Кто бы что ни говорил, какие бы ни воспевали красоты мира, но в Шейд-Рамале Скаррийские хребты по праву считались самым грандиозным творением старых богов. Их величественный вид не могли скрыть ни густые туманы, ни тяжёлые облака, что набегали на Скаррию с севера. Острые, ломаные грани далёких гор возвышались величественной стеной над Авалетом, Кассоном и Тенерисом, как древние молчаливые стражи, покрытые ослепительным снегом, на чьих склонах хранились столь же старые руины первых храмов. Даже пройдя сто каваров, не скроешься от тени пустой обители богов. Величие Оррахри воспевали в древних молитвах и в песнях странствующих савваритов, о ней знали за пределами Скаррии: в фарсирсских землях на берегах Элерийского моря, и среди раскалённых песков дикой Касрии. Дивная вершина, что вздымалась над остальными. Здесь когда-то жили боги и пали от рук своих сестёр и братьев в день, когда небосвод раскололся и тьма окутала мир. Теперь среди разрушенных колонн и промёрзших камней выл ветер и безутешно плакали духи.

      — Знаешь, как появилась эта долина? Это старая история, — вместе с шёпотом губы человека выдохнули сизый пар.

      Седьмой Ворон перебирал пальцами стылый воздух, заставляя маленькие снежинки танцевать в свете медленно угасающего солнца. Его невольный собеседник — молчаливый Птенец, — смотрел бесстрастно и даже отстранённо на зажатую между двух гор долину, пронизанную широким руслом реки, на чьих пологих берегах расположился далёкий городок, угадывающийся для зорких глаз мальчишки. Вышколенный тренировками, медитациями и наказаниями, дисциплинированный и послушный, как того требовал Скаад от своих детей. И до безумия скучный. Седьмой мог часами рассказывать о древних легендах, петь любовные баллады, что так любили при дворах, и похабные песенки из богами забытых таверн, ругать богов и самого императора — ему бы не ответили. Птенцы хранят молчание. Клятва запечатывает рот и без приказа они лишь тени своих наставников, послушно выполняющие чужие указания. Никакой индивидуальности и собственных мыслей — вытравляли поклонением Первому Ворону, его идеям, мировоззрению и идеологии. Прошлое, как и имя, отбирали и безжалостно уничтожали, рвали кровные узы и заставляли забыть, что у каждого были родители и близкие люди. Теперь Краг-Гарб — дом, а Стая — семья.

      — Тогда солнце ещё было молодо, а боги кровожадны. Это было предвестием Разлома, его началом. В ожесточённой битве с Алкатой стрела Солвиари пронзила Скаррийские горы, и между расколовшимся камнем родилось это чудесное место, где на берегах Варии до сих пор находят золото. Только представь, мой юный друг, металл, за который убивают и предают, просто лежит в грязи под подошвами грязных сапог какого-то волопаса. Тебе не кажется это смешным?

      Обритый налысо, отчего оттопыренные уши выделялись на круглом черепе, узкоплечий и жилистый для своих тринадцати лет мальчишка не ответил. Даже не скосил глаза на обернувшегося к нему Ворона, продолжая стоять застывшей статуей на продуваемой холодным ветром каменной площадке. Его лёгкая накидка пузырилась от каждого порыва, кожа давно побледнела, приняв синеватый оттенок, даже замкнутые губы выцвели, но Птенец продолжал стоять. Иные на его месте давно бы изнывали от холода, выкашливая вместе с мокротой свои лёгкие, а после скорее всего оказались на пороге Вечной Мерзлоты.

      — И кому я это рассказываю, — в голосе Седьмого слышалось разочарование.

      Его пальцы, лишённые защиты тёплых перчаток, замерли и резко сомкнулись, развеивая магию, заставлявшую пойманные в невидимый капкан снежинки сливаться в маленькие прозрачные кристаллы. Тихий звон подхватил очередной порыв безжалостного ветра и унёс в сторону едва видневшегося Авалета, куда смотрел Птенец пустым взглядом смирившегося. Под тонкой накидкой он явно дрожал, его кожа давно выхолодилась и стала белой, но он продолжал стоять, стискивая задеревеневшие пальцы в кулаки. С заходом солнца за ним должны прислать другого Птенца, и тот принесёт милостивое разрешение наставника вернуться к очагу. Седьмой знал это наказание — и ненавидел. И он мог бы нарушить все запреты о помощи провинившемуся Птенцу, если бы не испытывал радости от вида страдающего мальчишки. Если он настолько глуп, что повинуется словам даже в тот миг, когда стоит в одиночестве, то пусть ветры решают его судьбу, Седьмой не станет препятствовать.

      В этом была вся жестокость их организации — выращивать безмолвные послушные тени для очередной хитрой игры Первого. Всё исполнялось по воле Скаада и мало что могло скрыться от его вездесущего взгляда — он знал всё, ведал всеми тайнами, что приносили Вороны. Никто не видел его, даже Третий не удостоился такой чести, заменив своего умершего наставника два года назад. Седьмой был на той церемонии, когда в окутанном тенями зале при свете девяти жаровен руками Второго Ворона зажглась та, что олицетворяла жизнь погибшего собрата, оглашая восход нового — Третьего — Ворона. И он, как и все до него, принял великий дар — кровь Скаада. Но взамен на силу у них забирали главное — свободу и жизнь, оставляя миражи и маски.

      Седьмой развернулся на каблуках, скрипнув подбитой гвоздями подошвой высоких сапог, шагнул к молчавшему Птенцу и обнял холодные щёки такими же ледяными пальцами. Тот вздрогнул, впервые его глаза метнулись к стоявшему перед ним Ворону, и в них читалось изумление и надежда. Слабый огонёк в глубине зелёных глаз, придавший немного жизни пустой оболочке мальчишки, лишённого всей радости детства. Его было жаль, совсем немного, но Седьмой не умел жалеть, как и утешать. Может, проживи он чуть дольше в том милом городке на берегах двух озёр, в его сердце смогло бы зародиться понимание милосердия и любви? Он провёл большим пальцем по сухим губам Птенца, и тонкая кожица треснула, выпуская алую каплю горячей крови. Этот безымянный мальчишка напомнил ему о прошлом, одной из тех жизней, что проживал для отвода глаз, выполняя поручение Скаада, в ней был такой же лопоухий и до умиления смешной беспризорник, прибившийся к лавке молодого торговца тканью и выполнявший за горсть бронзы мелкие поручения. Это была хорошая жизнь, пусть и иллюзия. У него была невеста, ставшая женой, нежная и улыбчивая молодая продавщица цветов с белокурыми локонами, что каждое утро заплетала в толстые косы. Она всегда ждала его, а он дарил ей украшения, как должен делать любой мужчина, любящий свою женщину. Почему-то именно её глаза остались в воспоминаниях Седьмого, как вечное напоминание того, какой могла быть его жизнь, не явись он однажды на порог Вороньего гнезда.

      — Не ожидал тебя здесь встретить, — даже ветер не заглушил сухой голос появившегося человека. — Седьмой.

      — А-а-а, Пятый, — бледное лицо прорезала острая, похожая на разошедшуюся в стороны щель, улыбка. — Какая неожиданная встреча. Мне сказали, ты продолжаешь кружить над императорским дворцом, но вот ты здесь, радуешь мой уставший от этого безрадостного бытия взор. Уже собрал все слухи для Скаада?

      — Мне стоит спросить о том же. С восточных путей известия приходят лишь с малыми караванами, а должны — с воронами.

      — Только посмотри, — Седьмой, державший лицо Птенца в ладонях, закатил глаза и прижался щекой к колючему виску, — как несправедливы боги. Мой суровый друг уличает меня в измене! А ведь будучи такими, как ты, мы помогали друг другу. Были ближе и роднее братьев. Теперь ты даже не снимешь этот нелепый клюв при виде меня? Или он прирос к твоему лицу так крепко, что повредил разум?

      Он не ожидал ответа. Пятый всегда был нелюдимым и малословным, будто, рассыпая слова, он тратил на это частичку собственной жизни. Облачённый в чёрное, с клубящейся за спиной тьмой, он походил на истинного сына Скаада. Послушный, преданный, идейный. Это раздражало и восхищало одновременно.

      — Посмотри на него, — и резко повернул голову мальчишки в сторону Пятого. — Ну же! Знаешь, какие мысли сейчас в моей голове? Что истинные Вороны такими и должны быть: олицетворением воли Первого. Это если бы их стаю не портили такие, как мы, дружок, — пальцы трепетно огладили неровный детский череп. — А это уже мысли нашего славного Ворона.

      — Я так не считаю, — удивление, с которым округлились бесцветные глаза Седьмого, заставило того выпрямиться и ослабить цепкую хватку. — Ты по праву заслужил своё место.

      — Ты, как всегда, скуп на похвалу, но от этого она становится ещё ценнее. Аят’хаб аль’калиб ке’нея, — Прижав ладонь к сердцу, Седьмой легко поклонился Пятому и тут же толкнул замершего Птенца. — Твоё наказание окончено, возвращайся к выводку. Наставнику скажешь, что Седьмой и Пятый Вороны были свидетелями твоего искупления. Иди.

      Напрягший замёрзшие мышцы мальчишка послушался не сразу, его потухший взгляд принявшего неизбежное смертника вспыхнул лишь со вторым, более настойчивым толчком, когда непослушное тело начало крениться к заледеневшим камням и потребовалось усилие сохранить равновесие. Птенец взмахнул руками, переместил вес с одной ноги на вовремя выставленную и удержался, растерянно заморгав. Он стоял между двумя старшими Воронами, к чьей славе стремились многие из Птенцов, о чьих успехах говорили шёпотом за спинами наставников и о чьих местах мечтал каждый из выводка. Пятый — Владыка Тени — вырезавший главную ветвь Дома Оррах, и Седьмой — Льдистый Коготь — повергший обезумевшего кассру Яндина, чей всадник был отравлен сумасшествием. Любой, живший среди мёрзлых стен Краг-Гарба, отдал бы самое ценное из того, что прятал под своей циновкой и под дощатым полом казармы от чужих глаз, чтобы хотя бы услышать голос одного из десяти старших Воронов, а эта участь досталась ему, провинившемуся за вспыльчивость Птенцу. Интересно, поверят ли ему, если расскажет об этой встрече? Наверное, придут даже из других выводков послушать о этом. И Птенец благодарно склонился перед Седьмым, чьё лицо он впервые смог разглядеть, пусть и мельком, уверившись в молодости представшего Ворона, затем развернулся на пятках, поклонился Пятому — на один миг показалось, что ему коротко, почти не двигая головой, кивнули в ответ — и бросился в проход, чёрной пастью зиявший за спиной у Пятого.

      Когда стихло эхо быстрых шагов, Седьмой посмотрел на постепенно скрывавшиеся за наступающей снежной вьюгой крыши маленького городка. Их почти не было видно, даже солнце скрылось за тяжёлым одеялом из набухших чернотой туч, но зоркий взгляд Ворона улавливал в танцующих крупных хлопьях снега красноватые черепицы.

      — Ты любил приходить сюда всякий раз, когда я изображал заледеневшего истукана, — его голос звучал обыденно, с весёлыми нотками рассказчика, вспомнившего историю. — Но ни разу не принёс что-то с собой. Даже крошечный кусок лепёшки.

      — Быть рядом — не преступление, помогать — преступление.

      — Разве мы не были братьями?

      — Наказание — лишь итог твоей собственной глупости, — плечи Пятого расслабились и он, заведя руки за спину, неспешно поравнялся с Седьмым. — От которой я пытался тебя уберечь. Мир живёт по законам, которые придуманы не просто так.

      — Законы, правила… Ты преклоняешь колени не перед Скаадом, а перед теми скрижалями, которые нас заставляли учить.

      — Если бы ты прислушивался к ним…

      — …То не вмешался в тот момент, когда обезумевшая ящерица начала сжигать и поглощать окрестные деревни и города! — захлестнувшая мгновение назад злость отступила и Седьмой выдохнул. — Ты знаешь, что приписывают Воронам правила.

      — Это был оправданный проступок. И, как брат, я горжусь этим, — в чёрных провалах костяной маски с последним лучом солнца сверкнули глаза Пятого. — Но это не отменяет того, что всё должно придерживаться порядка.

      Седьмой рассмеялся. Его звонкий смех растворился в нарастающим гуле ветра, хлёстким ударом сорвавший звук чужого голоса с замёрзших губ. Проклятая погода бесновалась подобно необъезженной кобылице, артачась в диком танце непокорности. Вновь сквозь старые щели будет дуть холодный сквозняк, задувая свечи и выхолаживая разгорячённые тренировками тела. Не было и дня, чтобы Седьмой не вспоминал, сколь сильно он ненавидит лёд и снег, окружавший его всю жизнь, и в насмешку за это он принял дар, который заключал всё вокруг в мерзлоту.

      — Сложно об этом судить, когда империя похожа на раненого зверя, пожирающего себя самого. Ответь мне, Кайрос, разве не законы стали причиной этого беспорядка? — пальцы крепко сжали плечо Пятого. — Конечно же они! Пока ты стремишься к порядку, всё вокруг превращается в хаос. Такова жизнь, Пятый, ты пытаешься приструнить ветер, но он будет ускользать от тебя. Так зачем же ограничивать себя придуманными порядками, если конечный итог — энтропия?

      — Мы обсуждали это множество раз, Седьмой, — Пятый накрыл чужую ладонь своей, через кожу почувствовав насколько сильно те источали холод. — Уверен, ты помнишь ответ во всех деталях.

      — Конечно, Кайрос, конечно, — взгляд льдистых глаз Седьмого метнулись за спину, заставив напрячься, словно Пятого ждала засада. — Но это всё прелюдия. Вступление! И тебе, мой друг, суждено стать зрителем первого акта моей грандиозной пьесы.

      Дурное предчувствие сжало виски, пронизывая кость толстой иглой, заставляя дёрнуться из мёртвой хватки Седьмого, но вместо этого цепкие руки схватили Пятого, сжали тисками запястья, плечи и загривок, и холодная сталь кинжала опасно прижалась к тому месту, что не столь давно зажило от прикосновения ножа Императорского Щита.

      — Это измена!

      — Тш-ш-ш, — холодный палец Седьмого прижался к чужим губам. — Какая же это будет измена, если я уничтожу империю, Кайрос? Вселенная стремится к хаосу. Целые государства рождаются из кровопролития и исчезают в кровопролитии. Такова судьба всего сущего — погибать и возрождаться. Этой стране не помочь. Законы, на которые ты так надеешься, не работают, они бесполезны перед мятежом. У неё нет будущего, нет правителя…

      — Император…

      — Прекрати! — с глухим рыком Седьмой стиснул раздражающий его клюв, рванул в сторону, услышав, как лопаются кожаные ремешки на затылке Пятого. Голова Ворона дёрнулась и тут же упала на грудь, освобождённая от безликой маски. — Императора нет! Только лишённые ушей и глаз глупцы всё ещё верят, что он жив. Его никто не видел уже столько дней. Месяцев! Его спальню охраняют Когти Второго, приказы отдаёт Скаад, а империей распоряжается кучка никчёмных божеств, не способных договориться между собой! Это и есть твой порядок, Кайрос?! Это начало конца! И ты не сможешь его остановить.

      Едва ли можно припомнить дни, когда, став Пятым и облачившись в свою чернопёрую броню, мужчина, стоявший перед ним, вспоминал своё прошлое и собственное имя. Даже часть его жизни была отвергнута ради законов и правил с присущим всем Воронам равнодушием, которое так раздражало Седьмого. Ему было плевать, помнят или забывают другие, но как сильно коробила холодность близкого человека. Он не держал на него зла, даже восхищался, как и сейчас, приподнимая за подбородок кончиками пальцев лицо Пятого, был готов предложить последовать за ним, стать вестником неизбежного, но Кайрос слишком верен своим клятвам.

      — Думаешь, я не знаю, о чём шепчутся дворцовые крысы? Зреет новая измена, уже внутри дворца. И, конечно же, ты знаешь об этом. Пытаешься обрести союзника в лице лорда-командующего? Я надеялся, будешь поумнее и выберешь хотя бы этого безмозглого принца, ведь он так отчаянно придерживается старых законов. Хоть в этом вы с ним похожи.

      — Ты клялся кровью, Седьмой, перед ликом Второго, что будешь защищать Шейд-Рамал!

      Хлёсткая пощёчина обожгла скулу, заставила дёрнуться от удара и прикусить язык до острой боли. Щека налилась жидким огнём, пронизанным привкусом крови. Он казался повсюду: на зубах, на разбитой губе, в слюне, что Пятый сплюнул под ноги соратника, когда-то считавшегося братом. Его держали верные Седьмому Вороны, словно чёрные тени, облепившие его и выворачивавшие руки так, чтобы он не смог ими воспользоваться. Пятый не сопротивлялся — бесполезно, оттого он вздёрнул обожжённый подбородок, глядя на бледное лицо Ворона с его безжизненными голубыми осколками льда в глазницах. Он был молод и амбициозен, непослушен, но готов действовать на благо цели, что дал для них Первый Ворон. Пятый знал, что за воротом шерстяного мундира скрывается шрам, оставленный умелой рукой безымянного телохранителя, охранявшего первую жертву тогда ещё молодого Когтя. В ту ночь Седьмой явился, залитый кровью, с перемотанной грязной тряпкой шеей и с головой своей цели в холщовом мешке. Он пренебрёг правилами и поплатился за это, но так ничего не осознал. Его светлые волосы были коротко обрезаны ножом, как символ нового начала, он перестал носить маску Ворона — бунт против безликости Чернопёрых. Пальцы сомкнулись на челюстях, как собачий намордник, стискивая губы и не позволяя выдавить вздох боли, лицо Седьмого приблизилось к Пятому, и звенящий от уверенности голос превратился во вкрадчивый шёпот:

      — Я узрел будущее, Кайрос. В час чёрного отчаяния, когда ты отверг меня, я нашёл истину в словах Владыки двух Лун. Он был милостив ко мне и показал будущее. Эти земли вновь увидят золотые дни, но они родятся из пепла старой империи. Этой империи. Судьба не может лгать, Кайрос, её не изменить. Да и зачем?! Нельзя отвратить то, что уже предсказано! Так узри же её герольда!

      Седьмой отошёл на три шага назад, распахнув руки в стороны, и залился холодным, безумным смехом отчаявшегося. Полы длинного мундира хлопали на пронзительном ветре, развеваясь чёрными крыльями, он утопал в безумном танце снежинок, царапающих кожу невидимыми когтями. Седьмой был готов пуститься в пляс, затанцевать на заледеневшем камне своей некогда обители перед единственным зрителем, но сдержался и, запустив руку за пояс, вынул оттуда небольшой узкий нож.

      — Отступись, — с каждым шагом к Пятому приближалась смерть, он чувствовал её в холодной улыбке своего товарища и в крепких пальцах отступников, не дававших даже малый шанс обрести свободу, высвободить магию. — Если Первый узнает…

      — Даже не беспокойся, он без сомнения всё узнает, — лисья улыбка Седьмого стала ещё шире, чьё отражение ловили распахнутые в ужасе глаза пойманного в сети рук Ворона. — Ведь сейчас в Гнезде уже нет никого, кроме нас.

      Тревога не отпускала Пятого, стискивала голову, порождая в ней дикую боль с каждой мыслью, возникавшей со словами Седьмого. Он вдруг учуял едкий запах дыма — что-то горело, напитывая воздух тошнотворно-сладковатой вонью. Краг-Гарб — неприступная древняя цитадель, что взращивала в своём нутре не одно поколение Воронов, пала не от врага, а от предательства того, кто собственной кровью окропил её камни в момент клятвы.

      Узкий клинок вошёл аккуратно между рёбер, легко пронзив раскалённой иглой шерсть мундира и человеческую плоть, впился в самое сердце, болезненно провернулся в груди и исчез. Крепкая хватка чужих рук ослабла, и Пятый рухнул на свежий снег, ещё цепляясь за жизнь и стискивая намокший от крови мундир. Его сознание держалось на границе с подбирающейся тьмой, замёрзшее тело едва слушалось, а из горла вырывался кровавый кашель вместо слов. Начищенные сапоги Седьмого были совсем рядом, он не торопился уходить, а преклонил колено, зачерпнув двумя пальцами окровавленный снег, и нарисовал на изуродованной ожогом щеке Пятого его символ, как он считал, приносящий удачу. Даже будучи Вороном, он не растерял веру в приметы. Вороний трёхпалый след. Три маленькие кривые чёрточки.

      — Из хаоса рождается порядок. И он же в нём погибает. Отдыхай, брат мой, Сады Светоносной ждут тебя.

      Огладив запорошенные снегом волосы Пятого, Седьмой поднялся и дал отмашку преданным ему Когтям, чёрными тенями последовавшим за старшим к месту, где их поджидали приготовленные заранее лошади.

***

      Уже сбившись с ног и чувствуя, как ноют напряжённые мышцы, Муарт продолжал ощущать за собой слежку. Кто-то крался за ним, подобно хищному зверю, притаившись в тенях переулков и тупиков. Муарт смахнул с виска пот и растёр ладонью о штанину, делая короткую передышку, позволяя себе перевести дух. Кольцо из странного чёрного камня холодило палец, как и в тот раз, когда ему было позволено его надеть для демонстрации перед Крысиной королевой. Старый лис мог бы гордиться им, ведь первый, кто попробовал обуздать тёмную стихию, был он, Муарт, его единственный ученик и приёмный сын.

      С помощью обузданной тьмы он успел пробраться в особняк купеческой гильдии и держал за пазухой украденные накладные и долговые расписки на известные в Дорсаре имена чиновников и солдат. Его цель была проста: пробраться во внутрь, вскрыть замок сейфа и выкрасть лишь то, что указал мятежник, не трогая ничего иного. Для Муарта, выросшего с пониманием дисциплины, это не было сложной задачей, даже когда внутри обнаружилась горстка рубинов, спрятанная кем-то из гильдейских купцов. Но послушают ли опального герцога другие?

      Муарт шмыгнул носом и тут же утёр его кулаком, прижимаясь к нагретой солнцем стене, едва выглядывая из-за поворота. Уже пятый квартал, как он петлял по улочкам и тупичкам, используя крысиные лазы, пытаясь оторваться от липкого предчувствия слежки, но вместо этого оно лишь усиливалось. Кто-то приближался к нему, был совсем рядом и следовал по пятам. Сердце громыхало в груди, отдаваясь ударами барабанов в ушах, от волнения и зарождающегося страха. Он ещё был плох в обращении с кольцом и заключённой в нём силой, но достаточно искусен во владении ножом и подлыми ударами. Он осторожно обнажил клинок и спрятал под плащом, прижимая к груди и готовясь узреть своего преследователя.

      Переулок, в котором он прятался, был узким и длинным, как кишка, лишь с двумя ответвлениями, ведущими в тупики с обеих сторон, и не зная этого, легко было заплутать и оказаться в засаде. Скопившийся мусор и смрад скрывали спрятавшегося крысёныша от любых глаз, обращённых к нему, щекотали острый нюх, но за столько лет Муарт привык дышать и не таким, чтобы выжить. Он сглотнул и медленно выдохнул.

      Это всё его собственная паранойя. Никто не преследовал его, да и кто мог заметить мчавшуюся по крышам и через маленькие закутки тень? Луна светила в половину от себя прежней, узким серпом подмигивая Муарту сквозь медленно ползущие тучи. Сухой воздух обжигал лёгкие, но ветер нёс с юга лёгкий запах дождя — надвигается гроза. Муарт отсчитал до десяти, выждал ещё пять ударов сердца и сделал шаг к единственному выходу из смрадного нутра переулка.

      — Не слишком ли ты беззаботен для уличной крысы, баччи?

      Муарт резко развернулся и тут же был утянут вглубь крепкой хваткой незнакомца, чьё лицо скрывала глубокая тень наброшенного на голову капюшона. Он был не особо выдающимся в плечах и в росте, но удивительно силён и бесшумен, подкравшись со спины, будто вынырнув из самой тени. Чужие руки ловко перехватили руку с ножом, развернули лицом к скользкой от нечистот стене, прижав щекой к холодным камням, и выкрутили запястье, заставляя выронить клинок. Муарт тихо заскулил — боль расползалась от плеча вниз по телу, локоть, неестественно выгнутый, грозился хрустнуть под натиском умелых ладоней, крепко державших пойманного крысёныша.

      — И с этим дерьмом Эоран собрался противостоять Воронам? — голос принадлежал второму, уже вышедшему из тени, но державшемуся позади.

      Чья-то рука бесцеремонно сдавила пальцы, выворачивая руку ещё сильнее, и Муарт хрипло выкрикнул что-то неразборчивое, но заставившее остановиться. До кольца дотронулись — он почувствовал лёгкие касания к коже, когда кто-то из них изучал странное украшение.

      — Магия. Откуда это у грязной крысы?

      — Я украл её! — ложь, что выкрикнул Муарт, звучала отчаянно, на высоких нотках, пытаясь предстать истиной. — У торговца! Честно! Пожалуйста, не надо, я просто вор, а не убийца.

      — Хаста, — пальцы больно стиснули волосы и, оторвав от кладки стены, вновь впечатали в неё. — Ненавижу, когда такой мусор начинает вымаливать жалость. Так и хочется поскорее избавиться от него. Прилипчивое к подошве дерьмо. Попробуй снять.

      За спиной Муарта завозились, ещё пара ладоней болезненно стискивала кожу, мяла мышцы и тянула кольцо, но то будто прикипело, как железо, до самой кости, став единым с ним. Муарт натужено засопел, пытаясь сдержать тонкий вой через стиснутые зубы, напряг плечи, чувствуя новую волну боли от вывернутых костей и мышц. И всё же не выдержал, глухо застонав.

      — Не поддаётся.

      — Отрежь палец, — второй пожал плечами.

      — Нет-нет-нет! Не надо! Прошу вас! Не надо! Пожалуйста…

      — Заткнись! — чужая рука вновь впечатала Муарта в стену, в этот раз сильнее, что на мгновение в глазах потемнело. — Никто не смеет владеть силой, ему не принадлежащей. Тем более такое дерьмо.

      Липкий страх зародился внутри сердца и расползался чернильным пятном по всему телу, затуманивая разум. Муарт, славившийся своей удачей среди всей Норы, впервые почувствовал приближение ужаса, первобытного и неотвратимого, будто дыхание Вечной Мерзлоты. Кожи коснулась острая кромка ножа и это заставило крысу забиться в руках, не обращая внимания на боль, пронизывающее тело, и две пары рук, пытавшихся его сдержать. Он брыкался, пытался укусить невидимых врагов, остервенело вырывался из цепкой хватки, но вместо свободы он ощутил удар в живот, от которого перехватило дыхание. Старая, истёсанная тысячами подошв брусчатка, от которой воняло птичьим помётом, мочой и кислыми тряпками, приближалась к Муарту слишком быстро, а руки всё ещё ныли от захвата и напоминали непослушные плети. Он больно ударился виском, на мгновение погрузившись во тьму, но тут же вынырнул из неё, чтобы увидеть перед лицом пару чистых сапог. Добротная кожа, подумал он перед тем, как его прижали коленом к земле, не давая вырваться. Он бы и не смог — слишком устал и был измучен.

      — Эй, баччи, — на лицо плеснули свежей водой, и прохлада взбодрила вновь провалившегося в темноту Муарта. — Ты не крал это у торговца, так откуда оно у тебя? Если ответишь — может быть, сохранишь свой палец.

      Холодные капли скользнули за ворот, обжигая кожу и заставляя неуклюже поёжиться под давлением чужого колена. Тот, кто держал его, Муарта, говорил с ним без враждебности, в звонком голосе отчётливо слышалась улыбка и никакой неприязни. Это и пугало. Убийцы, имевшие чёткую цель, никогда бы не вели себя столь легко и дружелюбно с тем, кого собирались лишить жизни, они скорее напоминали второго, недовольного и сыплющего проклятьями человека. Пока что его только побили и держали, но старые привычки подсказывали — это не будет длиться всё время, когда-то им надоест и тогда в ход пойдут ножи.

      Чувство страха было знакомо крысам, Муарт жил с ним всё детство, даже под крылом своего наставника, но Старый лис научил преодолевать его, использовать себе во благо, ведь нет ничего постыдного в том, что боишься. Но впервые опасность смерти оказалась так близка, что дышала в затылок и касалась мёртвыми пальцами его кожи. Расскажи он про герцога, убьют ли они его? Возможно. Но промолчи — и его внутренности растащат по всем окрестностям собаки.

      Может, попробовать использовать силу кольца? Он ещё не был так хорош в этом, требовалась практика, но принцип работы странной силы, заключённой в камне, Муарт стал понимать, путь и плохо. Ему нужно успокоиться, сконцентрироваться на желании оказаться в другом месте и дать таинственной магии поглотить тело и вытолкнуть из любой другой тени где-нибудь подальше от этих двоих.

      Но сейчас ему мешал страх.

      — Я не могу.

      — Не можешь или не хочешь? У нас полно времени и мы можем занять его куда более интересными вещами. К примеру, мой друг с удовольствием продемонстрирует почему его зовут Кожедёр. Правда, он давно не практиковался…

      Муарт инстинктивно дёрнулся, но чужой сапог, что был перед глазами исчез и с силой опустился на голову, вдавливая в грязные камни.

      — Откуда у тебя кольцо, шияз, — голос второго был грубее, слова короче, но мысль он доносил доходчивее первого. Бояться его было правильно на уровне инстинктов, как настоящего хищника. Второй же казался безобидным пустословом, но именно такие отличались подлой натурой и особым хладнокровием. Таких ненавидели даже в Норе, готовых вонзить нож в спину, если это было выгодно. — Молчишь? Не важно, я просто отрежу твой палец, и пусть шиназза разбирается с этим.

      Сапог отпустил голову Муарта и чиркнул по камню каблуком, высекая искры. Над ним вновь склонились, надавили на спину и плечи, вывернули до хруста руку, прижав к земле, и больно оттопырили безымянный палец.

      Муарту не хотелось умирать, как и лишаться пальца. Он видел искалеченных воров, попавшихся стражникам и забитых теми до полусмерти, некоторые лишались руки или ушей, иные вовсе не возвращались из темниц. Его же убьют за чужую цель, за жадность Крысиной королевы, продавшей Нору мятежному герцогу, чью армию так легко разбили при стенах Аэлерда. И всё из-за одного кольца, не пойми откуда взявшегося и источающего силу, природу которой не понять никому. Муарт не хотел умирать. и потому, когда нож разрезал тонкую кожу, выпустив бисерины крови, не выдержал:

      — Это всё герцог! Прошу, не надо! Он дал нам кольца взамен на союз. Хочет с помощью Норы следить за сторонниками императора.

      Молчаливые тени переглянулись и второй, что уже готовился отрезать палец, неожиданно рассмеялся коротким лающим смехом:

      — Настоящая крыса! И этот мышиный помёт — разведка Эорана? Ему стоит выпотрошить себя самого, чем доверять такое кучке дерьмоедов.

      Муарт коротко всхлипнул.

      — Ты такое ничтожество, баччи, — рука говорившего взлохматила волосы Муарта. — А ведь мы даже не начали. Но я выиграл спор и всё благодаря тебе.

      Он рассмеялся, протягивая руку к своему спутнику и тот, нехотя, ворча под нос, выудил из мешочка на ремне несколько начищенных монет.

      — Ну-ка, будь послушным и открой рот.

      — Мы теряем время.

      — Да, теряем, — голос первого стал задумчивым, его колено упёрлось ещё сильнее, когда незнакомец подался вперёд. — Но он заслужил свою часть выигрыша.

      — Провалитесь в пасть Аллаки ты и твои фарсирские привычки…

      Ему не ответили, но попытавшегося одёрнуть голову Муарта поймали и больно зажали нос, вынуждая раскрыть рот для вдоха, и на язык легли две тонкие пластинки. Их вкус был металлическим, как у любой монеты, но ещё примешивался едва угадывающийся пряный вкус — когда-то в мешочке хранили специи из сонны, растения, по поверьям умножающего достаток, если носить в кошеле хотя бы щепотку. Затем рука исчезла, легла на ворот, скользнула вдоль спины, ухватилась за ремень и одним рывком заставила пойманную крысу развернуться на спину. Впервые Муарт мог разглядеть человеческие силуэты, возвышающиеся над ним. Обряженные в чёрную кожаную броню, они смотрели на него сквозь прорезь в деревянных масках, выкрашенных в такой же тёмный цвет. Муарт выплюнул пластинки и зашёлся кашлем. Тот, что был выше и крупнее и, скорее всего, звался Кожедёром, небрежно швырнул на грудь отплёвывающегося вора свёрнутый пергамент, перевязанный чёрной шерстяной ниткой.

      — Доставь это ар-дел-Варрену, крыса, иначе в нашу следующую встречу вместо монет найдёшь своё достоинство.

      Они исчезли, растворились в тенях так же, как это делал сам Муарт, оставив его наедине с ещё обвивающей плечи Смертью, недовольно шипящей разъярённой кошкой в углу тупика.

***

      С каждым прожитым среди наёмников днём Эсвейт всё сильнее убеждался, что среди них нет ни одной достойной его милосердия души: воры, подлецы и убийцы, каждый второй заглядывался на добычу другого, а каждый пятый пытался её украсть. И теперь они покинули стоянку «Чёрных Псов», распрощавшись с гостеприимством Авераха-Быка и направляясь в сторону Бриваса — города, где умирала надежда Эсвейта на свободную жизнь. У него было не больше двух дней, чтобы сорвать ошейник раба и сбежать, но он продолжал ехать молчаливой тенью подле своего то ли спасителя, то ли хозяина — он и сам не мог разобраться в том, что происходило между ним и Ашреем. Фасхран’кассру будто охватывал злой дух, заставляя то и дело срываться на беспомощном мальчишке, который едва обрёл свои прежние силы, а после вёл себя так, словно они были старыми друзьями. Это сводило с ума, постоянная настороженность выпивала все силы, осушая досуха, что Эсвейт чувствовал, как к нему подкрадывается безнадёга. Душащее чувство зноя, когда раскалённый воздух наполняет лёгкие и единственное желание — вдохнуть. За этим скрывалось раздражение, с которым аль’шира впивался в собственные ладони ногтями и зубами, пытаясь совладать с жаждой вновь попытаться вырвать свободу силой. Если бы ему попался нож, то уже бы прервал жизнь такого страшного существа, как Второе Копьё.

      Эсвейт слегка повернул голову и искоса взглянул на молчаливого фасхран’кассру, возвышающегося над ним могучей скалой, будто ледник из самой Мёрзлой Пустоты. Он был напряжён, его пальцы стискивали кожаные поводья, а взгляд буравил затылок ехавшего впереди принца.

      Принца…

      Впервые Эсвейт выдавил из себя скупую, наполненную едкой насмешкой улыбку.

      Тот, кто возглавлял делегацию и правда был похож на дэва: светлая кожа, чёрные, будто впитывающие свет, волосы, синие непроницаемые глаза, за которыми скрывалась насмешка над всеми, кто составлял ему компанию. Его было не отличить от настоящего принца, идентичная копия, отражение на ровной глади озера, явившееся с помощью магии. И только четверо знали истину, скрывающуюся под коконом заклинаний.

      Танцующий ратмирский колдун. Балбар. Тварь, которая пленила его и Мирасу, отдала на растерзание тар-аморским ублюдкам, скотам, решившим, что двое аль’шир беззащитны перед ними и позже поплатившиеся за это. Ему Эсвейт поклялся вспороть горло первым, как только спадёт рабский ошейник, но даже вновь встретившись, единственное, что смог сделать, — принять сохранённый Балбаром подарок Урлейва.

      Их встреча была случайной, в тот день, когда одиночество и теснота шатра едва не толкнули Эсвейта за грань безумия, окружённого шумом лагеря и лишённого возможности окунуться в эту кипящий котёл жизни. Его тяготила чёрная ткань стен, единственный огарок свечи, невозможность угадать в каком расположении духа будет его пленитель. Он комкал старое походное одеяло, рвал его, стискивал до боли в пальцах оставленную Ашреем фигурку ишракасса и даже позволил себе один раз швырнуть в приступе гнева, когда ему вновь запретили покидать шатёр. Эсвейт хотел вдохнуть свежего воздуха, почувствовать ласкающий кожу ветер, но всё, что ему перепадало — уйти с Валаном до ближайших выгребных ям и вернуться обратно. От того дня, когда Эсвейт был на пороге Вечной Мерзлоты, едва не заглянув за грань смерти, ему на память остались иссиня-жёлтые синяки на светлой шее, а Ашрею — глубокие царапины на предплечье, уже затягивающиеся, но всё ещё зудящие под повязкой. Лишь один раз фасхран’кассра попытался с ним поговорить, сел на расстоянии, будто видел перед собой дикое испуганное животное, и говорил тихо, даже спокойно, лишь болезненно морщась на все выпады зажатого у стены тента Эсвейта. Он не произнёс слов раскаяния, но звучал и выглядел совершенно иным: расстроенным, сожалеющим и мирным. Его яркие глаза, внушавшие страх, словно угасли и теперь аль’шира видел тёплый янтарный цвет, такой же, что был у всех алкутов.

      — Всё, что я пытаюсь сделать — для твоего блага.

      — И то, когда ты меня чуть не отправил к мёрзлым дорогам, тоже для моего блага? — Эсвейту было больно, он злился, жаждал чужой крови. Крови сидящего перед ним фасхран’кассры. — Ты дрессируешь меня? Твой гнев — это кнут, а твои слова — сладкое вино? Я нужен лишь для удовлетворения шаннура, сидящего внутри тебя.

      Пальцы Ашрея сжались в кулаки, но сам он ничуть не изменился, всё так же держа приподнятыми уголки губ, отчего его лицо стало более мягким и открытым. Впервые Эсвейт задумался, лишь на мгновение, а как смотрелась бы улыбка на этих губах? Он тут же отогнал это странное желание, наполнив себя гневом, но пламя, разожжённое случившимся, угасало, стоило Ашрею вновь начать говорить.

      — Это не так, — фасхран’кассра глубоко вдохнул и медленно, собираясь с мыслями, выдохнул. — Я уже говорил, что хотел спасти тебя, Эс. И всё ещё хочу, но…

      — Ты растоптал мою гордость! Превратил меня в ручного зверя для потехи! Это не спасти, Рэй! Я мог быть рядом со своими товарищами!

      — Болтаясь на стене в верёвке?! Этого ты так хочешь?!

      Впервые за весь разговор Ашрей вспылил, едва не вскочил на ноги, заставив Эсвейта испуганно отшатнуться, что стенка шатра предательски натянулась, рисуя очертания его тела. И вид зажавшегося, собравшегося в комок мальчишки отразился в болезненной гримасе понимания Второго Копья.

      — Послушай. Просто послушай, — Ашрей выставил перед собой раскрытые ладони и вновь заговорил, стараясь подавить вырвавшиеся из горла нотки злости. — Я всё ещё пытаюсь помочь тебе, но каждый раз ты идёшь наперекор. Я не знаю каково быть в чьём-то плену, но знаю, что если бы не твоя гордость, ты бы не пережил всего того, что с тобой произошло.

      — Ты хочешь, чтобы я отказался от гордости Сына Змеи? От того, что ещё хоть немного сохранилось от прежней жизни?

      — Не нужно отказываться, Эс, можно просто переступить через неё. Ты мог не пытаться сбежать в тот раз и тогда бы не пришлось надевать это, — он указал ладонью на шею аль’ширы, и тот инстинктивно дотронулся до чёрной полоски кожи. Ашрей опустил плечи и отвёл взгляд в сторону, словно боялся увидеть в Эсвейте непонимание. — Я думал о твоей свободе всё это время, но каждый раз приходил к тому, что ты вновь вернёшься к мятежникам и тебя убьют в очередной стычке. Я не хочу этого, понимаешь? Если пообещаешь просто уйти, начать жить мирно, я попробую договориться с Тей… принцем, и он помилует тебя.

      — Я — аль’шира, Ашрей. Ты, как никто другой, должен знать, что это значит, и какие клятвы мы даём. Крепче наших разве что твоя собственная.

      И с этими словами Эсвейт почувствовал в себе силу, давно утраченную под гнётом тюремной тьмы и страха перед Вторым Копьём. Он медленно поднялся, возвышаясь над сидящим Ашреем, расправил плечи и гордо вскинул подбородок.

      — Я встречу свою судьбу с гордостью, которая дана каждому Сыну и Дочери Змеи, и тебе не сломить её ни словами, ни силой. Если захочешь убить — я буду рад принять смерть от руки достойного воина.

      Это был единственный разговор, но после него Второе Копьё неожиданно смягчился и позволил одну прогулку под присмотром Валана, человека, явно знавшего и Ашрея и Эсвейта, тюремщика, вступившегося за мятежного аль’ширу и теперь едва говорящего из-за сломанной бывшими соратниками челюсти. Он был молчаливым и ответственным, как настоящая собака при императорской псарне, но благодаря ему Эсвейт мог выходить дальше кольца капитанских шатров и даже прогуливаться за границей лагеря, пока ошейник не начинал сдавливать кожу. Но взгляд то и дело цеплялся за возвышающиеся над флагами и знамёнами «Чёрных псов» холмы, куда бы Урлейв, будь он рядом, обязательно потянул своего кровника. С высоты все проблемы казались ничтожными, одиночество, окутывающее любого, стоящего на вершине, становилось располагающим к философии и размышлениям. Урлейв бы нашёл слова не утешения, но укрепления веры и духа в собственные силы, он бы не стал мириться с тем положением, в котором находился Эсвейт. Пылкий гордец, но зато он мог пойти против любого врага, не испугавшись.

      И если бы Эсвейт обладал свободой, он бы тот час бросился к самому высокому холму и вскарабкался на вершину, чтобы завалиться в мягкую траву и наблюдать за мерным движением облаков. Но ошейник напоминал, кому принадлежит его свобода всякий раз, когда аль’шира отдалялся от лагеря. Его душила собственная глупость и гордость, в этом Ашрей оказался прав, но осознание вины ничуть не ослабляло ненависть к каждому в этом лагере. Эсвейт винил Второе Копьё за лицемерие, которое выдавал как доброту, Валана — за преданность, Авераха — за предательство, дэва… Фарри не вызывал ничего, кроме нарастающей тревоги преследующей его беды. Что-то кралось за принцем, подобно охотящейся алкате, выжидая момент, когда один прыжок может застать жертву врасплох. Нечто неумолимое и безжалостное. Неотвратимый рок. И именно его присутствие делало Ашрея нервным и замкнутым. «Чёрные псы» так и не сдвинулись с места за то время, как впервые остановились близ небольшой деревушки, а принц будто не торопился вернуться в столицу, растягивая агонию Эсвейта от попыток придумать план побега. Сначала их задержало убийство сотника и десятника. Наёмники рыскали по лагерю гончими, переворачивая палатки вверх дном и вытрясая души из прибившихся к ним чужаков. Они были злыми, разгорячёнными вином и жаждой мести, готовые найти любого, кто хоть как-то замешан в скверную для лагеря историю. А затем случился спор Авераха-Быка и дэва. Его Эсвейт подслушал случайно, он даже не понял, с кем так отчаянно спорит наёмник, пока не заглянул за край шатра и не увидел стоящего спиной фарри. Его голос едва можно было различить на фоне яростного рычания командира «Черных», но что-то между ними произошло, о чём не знал даже Ашрей.

      — Так примени Зов, ахреди! Пусть они явятся сюда, и мы хорошенько пощекочем им пёрышки за наших, — здоровенная, покрытая шрамами ладонь Авераха стискивала накрученные на кулак поводья лошади, что принадлежала фарри. Он возвышался над ним могучей скалой, скрывая в своей рогатой тени. — Эти ублюдки должны нам за смерть!

      — Нет. Ты отправишься дальше, в Сандор, будешь ждать приказа. Скажешь своим капитанам, империя выплатила причитающееся за их смерть.

      Бык фыркнул, расставил ноги шире, найдя опору, и сложил руки на груди, заставив скакуна резко дёрнуться и жалобно заржать. Ладонь дэва успокаивающе легла на его шею. Они замолчали, и Эсвейт, собиравшийся тихонько отступить прочь, едва не пропустил, когда Тейрран вновь заговорил:

      — Это мог быть Коготь.

      — Что ему вынюхивать здесь?

      — Всё, что полагается шпиону.

      — Предатель?

      — Вороны верны Скааду.

      — Не обижайся, ахреди, но верность тоже измеряется монетами, — Аверах заметно расслабился. — Каждый второй из моих ребят — ветеран и солдат, который когда-то принёс клятву верности своему лорду. А теперь они топчут дороги под пёсьей головой и распевают похабные песни в обнимку со шлюхами. Твои крысы ничем не отличаются от них, жадность присуща всем.

      — Твои рассуждения всё больше удивляют. Но меня не беспокоит сколько стоит их верность, а то внимание, которое привлекли к себе. Даже для молодого Когтя слишком грязно. Значит ли, что он пытался отвлечь нас?

      — Не слишком высокомерно думать подобное, надеясь на милость Керу?

      — Поэтому я собирался покинуть лагерь. Зов заставит ответить всех, кого он достигнет. Об этом узнают и остальные, в том числе и наш таинственный убийца, и тогда мы потратим куда больше времени, вздумай он затаиться. К тому же, ни ты, ни твои люди не захотят быть в наполненном Чернопёрыми лагере, а если предатель только и ждёт этого, десятка Когтей будет достаточно, чтобы обескровить треть твоей банды. Представь, если их будет, как минимум, полсотни.

      — Может, ты и прав. Но и твоё отсутствие будет замечено. Что тогда? И это не считая твоего мальчишки. Он-то точно отправится за тобой или разгромит тут всё не хуже этих крыс. Ты же знаешь, чем закончится эта история.

      Они замолчали, смеряя друг друга взглядами, и дэв отступился:

      — Фахим, Бык.

      Вороны. И он явился в лагерь, громко заявив о себе, будто Скаад отвернулся от императорской семьи и… Эсвейт закусил сгиб указательного пальца, пытаясь собраться с мыслями, отринуть бурлящую внутри него злую радость, ведь никто не говорил, что они перешли на сторону Его Светлости.

      Вечером, выбравшись из душащего палаточного кольца и уведя за собой молчаливо следующего Валана по узким тропкам между палаток, аль’шира заприметил странных псов, бродивших по окраине лагеря, слепо тыкавшихся мордами в пустые миски. В их движениях было что-то неестественное, скорее кукольное. Валан обеспокоенно положил руку на плечо, придержав Эсвейта, и отрицательно покачал головой.

      — Не… зя, — выдавил сквозь зубы и ощутимее сжал пальцы, предупреждая. — Опа… сно.

      — Что с ними?

      Валан медленно моргнул и попытался, как ему позволяла челюсть, сложить слова из протяжных звуков, но вскоре сдался и встал полубоком, призывая уйти. Будто в подтверждение заиграла пастушья дудочка, задорная мелодия плавно перетекала в спокойную, слегка игривую, чтобы стихнуть и вновь зазвучать. И Эсвейт решительно отправился на поиски загадочного музыканта, притаившегося подальше от чужих глаз. Здесь среди телег и обозов, брошенных остатков еды и погасших костров было тихо и пусто, многие предпочитали собираться у большого огня, где было вино, кости и девки. Именно их Эсвейт слышал из шатра до самой поздней ночи, пока огонь танцевал в ночном небе, здесь же не было никого.

      Мелодия продолжала звучать, манила его к собакам, что настороженно подняли головы, вбирая в себя воздух, и теперь Эсвейт видел очертания, смутно знакомые и в тоже время отвратительные: с каждым вдохом на худых шеях вздувались кожаные мешки, костяные гребни на сутулых спинах встопорщились подобно шерсти разъярённой кошки, и воздух наполнился звуками маленьких деревянных дощечек, нарастая и окружая, замыкая круг. Их чёрные тела менялись, деформировались, заставляя припадать на лапы и мелко дрожать, покачиваясь из стороны в сторону. Под натянутой кожей вспучивались и опадали мышцы, слезая вязкой жижей и оголяя настоящие тела животных.

      Эсвейт задышал чаще, он переводил бешеный взгляд с одного появившегося пса на другого, его прошиб пот, он скатывался с висков за ворот рубахи, застил глаза и разъедал их, мешая сфокусироваться, но руки повисли безвольными плетьми вдоль тела. Он помнил их так хорошо, что вновь почувствовал запах дыма и гари, тот жар, исходящий от горящего дома, из которого они с Мирасой выбрались в тёмный узкий переулок.

      Нужно было послушаться Валана, уйти до того, как их заметили, и больше не попадаться на глаза чудовищам Ужасной Матери, но ноги приросли к земле и налились свинцом, не давая сдвинуться. Его пытались растормошить — Валан тряс изо всех сил, больно сжимая плечо, но Эсвейт словно не слышал ни его отчаянного мычания, ни звон вынимаемого из ножен меча. Все звуки проходили через толщу воды и единственное, на что мог смотреть аль’шира — как неумолимо приближалась его гибель, раскрывая четыре смертоносных лицевых лепестка, выпуская тонкие кроваво-красные жгутики. Он не отводил взгляда, очарованный и испуганный, чувствуя, как начинает кружиться голова и воздух с трудом просачивается в лёгкие. Эсвейт задыхался, его пальцы подрагивали, влажные от пота, холодные и деревянные. Попробуй взяться за меч — и тот выпадет из рук прежде, чем аль’шира взмахнёт им, но у Эсвейта не было меча, он был безоружным, почти что голым перед наступающим врагом.

      Звук дудочки оборвался коротким, как удар хлыста, громким свистом. Припавшие к земле, уже готовые броситься псы подняли головы, и их уродливые крысиные хвосты завиляли из стороны в сторону. Отвратительные, будто сшитые из разных прогнивших кусков мяса твари вели себя подобно обычным собакам, встретившим любимого хозяина — ластились, тыкаясь в протянутую им ладонь, нежно обвивали длинные пальцы жгутиками, выказывая свою любовь, вились вокруг ног, обтирая лишённые шерсти бока.

      — Вот мы и встретились, найхрё.

      Позади раздался чей-то злой голос, и Эсвейт с трудом обернулся и увидел, как те же твари, отрезавшие им путь назад, окружили ощерившегося мечом Валана и теперь не давали добраться до одиноко стоявшего аль’ширы. Они угрожающе рычали, их лепестки хватали воздух возле рук и ног солдата, но никто из мерзких чудовищ даже не посмел тронуть его, впрочем, Валан и сам лишь очерчивал себе круг, ведя перед уродливыми человекоподобными мордами кончиком клинка.

      — Найдад!

      И вся свора в дюжину существ, пришедших из самых жутких снов, в одно мгновение оказалась у ног молодого ратмирского колдуна. Он мягко оттолкнул одну из них, расчищая себе путь к Эсвейту, и тварь с тихим ворчанием затрусила в сторону, скрывшись за палатками в стороне леса. Валан оказался быстрее и теперь закрыл собой ещё пытавшегося прийти в себя Эсвейта, борющегося с собственным ужасом на одной силе воли, не позволяя ногам понести его прочь от надвигающейся беды. Он до хруста впился в спину защищавшего его солдата, прижавшись покрытым испариной лбом и хватая воздух.

      — Мы давние знакомые, — всё так же спокойно говорил козлоногий колдун, разведя руки в стороны и позволяя сердитому взгляду Валана оглядеть с ног до головы. — У меня нет оружия, воин.

      Валан недоверчиво хмыкнул, но не отступил, угрожающе выставив перед собой меч.

      — Найхрё, — мягко позвал Эсвейта колдун. — Убереги его от глупости, поселившейся в этой голове.

      …жар, гул, рёв, дым. Лёгкие разъедало от маслянистой черноты. Всё небо — нависшая над горящим городом тьма. Яростные крики Мирасы, она о чём-то его предупреждала, её лицо в саже, в руке — острый кусок черепицы. Она готова расстаться с жизнью, но он знал лучше других, как сильно она хотела жить, чтобы в один день принять знак джанара и командовать собственным ис’дари. Эсвейт видел это так чётко, ощущал с каждым вдохом, будто вновь находился посреди кривого переулка, и всё произошедшее с ним после — игра воображения, злая магия, заставившая его на время поверить в иллюзию.

      — Ты… — Эсвейт судорожно втянул воздух и сморгнул выступившие на глаза слёзы. Его переполняла злость, разъевшая страх и наполнившая новыми силами. — Ты тот тейх’ва, что убил Мирасу!

      Колдун нахмурился. Его тонкие губы сжались в тонкую линию, а взгляд стал сосредоточенным, не выпуская из виду появившегося из-за спины Валана аль’ширу. Вязь неизвестных Эсвейту рун, охватывавшая шеи и руки, вновь легонько засветилась, почти незаметно на вечернем солнце, но цепкий глаз Сына Змеи смог уловить неестественный свет. Длинные белые волосы были собраны в высокий хвост и перехвачены лентой, в одной руке он сжимал пастушью свирель из полированной белой кости, а вторую медленно поднял к самым глазам, сгибая в локте и отгораживаясь от слепящих закатных лучей. Его витые рога всё так же венчали высокий лоб.

      — Её казнили?

      Его голос звучал тихо и серьёзно, как у человека, огорчённого недоброй вестью. Он смотрел на Эсвейта, и в красных радужках танцевали закатные всполохи солнца.

      — Нет, — пальцы сжались в кулаки. — Убили.

      — Она погибла как воин?

      — Да.

      — Тогда её смерть была славной, — колдун сделал первый шаг, замер, затем второй, осторожно приближаясь к Валану, даже не глядя на его клинок, повисший в воздухе. — Души сильных воинов становятся хранителями своего племени, своей семьи, найхрё. Она оберегает тебя.

      Валан угрожающе сверкнул клинком, поймав угасающий луч, преграждая путь к затихшему Эсвейту. Чернокнижники из далёкой дикой страны, что располагалась на севере за Скаррийскими хребтами, были известны по старым поверьям и слухам, приносимыми торговцами. Они ели человеческие сердца и пили человеческую кровь, были уродливы, подобно сыновьям Онна’Дашати, и поклонялись богу-ворону. Они пришли в Шейд-Рамал за новыми пленниками, их безумные пляски видел Валан, когда стоял вместе с братом на страже, прячась за зубцами стены. И вот один из них оказался среди наёмников в окружении чудовищных тварей. Он видел таких, когда отбивался от солдат одного из Домов, как они рвали целой стаей не успевшую добежать до замковых ворот семью.

      — Ты называл её Мирасой.

      — Это её имя, — из-под насупленных бровей на чернокнижника смотрели два тёмных глаза, влажно сверкая.

      — А как звучит твоё?

      — Нэ… го… вои… — сквозь зубы выдавил вмешавшийся Валан, но аль’шира гордо вскинул голову.

      — Эсвейт.

      — Такое же сильное, как и ты сам, — с улыбкой произнёс козлоногий колдун и рука, прикрывавшая глаза, так же медленно опустилась вниз, скользнула за спину и вновь показалась у всех на виду. Пальцы, что казались хрупкими, чем были, бережно держали знакомый аль’шире нож. Резная ручка из кости, струящийся змей по начищенному клинку — подарок Урлейва, его кровника, потерянный при неудавшемся штурме. — Эсвейт.

      Положив ладонь на предплечье Валана и заставив опустить меч, Эсвейт вышел навстречу и, продолжая недоверчиво смотреть на колдуна, взял клинок и тут же прижал к груди. Он не раз вспоминал сейд’жаху, когда отчаяние затуманивало разум и единственное, что хотелось Сыну Змеи — скорой смерти, но теперь с ним была частичка Урлейва, когда-то заключённая в этот подарок. Мог ли он поблагодарить того, кто пленил его и Мирасу, тем самым убив одну из них? Мог ли Эсвейт простить чужака за то, что хранил все эти дни и месяцы вещь, которую мог продать за монеты? Аль’шира ещё раз внимательно оглядел нож.

      — Цууст Харрэ предначертал эту встречу, Эсвейт, — чужие пальцы накрыли его и слегка сжали. — Мы повязаны судьбой.

      Он заглянул колдовскими глазами в лицо аль’ширы и погрузился в саму душу Сына Змеи. Зачарованный, не смевший двинуться Эсвейт не отводил взгляд, продолжая тонуть в тёмном рубине радужек ратмирского чернокнижника. Он впервые за месяц плена ощутил, как бывает приятно, когда кто-то касается кожи столь осторожно и невинно, не хватает, не бьёт, не пытается сломать. Эсвейта утягивало на дно тёмного пруда, окутывая тёплой водой, погружая всё глубже в безмятежность, где он мог не бояться и не выживать, а ощутить близость родных.

      В нос ударил сладковато-терпкий аромат трав, чужие руки обвили плечи аль’ширы, укрыли от невзгод и смертей, от всего мира, и он в ответ стиснул бока козлоногого чернокнижника ладонями до боли, вымещая всё, что копил в себе столько дней. Эсвейту хотелось кричать до сорванной глотки, впиваться в землю пальцами, рыть её от беспомощности и злости, но он продолжал сжимать чужое гибкое тело, уткнувшись носом в сгиб шеи.

      Кожа колдуна была горячей от солнца и хранила на себе запах дорог, полевых цветов и сухих трав. К ней приятно прижаться щекой и погрузиться в мирный сон под раскидистым деревом где-то у границы полей после тяжёлого дня. Беззаботно слушать свирель и смотреть на угасающее солнце, а позже прийти к тёплым водам и окунуться, смывая усталость прожитого дня.

      Его вырывали из этого чувства безжалостно и грубо — схватили за шиворот, как провинившегося пса за загривок, и оттащили от чернокнижника, но тот успел схватить Эсвейта за руку, противясь чужой силе. Вздёрнув надменно головой, смотря сурово, и в недрах красных рубинов заплясал гнев, направленный на возвышающегося позади аль’ширы черноволосого воина. Эсвейт почувствовал, как хватка на шее ослабла, исчезла на короткий миг, чтобы тут же обвить плечи и грудь и прижать к крепкому, натренированному телу. Он увидел руку, державшую его за запястье, и другую, что давила на грудь и левое плечо: светлая кожа чернокнижника с чёрной вязью рун и смуглая, хранящая белёсые шрамы, фасхран’кассры. Тот выглядел привычно рассерженным, губы сомкнуты в тонкую полосу, как и всегда, стоило Ашрею увидеть Эсвейта где-то ещё, кроме, как не в шатре. От него исходил настоящий жар, словно от чешуи кассры, пах потом, травой и оружейным маслом, как и большинство наёмников, разве что не разило вином. Он был выше колдуна, шире в плечах и крупнее, они будто горностай и матёрый волк, не поделившие добычу, смеряли друг друга долгими взглядами.

      Валан, оттеснённый в сторону Ашреем, неожиданно вздрогнул и резко припал на одно колено, склоняя голову, морщась от боли.

      — А, ратмирский колдун, — от голоса явившегося дэва веяло интересом и обманчивой мягкостью.

      Идя к застывшим соперникам, Тейрран положил ладонь на макушку Валана, приказывая подняться, и тот, выждав три удара сердца, встал, вложив свой меч в ножны. Этих двоих что-то связывало, с той ночи, когда стражник тар-Амора попытался защитить от своих, или ещё раньше, но Валан был не менее предан фарри, а тот выказывал милость просто касаться простолюдина. Что должно было произойти, чтобы оказаться в долгах или в почёте у могущественного существа? Если ответ и был известен Эсвейту, он избегал его, надеясь, что никогда не окажется в подобной ловушке.

      — Нар алдар, господин, — пальцы колдуна неохотно выпустили запястье Эсвейта, и чернокнижник почтительно поклонился возвышающемуся перед ним дэву, тот коротко кивнул, сохраняя на губах мягкую улыбку. — Божество этих прекрасных земель озарило скромного чужака своим ликом.

      — Столь ли он скромен, как хочет казаться? Я имел удовольствие слышать о вашем народе песни, пришедшие со странствующими савваритами из-за Скаррийских гор. Если в них хоть капля правды, то это мне выпала честь стоять перед жрецом самого Цууст Харрэ.

      Синие глаза дэва, похожие на стылый океан, опасливо сузились:

      — Вот только милость Бога-Ворона пала на того, кто имел наглость обнажить против законов этой земли меч.

      — Цууст Харрэ мудрый бог, но даже его можно ослепить ложью, господин, — колдун поклонился ещё раз, но Эсвейт заметил, что взгляд его глаз был устремлён на дэва.

      — Вы явились сюда устраивать кровавые жертвоприношения и пляски на останках несчастных, — голос Ашрея вибрировал от злости, он терпел присутствие чужака лишь из-за дэва, но всё напряжённое тело было готово нанести удар.

      — Мои сёстры и некоторые братья и правда пришли за пленниками, как им было обещано. Мы проливали кровь ради своего хозяина и столько, сколько могло его удовлетворить. Иные же проливают её просто так.

      Ашрей дёрнулся, но его остановил Тейрран, легонько коснувшись плеча, но злость, вспыхнувшая в фасхран’кассре, заставила теснее прижать попытавшегося сбросить чужую руку Эсвейта.

      — Сучий…

      — Вернись в шатёр, ке’нея, позаботься об Эсвейте.

      Видел ли Эсвейт, как кто-то смотрел на другого таким же тёплым взглядом, как это делал фарри, всякий раз поднимая глаза на Ашрея? Безжалостное божество, способное превратить любое существо в дорожную пыль, становилось таким человечным и понятным для любого, кто хоть немного был чуток к душам других. Ладонь дэва легла на щёку Ашрея, ласково огладила и скользнула на затылок.

      — Всё будет хорошо, Валан останется со мной.

      Эсвейт бросил последний взгляд на ратмирского колдуна и встретился с его внимательными глазами, следящими за ним, как волк, лишённый добычи. Тот не произнёс ничего на прощание, дождавшись, пока не скроется аль’шира, и тогда всё внимание вернулось к дэву.

      Никто не знал, о чём они договорились и на какой цене сошлись, но перед рассветом, когда было объявлено об отъезде делегации, принц явился в шатёр Ашрея и также таинственно покинул его вместе с фасхран’кассрой. Второе Копьё вернулся с первыми лучами, отчуждённый и даже расстроенный, как померещилось со сна Эсвейту. Он молча собрал скудные вещи, терпеливо дождался аль’ширу и вывел за лагерь, где их ждали люди принца в окружении двадцати крепких наёмников, лучших из всех, кто был у Авераха-Быка. Тот держал под уздцы лошадь Тейррана, молчаливо восседающего в седле, поблёскивая глазами под натянутым на голову капюшоном. Над ними, кружа и клёкая, летал небольшой белый лунь, расправив широкие крылья на воздушных потоках.

      Коротко распрощавшись, десятник с синей перевязью через левое плечо, поднял руку и коротко свистнул, подавая знак.

      До Бриваса оставалось два дня. Два дня хоть какой-то свободы, а после…

      Эсвейт тряхнул головой и тронул бока своей лошади.