В рассветных лучах линдарийский луг выглядел, как залитое кровью море: густой, похожий на молоко, ночной туман ещё не успел раствориться в объятиях проснувшегося солнца, нависая плотной пеленой над зелёным маревом луга, и свет, проходящий сквозь него, рассеивался и становился оранжево-красным, набухшим словно от пролитой крови. Зрелище, способное не столь заворожить, сколько ввести в суеверный ужас и рисовать в воздухе защитные знаки богинь Араварри и Дэйсерри, отводя дурной глаз Кейрута-Убийцы, и молиться о том, что стрела, пущенная вражеским лучником, не вопьётся в сердце, а молот не разможжит голову раньше, чем закончится штурм. «Деньги и слава!» — вспомнились крики взбудораженных наёмников, чьи глаза горели в ночных факелах алчным, поистине демоническим огнём жажды. Разномастные, похожие скорее на свору ошалевших диких собак, чем на дисциплинированное войско, они занимали левую часть военного лагеря, откуда не раз раздавались пьяные вопли и лязг скрещённых мечей под общий хохот, заставляя кривиться в презрении, чувствуя, как внутри вскипает ярость.

      Деньги и слава.

      Вот что привело это отребье в линдарийскую равнину. Не честь, не долг, а желание набить мешки и карманы золотом, что хранилось в неприступном замке лорда Барнеля тар-Амора, по слухам скопившего такое состояние, что реши его потратить и двух жизней не хватит. Целых пять тысяч прикормышей, для которых готовящийся штурм был лишь очередной забавой, где выживший заберёт не только свою долю, но и павшего товарища. Если бы им дали волю, они бы перерезали друг друга за лишнюю монету, брошенную, как кость, в толпу. И даже сейчас, в утренней тишине, до ушей Урлейва доносился тот вой, вырывающийся из тысячи глоток подвыпивших, храбрившихся воинов, круживших среди шатров и палаток бесформенным, не имевшим чётко выраженной цели потоком. У них не было ни флагов, ни штандартов, ни знамён: отряды, группы, одиночки — всё это создавало пестрящую различными доспехами, оружием, плащами ораву провонявших потом и вином разбойников. Они и были ими: грабили и убивали, охотились за скорой наживой, разоряли деревни и насаждали свои условия мелким лордам, слишком трусливым, чтобы попытаться отбить свою гордость и земли от кучки дезертиров и убийц. И теперь они здесь. «Тейх’ваган», — подумал Урлейв. Слепые ослы, не способные понять, что впереди отнюдь не турнир и не резня беззащитных крестьян, а битва, от которой зависит, сможет ли Дом ар-дел-Варрен под руководством герцога Эорана закрепиться в долине или их вновь оттеснят к южным болотам, заставив увязнуть ещё на несколько лет в тщетных попытках перевернуть ход войны.

      Урлейв посмотрел на идущего рядом товарища и, заметив напряжение на его лице, коснулся пальцами чужой ладони в знак поддержки. Эсвейт дёрнул головой, будто пробудился ото сна, медленно повернулся к другу и улыбнулся, но вымученно. Близость штурма выматывала похуже, чем долгие месяцы осады, изъедала тревогой и отчаянным желанием скорее покончить с ке’нагаром и горсткой глупцов, хранивших верность Барнелю тар-Амору. «Иногда слепая покорность затмевает голос разума», — подумал Урлейв, с лёгким прищуром вглядываясь в тёмные замковые стены, постепенно окрашивающиеся в кровавый цвет. — «Ещё немного и скоро они будут перепачканы настоящей кровью». Он взбодрился, самоуверенно расправил плечи, положив одну ладонь на меч, когда-то принадлежавший старшему брату, но отданный отцом после гибели хозяина при Вардере. Тогда Урлейву было одиннадцать, когда старые, мозолистые ладони мужчины дрожали от горя, передавая спрятанный в обгорелых ножнах клинок высокому и угловатому мальчишке в серой форме аль’шира. Больше ста лет назад его пожаловал сам император дер-Керр прадеду Урлейва за отвагу и преданность, и стал символом чести и мужества в их семье, гордостью и напоминанием о свершённых подвигах и призывом к новым. Увы, не всегда люди, вдохновлённые сказками и преданиями, становятся героями, не всегда волшебное оружие помогает в битвах с чудовищами. Не помогло это и брату. Теперь же Урлейв должен был покрыть клинок славой, и он не собирался отступать. Штурм неприступного ке’нагара должен стать его первой, но не единственной победой, заявить о нём, как о бесстрашном и искусном воине, заставить герцога Эорана увидеть не просто мальчишку, но способного солдата, а лучше — командира. Вот тогда у него будут и деньги, и власть, и внимание не только дорожных шлюх, но и высокородных дочерей.

      Урлейв улыбнулся этим мыслям. Тягучим, согревающим и, что куда важнее, скоро осуществимым. От славы и первых трофеев его отделяли часы и поручение герцога тир-Агара, ради которого пришлось оказаться в Вольном Стане. Грязном, хаотичном, пахнущим кислым вином, навозом и мочой. Большие круглые шатры перемежались с маленькими палатками и расстеленными на вытоптанной земле мехами и походными одеялами; бочки с дождевой водой, в которых мылись полуголые мужчины и женщины, не стыдясь чужих взоров, хвастаясь росчерками шрамов; над свежими навозными кучами вились жирные, блестевшие в рассветных лучах мухи. Лагерь жил совершенно иной жизнью: разнузданной, свободной, наполненной пьяными дебошами, драками и делёжкой ярко накрашенных шлюх. Если правое крыло, берущее в кольцо озеро вплоть до стен Аэлерда, состояло из обученных полков Великих Домов, то левое сочилось преступными миазмами неповиновения и дикости.

      — Стая дикарей, — брезгливо дёргая губой, выдавил Урлейв, переступая через кем-то раздавленную кучу.

      Эсвейт молча покачал головой, слабо улыбнулся и неожиданно для самого себя сбавил шаг, сбиваясь с общего с другом ритма. Сквозь гомон сотен голосов, скрежет стали о точильные камни и ржание лошадей пробивался назойливый жужжащий звук, будто сотни жуков поднялись в воздух, постепенно поедая иные звуки резким треском прозрачных крыльев. Протяжный горловой вой сменялся на низкие ритмы звериного рычания, вновь набирал силу, чтобы хлестнуть по ушам свистом рассекающей воздух плети. В этой грубой массе неизвестных слов, больше похожих на собачий лай, зарождалась причудливая песня, вонзаясь не только в уши, но и в сердце хищно оскаленными зубами. Ритм стих, почти умолк, и в тот же миг резко набрал силу, поддерживаемый клёкотом других, выворачивающих свои языки и разрывающих горло. Песня, рождавшая необъяснимую тоску, смирение с неизбежным и мольбу, отталкивала своей безобразностью, рождая желание заткнуть уши и больше не слышать стрёкота, но что-то в ней манило, проникало внутрь, зарождая слабую симпатию. Урлейв, успевший пройти добрых десять шагов в одиночестве, всё ещё поджимая и кривя губы, вернулся назад и, крепко схватив кровника за плечо, потянул за собой.

      — Только не говори, что ты понял о чём поют эти кощунники, — раздражённо процедил он, не оборачиваясь на Эсвейта. Тот едва поспевал переставлять ноги, всё ещё пытаясь отыскать в разномастной толпе откуда шла песня. — Надеюсь, в осаде они сдохнут первыми.

      Меж двух замызганных пылью с веером въевшихся бурых пятен палаток мелькнули пёстрые одежды хариссарских конников, склонившихся перед деревянным, грубо вырезанным идолом женщины с головой лошади. Один из них, на ком была надета лошадиная шкура с нарисованными белой краской знаками, а голову покрывал выбеленный череп, стоял на коленях, упираясь одной рукой в землю, а второй касался раздутого живота богини, оставляя на нём небольшие белёсые разводы от испачканных пальцев, мерно покачиваясь из стороны в сторону, будто в трансе. За ним шли те, кто носил металлические пояса и тонкие кожаные ремешки, похожие на узду, опоясывающие всё тело всадника — командиры, как понял Эсвейт. Они так же склонили головы, едва не утыкаясь лбами в землю, касаясь своими правыми ладонями шамана, а на их спинах покоились ладони тех, кто был после. Каждый из трёх сотен конников был связан с богиней через прикосновение, создавая одну человеческую сеть, и каждый вплетал свой голос в протяжное завывание шамана, нестройно подхватывая слова, но не перекрикивая того, кто их вёл — безумца в лошадиной шкуре и с черепом на голове. Тот всё сильнее раскачивался из стороны в сторону, слепо глядя на идола перед собой, всё сильнее пальцы выводили узоры на отполированном животе уродливой женщины, в чьих согнутых руках покоился младенец с узким вытянутым лицом, так похожим на лошадиное, на чьей макушке торчали маленькие узкие ушки, напоминавшие наконечник копья, а в его пухлых ручонках покоилась стрела. Чем неистовее покачивался шаман, тем яростнее становилась песня, тем сильнее проходила рябь по человеческой глади, будто в каждого вселялось безумие жреца. Мгновение — и неровный ритм сбился в дикую какофонию рычания, клёкота, мычания и криков, принадлежащем не всадникам, а скорее поражённым шильватрой — сумасшествием, психозом, рождающим бешенство. Казалось, ещё немного и, достигнув исступления, яркий вихрь взорвётся, бросится в разные стороны, ощериваясь кривыми саблями и короткими ножами, начнёт вгрызаться зубами и впиваться ногтями в каждого, кто окажется на пути их безумства.

      Урлейв всё сильнее стискивал плечо друга, больнее впивались его побелевшие пальцы, и настырное желание скорее увести Эсвейта прочь не дало тому досмотреть ритуал. Вольный Стан нервировал его, выворачивал наизнанку и отравлял душу своим существованием.

      — Ты знал, что перед тем, как лечь с мужчиной, их женщин отводят к лучшим жеребцам племени? — в голосе Лейва сочилась неподдельная ненависть не столько к верованиям, сколько к самому существованию хариссаров. Не знай своего кровника, Эсвейт подумал, что тот готов был выжечь всякое упоминание об этом народе. — Для них это высшая честь, если ребёнок родится не только от сильного воина, но и скакуна. Мол, это даёт конскому выпердышу лучшее от смертных и богов. Хариссарские ублюдки… Они настолько дикие и неконтролируемые, что даже император не решился покорить их, а ведь ему с яримом только и нужно, что поглотить очередной народ. А теперь они пришли к нам. Ради чего, как думаешь, Эс? Нет, не ради денег, а ради новых табунов, ради пленных, которых они уведут к себе на восток и чью кровь прольют на алтарях перед своими уродливыми божками. Знаешь, чем ещё они кормят своих лошадей помимо овса и сена? Человеческой кровью. Они смешивают её с мякиной и приучают с жеребячества к этому.

      — Это же всё рассказы древних старух, Лейв, — Эсвейт попытался рассмеяться, но вышло неуверенно, с надрывом, и улыбка погасла, стоило синим глазам кровника гневно сверкнуть. — Разве такое возможно?

      — Ты удивляешься диким обычаям племён, но не дэвам — существам бессмертным и не стареющим.

      — Потому что одни — божественная сущность, а другие — смертные, живущие рядом с нами, — Эсвейт мягко, но настойчиво убрал руку сейд’жахи. — Ты не хуже меня знаешь о Небесном Разломе и войне богов, что последовала за ним. И о том тёмном времени, когда люди не видели солнца.

      — Трёхзимье. Знаю. Но это тоже не больше, чем легенда, сродни тем, которые ты так любишь слушать.

      Эсвейт фыркнул, вздёрнув нос, но в то же мгновение заразительно рассмеялся, а за ним, тихо посмеиваясь, стал улыбаться Урлейв.

      — Иногда я забываю, каким впечатлительным малышом ты можешь быть, Эс, — молодой аль’шира по-дружески толкнул Эсвейта плечом. — Ах да, я давно не видел тебя в компании старика Изура. Как он?

      Эсвейт помрачнел.

      — Он умер.

      — Мне…

      — Всё хорошо, Лейв. Думаю, ему не будет одиноко в дивных садах Араварри, там-то точно найдутся желающие послушать его истории.

      Урлейв согласно кивнул. Боль, которую сдерживал в себе кровник, была видна в светлых глазах, как и в стиснутых до боли пальцах. Но больше всего аль’ширу волновал вопрос почему друг, всегда ищущий его поддержки, не пришёл в тяжёлый для него день и не поделился горем? Сколько дней или месяцев он держал эту горечь в узде, не выдавая себя перед своим самым близким человеком? Лёгкое чувство обиды кольнуло сердце. Эсвейт, несмотря на свою робость, был не так прост, как иные могли подумать, видя невысокого и застенчивого Сына Змеи. Он был достаточно силён и вынослив, чтобы получить золотую гривну, достаточно храбр и терпелив, когда приручал своего ишракасса, и умён, чтобы оказаться в армии Его Светлости, а не остаться под крылом императора. Он был хорошим солдатом, надёжным товарищем и отличным другом. И пусть слава убийцы его тяготила, Эсвейт старался сохранять в себе всё человеческое. Боль чужих людей он пропускал через собственное сердце, сводя себя с ума и добровольно запечатывая в клетке безнадёги, но сколько раз его оттуда вытаскивал Урлейв, вырывая из пальцев апатии. Они с первого дня знакомства доверяли друг другу секреты, встречали испытания и принимали наказание. Это были славные дни.

      Лейв растёр едва приметный шрам на правой ладони — тонкий росчерк от крепкой стали ножа, проходящий вдоль линий — и улыбнулся.

      Лагерь всё больше оживал, стряхивал с себя болезненное пробуждение от вечерних попоек, веселья и драк. Мужчины и женщины, щурясь и проклиная солнце, выходили из палаток и шатров, облепляли бочки с водой, стягивали с себя грязную одежду. Иные стягивались к кострам и котелкам, стучали ложками, переговаривались, делились новостями и слухами, травили истории о вечерних приключениях, усмехаясь над теми, кто проигрался в кости и змеиный лабиринт. Ржание лошадей и лай собак со стороны псарни, что представляла из себя огороженный кусок земли с клетками, где томились крупные длинномордые псы, скалящиеся и заходившиеся хриплым свирепым лаем. Яркие красные ленты, трепетавшие в южном потоке ветра, указывали на территорию Багряной Псарни, примостившись под боком у чёрных палаток, принадлежавшим людям Авераха-Быка. Оттуда несло собачьим дерьмом, свежими потрохами, мокрой шерстью и кровью. Эсвейт заметил несколько отрядов симальских воинов, что возвышались над остальными на добрые полголовы, светловолосые, могучие, покрытые шрамами и племенными татуировками, в чьих замысловатых узорах угадывались звериные силуэты. Среди солдат ходило множество историй о северных народах, что занимали самые холодные земли, об их ярости и силе. И если хариссары считали себя потомками божественных скакунов, то симальцы олицетворяли себя с животным миром. Необузданные берсерки проламывали строй пехоты, прорубая себе путь огромными топорами, не щадя никого, кто оказывался рядом. Ни лошадь, ни копьё, ни щит не останавливали их. Сталь гнулась под тяжёлыми ударами, кости ломались, кровь заливала землю, делая её мягче чернозёма. Волчеголовые, что славились своими засадами и ловушками, в десять человек легко расправлялись с отрядами, численностью в два, а то и в три раза превышающими их. Отбивали от основного войска, будто слабую особь от стаи, заманивали в пасть своего коварства и вонзались клыками кинжалов и мечей, прошивали зазубренными стрелами защищённые кожей и кольчугой тела, отрубали головы и вывешивали гроздьями в качестве устрашения. Но не только симальцы приводили в ужас тех, кто видел в бою эту пёструю пятитысячную армию. Колдуны и ведьмы из ратмирских княжеств насылали болезни и отравляли воду, призывали чудовищ из самого чрева земли, взывая к своему чёрному божеству Цууст Харрэ — Кровавому Ворону. Уродливые, покрытые перьями, струпьями, волдырями и сочащимися гнойниками болезненные тела чужеземцев походили на искажённые силуэты зверя и человека, будто прихоть всесильного существа насильно соединила две противоположности во что-то целое. Урлейв старался не смотреть в сторону ратмирских чернокнижников, но Эсвейта манило странное, дикое уродство чужаков. Он старался как можно незаметнее рассмотреть распухший жабий зоб скрюченной ведьмы с рябой красноватой кожей и непослушный коровий хвост, что отгонял назойливых мух от молоденькой колдуньи, чьи руки начали покрываться рыбьей чешуёй. Эсвейт дважды сбивался с шага, выворачивая шею, пытаясь запомнить каждое диковинное создание. Молодой, тонкокостный и узколицый чернокнижник поймал взгляд аль’ширы и осклабился в задорной улыбке, обнажая длинные волчьи клыки, горделиво приосанившись и вскинув голову. Витые козьи рога венчали его открытый лоб, вязь чёрных рун покрывала шею, будто накинутая на горло верёвка, а босые ступни заканчивались раздвоенными копытами. Глядя на колдуна, что стянул с себя рубашку, обнажая светлую, размеченную тонкими линиями рунной лигатуры кожу, Эсвейт всё же назвал бы его красивым. Козлоногий чужак переступал с ноги на ногу, ничуть не смущаясь своего уродства и выставляя его так, если бы был ветераном, что похвалялся наградой от самого императора — с достоинством. Он размял плечи, растёр ладони и влился в общий танец ведьм и колдунов, что образовали широкий круг вокруг тотема, обильно политого кровью.

      — Как только мы одержим победу в войне, Его Светлость изгонит всю эту шваль и отребье с наших земель, — раздался полный недовольства голос Урлейва. Кажется, погружённый в свои мысли, он не успел заметить с каким жадным любопытством его кровник пожирает глазами дёргающиеся в припадочном танце искалеченные проклятьем магии тела. — Если бы не гибель всего Дома Оррах, нам не пришлось терпеть этих уродцев.

      Эсвейт неуверенно пожал плечами. В Вольном Стане он видел смешение культур, далёких от его понимания, вековых, чуждых и абсурдных. Ритуалы и молитвы, танцы и жертвоприношения — это притягивало Эсвейта с его жаждой познать мир, расположенный за границей сначала академии, затем армии герцога Эорана. Он открыл рот, чтобы возразить другу, но краем глаза заметил движение. Чёрная тень стремительно наплывала на него справа, заставляя тело придти в движение, быстро отступая на пару шагов, впиваясь пальцами в рукоять меча. Сталь вышла на половину клинка, когда встрепенувшийся аль’шира заметил растрёпанные тёмные волосы, спадавшие на узкие девичьи плечи, обнажённую спину с острыми лопатками и расплывшимися синяками от грубых пальцев на боках, и яркую пышную юбку, разметавшуюся по вытоптанной земле.

      — Вот ты где, шлюха! — сквозь столпившихся наёмников продирался рослый бритоголовый воин, нетерпеливо расталкивая локтями нерасторопных, рыча и сплёвывая тёмную слюну от дурмарина. — Дороговато ты мне обошлась, тварь.

      — Прошу, помогите…

      На остолбеневшего Эсвейта смотрели два больших изумруда с коричневыми искорками, блестевшими от скопившихся слёз. Девушка, нет, скорее девчонка, которой минуло четырнадцать вёсен, с округлым смуглым личиком в обрамлении чёрных крупных кудрей и медленно расплывающимся синяком на левой скуле. Шлюха, такая же, как и остальные, чьи яркие платья, юбки и кофты приковывали взгляды, источали сладкие запахи исхарийского ореха и ведервы, перекрывая вонь немытых тел. Её тонкие пальчики обняли высокий сапог аль’ширы в заискивающем жесте, ища поддержки. Нет, заступничества. С разбитой губы всё ещё сочилась кровь, скапливаясь бусинками и катилась по округлому подбородку тёмной дорожкой.

      — Господин, прошу!

      — Ты украла мой кошель, а теперь пытаешься умилостивить юнца? — бритоголовый вышел из круга зевак, грозно нависая над скорчившейся от страха шлюхой, сжимая и разжимая огромные кулаки. Ярость застила бледные на выкате глаза и искажала широкое лицо, где за короткой бородой проглядывались шрамы на щеках и подбородке. — Ну уж нет, иссохай, ты идёшь со мной, отрабатывать всё то, за что я заплатил, и что ты у меня украла.

      — Нет, господин, не надо! — она закричала от боли, когда крепкая ладонь схватила её тонкое предплечье и диким рывком подняла с земли. — Я верну! Верну деньги! Прошу, не трогайте!

      Эсвейт дёрнулся, пальцы крепче впились в рукоять меча, зазвеневшего в ножнах, просясь испить чужой крови. Ярость. Праведная, ищущая справедливости ярость заполыхала в нём, будто сноп сена, пожранный случайно попавшей искрой. Вопль испуганной девчонки оборвался, её голова дёрнулась в сторону и обвисла, когда воин одним коротким ударом ладони заставил её замолчать. Лишь дёргались плечи от коротких всхлипов.

      — Шуавейская потаскуха. Я выбью из тебя желание таскать чужие кошели. Выбью не только руками, — грубо схватив за копну тёмных волос, наёмник ощерился и поволок за собой притихшую шлюху. — Ты познаешь всё удовольствие, которое может причинить боль. И возможно, тебе даже понравится.

      Девушка заскулила, попыталась вырваться, впиваясь ноготками в запястье, расцарапывая его в отчаянии. Неестественно извернулась, бросив на застывшего Эсвейта последний, полный мольбы взгляд, и вскрикнула. Её тряхнули как тряпичную куклу, сбросили руки, и, всё ещё держа за волосы, ударили в живот. Её короткий крик захлебнулся, дыхание сбилось, застряв где-то посреди горла, лишь беззвучно двигался рот, пытаясь втянуть в себя воздух.

      — Ты не умнее козы, — брезгливо проворчал бритоголовый гигант, глядя на корчащуюся у ног шлюху.

      Эсвейт сделал шаг, подался правым плечом вперёд, намереваясь обнажить клинок, как смуглая ладонь Урлейва перехватила запястье, не давая этого сделать. Горячее дыхание кровника обожгло ухо, когда тот оказался слишком близко, чтобы попробовать ускользнуть из его хватки:

      — Идём, Эс.

      Тот вздрогнул, будто слова были впившемся под рёбра стилетом, предательски вогнанным в спину. Обернулся, ища в синих глазах товарища намёк на очередную, не совсем добрую шутку, но видел в них пугающую серьёзность.

      — Разве мы не должны вмешаться?

      — Она украла его деньги и за это должна понести наказание.

      — Но не такое! — Эсвейт попытался высвободить ладонь одним рывком, но сейд’жаха был сильнее. — Он убьёт её!

      Урлейв равнодушно пожал плечами:

      — Пускай.

      — Лейв… так нельзя, — голос предательски задрожал. Обида, впервые за всё время у него появилась обида на своего кровного брата, с которым он пережил едва ли не всё на этой войне. — Мы же должны защищать…

      — Хочешь нажить себе врага среди Чёрных из-за шлюхи? — Урлейв ослабил хватку и посмотрел в полные решимости глаза кровника. — Ты тоже не умнее козы, Эс.

      Урлейв вздохнул, с силой заставил друга отступить за свою спину, паралельно выходя в образовавшийся круг, вызывая слабые заинтересованные шепотки ещё надеявшихся на продолжение зевак. Те стояли неплотным кольцом, лениво поглядывая как один из Чёрных продолжал утягивать за собой вяло сопротивляющуюся шлюху, когда оклик Урлейва заставил всех повернуться к нему. Высокий, горделиво приосанившийся в синем мундире юнец вызвал больше насмешек, чем трепет. Изуродованные шрамами и ожогами, исколотые, убивавшие противников не только оружием, но и голыми руками, борясь за свою жизнь и награду, наёмники лишь ощеривались, зияя пустотами в кривых улыбках. Расплющенные носы, отсутствующий глаз или ухо, росчерки белёсых шрамов — они мало напоминали любого солдата, принадлежащего Домам. Потрёпанные доспехи, залатанные и собранные из остатков, снятых с тел менее удачливых товарищей, за поясами и на кожаных петлях топоры и секиры, за спинами некоторых — щиты.

      Сердце Эсвейта забилось сильнее. Выкрики и подначки, свист и грязные, грубые шутки, вылетавшие из толпы, облепляли фигуру Лейва, но никак не задевали его, он не отводил взгляда от Чёрного, медленно вынимая из ножен клинок. Тот с разочарованием отшвырнул от себя иссохай, сплюнул и потянулся за огромным, подстать его росту, топором, по-звериному щеря зубы.

      — Никогда прежде не видел тебя здесь, молокосос! — взревел он. — Из-под какой овцы ты выполз?

      — Из под той, что звалась твоей матерью, — с острой улыбкой ответил Урлейв. — Надо сказать, в ней много кто побывал. По лицу вижу, ты и сам это знаешь.

      Эсвейт видел как нагловатое, безобразное лицо Чёрного покраснело под хохот зрителей, как толстые нити вен проступили на шее и голых висках, а кровь залила белки глаз. Чёрный широко расставил ноги, поудобнее перехватывая древко топора, сверкнув начищенным лезвием в утреннем солнце. Девка, которую минуту назад волокли в сторону чёрных палаток, даже не пыталась встать на ноги, протискиваясь на четвереньках между зевак. Одно мгновение — и яркая юбка замелькала в хаотичном потоке за пределами живого кольца. «Получила, что хотела, и сбежала, — в голове зазвучал укор, представилась кривая улыбка Урлейва, оказавшегося правым. — Ты вмешался в то, что и так шло своим чередом. Заставил своего друга рискнуть жизнью за свои идеалы. Стало от этого легче?».

      — Ты прав, Лейв, — тихо, чувствуя пожирающий нутро стыд, проговорил Эсвейт, опуская взгляд. — Я просто наивный дурак.

      Рёв толпы ознаменовал первые выпады, заглушая шорох подошв и свист разрубающей воздух стали. Эсвейт почувствовал, как его зажимают с боков, оттесняя назад, за чужие спины, а сзади напирали новые зрители, вжимая аль’ширу в первый ряд. Он попытался вновь протиснуться вперёд, но получил раздражённый удар локтём в грудь и ругань. Приподнялся над плечом впереди стоявшего наёмника, глядя как по контуру неровного круга кружится Урлейв, выставив перед собой клинок, чуть ведя концом из стороны в сторону, а перед ним, грозно раздувая ноздри и скалясь, нависал Чёрный. Потная бритая голова блестела в лучах солнца, к шее и щекам прилила кровь, а пальцы судорожно стискивали топорище. Резкий шаг вперёд, широкий замах по дуге, метивший в голову нахального противника, и под очередной всплеск вздохов толпы, аль’шира отступил в сторону, нагнулся, пропуская опасно сверкнувшее лезвие, и одним шагом навстречу сократил дистанцию, метя уколом в шею. Эсвейт затаил дыхание. Ещё мгновение и Чёрный захлебнётся кровью из распоротого горла. Но тот отпрянул назад, зло и довольно улыбнувшись. Ладонь правой руки, сжимавшая топорище, разжалось, выпуская оружие и его в то же мгновение перехватила левая. Лезвие засвистело, полоснуло воздух и первые багровые капли упали на примятую траву. Урлейв, в последний момент успевший отдёрнуть руку с мечом, принял удар плечом вскользь. Острая кромка распорола сукно мундира, кожу и задела мышцу.

      — Лейв!

      — Теперь не так смешно, выблядок? — Чёрный устало выдохнул, сжав длинный топорище обеими руками. — Стоила эта потаскуха таких стараний?

      Он огляделся, ища блестящими, полными исступления боем глазами черноволосую иссохай, но не мог разглядеть яркую юбку среди полуобнажённых, разодетых в рубахи и кольчуги тел. Разочарованно рыкнул и сплюнул густую слюну.

      — Я всё равно найду её. Ты понимаешь это, верно? Найду, но теперь не буду с ней столь ласков, как хотел. Она будет кричать от боли, умолять остановиться. Ни одна дочь Цаснути не испытывала таких мучений, каких испытает эта маленькая воровка! — Чёрный рассмеялся. Зло, надрывно, глядя в лицо молчаливому Урлейву.

      И именно это стало его ошибкой. Последней, которую он совершил. Хватило трёх ударов сердца, чтобы преодолеть расстояние в десять шагов и оказаться подле ещё не успевшего отсмеяться Чёрного. Урлейв повёл запястьем, отправляя свой клинок наискось снизу-вверх, и одним широким движением прочертил кровавую полосу на чужом горле. Толпа замерла. Крики и смешки растаяли в постепенно нагревающемся воздухе, когда образовавшуюся тишину заполнил булькающий хрип наёмника. Его глаза округлились, ладонь схватилась за рану, чьи края разошлись в стороны, будто открывающийся рот, в надежде сдержать толчками полившуюся кровь, и широкий топор яростно заплясал в воздухе в надежде забрать с собой убийцу. Хаотичные, дёрганные движения умирающего Чёрного яростно кромсали воздух, пытаясь достать уворачивающегося Урлейва. Тот пятился назад, то прижимаясь к траве, то изгибаясь назад, но с каждым шагом приближался к толпе застывших в ожидании мужчин и женщин. Эсвейт судорожно втягивал воздух, сжимая сукно мундира на груди, стискивая вместе с ним амулет Солвиари, чувствуя, как неприятно впиваются в пальцы острые лучи солнца. Чем ближе подкрадывалась смерть, тем неистовее становился Чёрный, из последних сил, бездумно и на одних инстинктах рубя пустоту перед собой. Урлейв замер, дойдя до границы, выждал дольше обычного и кинулся в сторону, подтягивая голову к коленям, и прокатываясь по забрызганной кровью траве. Лезвие впилось в одного из зевак. С чавкающим звуком врезалось в грудь, с хрустом ломая рёбра и прорезая мышцы и органы. Кровь брызнула на оторопевших соседей, толпа зашлась криком, ощерилась щитами, бросилась врассыпную. Чёрный с силой вырвал топор, замахнулся ещё раз и вогнал его в череп неудачливого наёмника, и осел вместе с бездыханным телом на землю.

      Эсвейт бросился к Урлейву, вцепился в его плечи стальной хваткой, пытаясь разглядеть кровоточащую рану чуть выше собственной ладони.

      — Царапина, — выдохнул кровник и посмотрел в сторону затихшего Чёрного. — Ну, Эс, стоило оно того?

      Эсвейт, закусив нижнюю губу, лишь покачал головой. Нет, определённо не стоило.

      Больше не говоря ни слова друг другу они направились в сторону сердца Вольного Стана — огромному красному, как только что пролитая кровь, шатру, над которым лениво развивался флаг с силуэтом быка. Шум, поднятый поединком, не стихал, отзывался в разных уголках лагеря, к телу поверженного Чёрного стекались другие любопытные зеваки, кто-то поднял его топор, примеряясь к размеру и удобному хвату, иные безразлично обходили тело стороной. Вольный Стан продолжал жить. Молодые юнцы мерились силой, мужчины и женщины точили мечи и лезвия топоров и секир, бронники стучали молотками, выпрямляя погнутые доспехи, чинили кольчуги, звенела сталь в походных кузнях, мальчишки кучковались за чёрными шатрами, помогая женщинам стирать бельё. Невольницы и увязавшиеся за армией шлюхи то тут, то там зазывали к себе в шатры и палатки клиентов, ловили под руки безусых юнцов, соблазняли обнажёнными грудями охочих до утех суровых наёмниц. Эсвейт мог поклясться, что среди этой толпы заметил даже мальчишек, разодетых в женские рубахи с разукрашенными лицами, боязливо смотревших на проходивших мимо мужчин. То, что он видел на окраине — ритуальные песни хариссаров и дикие танцы ратмирских ведьм — совершенно не вязалось с картиной, стоящей перед глазами сейчас. Не изуродованные колдуны и поклоняющиеся лошидоноголовой богине чужаки вызывали отвращение в Эсвейте, а пьяные, пропитанные элем, вином и похотью люди. Они окружали его с Урлейвом, то и дело мелькали обнажённые тела, доносились до ушей сладкие стоны извивающихся от удовольствия женщин. Урлейв, в отличие от него, с равнодушием смотрел перед собой, не замечая творящийся вокруг хаос. За всю дорогу он не сказал другу ни слова, даже не укорил, хотя Эсвейт хотел, чтобы кровник сказал хоть что-нибудь, накричал на него, вызверился. Но полчаса дороги между шатров, сквозь бурлящую жизнь Стана, они хранили в тишине.

      — Почему Аверах-Бык? — неожиданно спросил друга Эсвейт. Он хотел разрушить молчание, нервировавшее его.

      Урлейв покосился на него и задумчиво нахмурился:

      — Говорят, лет пятнадцать назад он голыми руками одолел регирского тура. Тот наводил ужас на западные поселения близ Овериха в приступе бешенства. В разгар боя Аверах вцепился голыми руками в рога и вырвал их. А кто-то называет его тур’шалах.

      — Тур’шалах?

      — Сын женщины, переспавшей с быком, — пояснил Урлейв и тут же с улыбкой добавил. — Но при нём это произносить не советую, даже если это окажется правдой.

      На Авераха-Быка они наткнулись в тот момент, когда выворачивали к его шатру из-за капитанских палаток. Кровавый полог, откинутый мощной рукой, вздыбился, хлопнул в воздухе и открыл взору огромную, бугрящуюся мышцами фигуру мужчины, чью небольшую голову, насаженную на толстую шею, венчали широкие массивные рога, оббитые железными обручами. Он был не меньше двух шеритов высотой, широкоплечий и кряжистый, длинное и массивное лицо заканчивалось могучим подбородком и напоминало морду быка, покрытое недавно отпущенной щетиной. Широкий нос переломан, порванная верхняя губа когда-то была неровно зашита и срослась в уродливый шрам, узоры далёких исверитских племён покрывали могучий торс и предплечья. Обнажённый по пояс главарь Чёрных слушал доклад одного из командиров, хмуро щурясь, затем широкой ладонью заставил того отойти в сторону, открывая себе вид на подошедших к палатке двух аль’шир.

      — Мне следовало приказать скрутить вас и отрубить руки-ноги за моего сотника, а тела отдать парням из Багряной Псарни, — в его густом низком голосе не слышалось угрозы, Эсвейта это насторожило сильнее, если бы им угрожали оружием. — Но он сам ввязался в поединок с Сыновьями и в этой смерти виновата лишь его собственная глупость.

      Аверах устало махнул аль’ширам, приглашая в свой шатёр и те под злые, пронизывающие своей ненавистью взгляды командиров, столпившихся подле входа, растворились в тёмном чреве палатки.

      — Герцог решился на штурм? — Аверах-Бык указал на высокие резные кресла напротив стола, усеянного картами, перьями, свитками и неуклюже вырезанными из дерева фигурками, за который сел сам. — Я видел Белого Быка Харданора. Его возглавляет третий сын старика Ализора, ведь так?

      Урлейв помедлив кивнул.

      — Как удачно. Папаша и братья поддерживали императора, и все трое погибли: братья, как и десяток других, из-за обвинения в раскрывшемся заговоре, а отец — от горя.

      — Такое бывает, — выдавил из себя мрачнеющий с каждым словом главаря Чёрных Лейв.

      — Бывает, — согласился тот и усмехнулся. — Пять тысяч солдат и тысяча Белых Плащей — хорошее усиление для армии герцога, тем более в такой тяжёлый момент. Не нужно смотреть так сурово, Змеёныш, я лишь хвалю прозорливость Его Светлости в отношении Харданоров. Укрепить свою армию за столь короткий срок достойно похвалы.

      — Говоришь так, будто Его Светлость нанял Великий Дом как шайку наёмников, — зло выплюнул Урлейв, и Эсвейт заметил, как напряглись плечи товарища.

      — Скорее купил, — в свете чадящих свечей, слабо освещающих просторный шатёр, улыбка Авераха показалась зловещей. Тени легли на его некрасивое, вытянутое лицо, когда он подался назад. Натужно заскрипело кресло. — Так с какими новостями Его Светлость отправил таких приметных гонцов?

      На мгновение Эсвейту показалось, что Лейв готов был вскочить на ноги и высвободить клинок для удара. Пальцы, которые стиснули подлокотник, побелели от напряжения, едва подрагивая, стиснутая челюсть не желала двигаться, сдерживая первые яростные порывы, чтобы не выплеснуться ядовитыми словами.

      — Герцог Эоран просил передать, что штурм начнётся ночью, когда зажжётся Оверида, — ответил за кровника Эсвейт. Тяжёлый взгляд Быка переполз на него, заставив набраться решимости. — Наступление будет со всех сторон, чтобы растянуть гарнизон Аэлерда. Дома вар-де-Арс и тир-Агара займут северную сторону, Его светлость и Ибрах Харданор — восточную, Вольный Стан…

      — Должен покрыть юг и запад, — фыркнул Бык.

      — Его Светлость решил, что вы не нуждаетесь в поддержке, имея в рядах колдунов, — Урлейв сложил руки на груди.

      — Его Светлость, значит. Отдаёт привкусом Сейбара, он также недолюбливает наше племя, как и ты, Змеёныш.

      — Вы просто отребье. Бесчестное, не гнушающееся резни за медянки, отребье, — Урлейв смотрел в глаза Авераха-Быка с мрачной решимостью, чеканя каждое слово, кривя губы в презрении. — Стая взбесившихся, одичавших собак.

      — В большинстве, это так. Неуправляемая, агрессивная толпа убийц, насильников, лжецов и мародёров. И большая половина — ветераны из армии так тобой любимых Домов. Они готовы резать глотки старикам и детям, присунуть любой бабе, которая им подвернётся под руку и напиваться до рвоты, а всё потому, что им нечего бояться. Если ты думал, что до мятежных времён Дома сражались с помощью собственных армий, то жаль разочаровывать тебя, Змеёныш. Мы нужны вашим графам, герцогам и даже императору, а нам нужны лишь деньги да титулы.

      — Титулы? — Урлейв замер.

      — Конечно, кто не хочет получить свой маленький кусок земли с городком или никому ненужной деревней. Никто и не посмотрит в твою сторону, если не пытаться откусить кусок побольше. Впрочем, и тогда можно сыскать тех, кто крайне недоволен своим соседом. В войне, что развязал Эоран, гибнет не только народ, но и вырождаются целые кланы и мелкие дворянства. Если так пойдёт, то останутся четыре-пять семей, способных приписать себя к лордам и герцогам, и тогда. Тогда бывшие убийцы и насильники обзаведутся своими гербами.

      Урлейв рывком поднялся, едва не перевернув кресло, сжимая кулаки и кривя губы в презрении, на которое Аверах лишь снисходительно улыбнулся.

      — Ты молод, Змеёныш. На поле боя приходится быстро взрослеть.

      — Идём, Эсвейт, — Лейв кивнул другу быстрой походкой направился прочь, не оборачиваясь на Быка.

      Эсвейт немного помедлил, провожая обеспокоенным взглядом кровника, поднялся и подошёл к столу, ненароком бросив взгляд на разбросанные листы и письмо, лежавшее поверх них. Аверах проследил за ним и тут же скрыл за широкой ладонью:

      — Есть, что ещё передать?

      — Это, — Эсвейт выудил спрятанную во внутреннем кармане карту и протянул Быку, тот тут же взял её, развернул и внимательно осмотрел план. Квадраты, прямоугольники, круги и линии с остроконечными стрелками, быстрая вязь пояснений, нанесённая размашистым почерком, — джанар Сейбар был обеспокоен, что со слов легко не понять план наступления и просил передать.

      Эсвейт коротко поклонился на прощание и скорым шагом, постепенно переходя на лёгкую рысцу, поспешил догнать кровника.

      — Вот же сукин сын, — хищно ухмыльнулся Аверах-Бык.