, перед долгом и миссией мечется, выбирает лучшее, но вдруг выпрямляется, в гриву льва запуская ладонь, набираясь уверенности в собственном решении. Настоящий солдат империи — непоколебимый, правильный. Хелле таким был в начале жизни воинской, но вдоволь глотнул смерти и безразличия.
— Я отправлю людей на поиски, но нужно…
— Лошади? — перебивает сэр Стэнеска и тут же хватает за запястья Керригана, с облегчением и надеждой в лицо всматривается, едва ли не на носки встаёт, чтобы поравняться в росте, отчего Хелле губу прикусывает, смех сдерживая. — Будут лошади! И провизия! Если нужно оружие — и оружие! Хвала святым, что вы у нас оказались по такой случайности, майор! Видно, Нарна, что тропами ведает, вспомнил о своём городке, о нас, несчастных, от столицы отрезанных!
Керриган настойчиво чужие руки сбрасывает — нет ни раздражения, ни брезгливости, лишь бесконечная усталость в маску спокойствия заключённая, залёгшая тенями глубокими.
— К полудню лошади должны быть готовы, сэр, — чеканит офицер и к двери поворачивается. — Трёх будет достаточно.