Привычная тьма убаюкивала и обнимала нежнее, чем руки матери. Она медленно поглощала, утягивала ко дну, которого не существовало, окутывала чёрным саваном, под которым таились великие страхи и надежды каждого. Ашрей шёл сквозь тьму и не видел ничего, кроме единственного костра на берегу безымянного моря. Он втягивал солёное дыхание волн, прислушивался к шелесту пены на влажных спинах гальки, под его сапогами нестройно скрипели блёклые камешки и белёсые осколки растоптанных когда-то ракушек. Этот путь всегда отзывался в душе Ашрея памятью о прошлом, звуками простенькой самодельной дудочки, криками прожорливых птиц, реющих над берегом в поисках мелкой рыбёшки. Он не помнил — не хотел помнить — себя рыбаком, которого ждала утлая лодочка отца и скудные дары моря, но его асшах’гехар был возведён именно на этих осколках прошлого.

      Лишь однажды Ашрей пожалел о своём желании. Он помнил дождь, что ярился и обжигал холодом, пронизывал кожу острыми иглами и застил образ возвышавшейся над ним женщины. Её голос до сих пор отзывался в его голове сталью, загонял в отчаяние и напоминал, чья кровь на его руках, кому империя обязана гибелью старшего принца, надежды угасающей цивилизации. Его глупость и самоуверенность сыграли не последнюю роль с дерзостью, что Ашрей проявлял, когда позволял себе невиданное — быть рядом с дорогим ему дэвом. Он сам не понял, когда из чувств обиды, злости и зависти в нём появились иные, совершенно неожиданные, заставляющие ловить каждое слово и жест, наслаждаться ими, как самыми ценными сокровищами. Его презирали, за его спиной шептались, задирали, втягивали в драки, обзывали выкормышем фарри и завидовали упорству, с которым он оттачивал навыки. Что бы ни говорили злые языки, Ашрей добился всего сам, собственными силами, ахади никогда не устилал дорогу коврами, чтобы было удобнее пробиваться на самую вершину, но всегда был рядом, поддерживая и выслушивая маленького волчонка.

      За последний месяц, что ему приходилось бывать здесь, Ашрей сожалел о том, что вместо моря и гальки не был чудесный сад, в котором проводил свои ночи ахади. Столько диковинных цветов, чьи названия он не мог не только запомнить, но и выговорить, смешные карликовые деревья и целая площадка нетронутого белого песка, посреди которого торчали, как кривые клыки, камни. Сложный узор, что встречал Ашрея в этом саду, менялся от встречи к встрече будто созвездия на небе, что изучал ахади. Он любил рассказывать древние легенды о небесных драконах и коварных ведьмах, о храбрых пастухах и дерзких принцах, а после Ашрей, засыпая под тёплой ладонью, просыпался в собственной комнате.

      Это были самые драгоценные воспоминания. К ним Ашрей обращался в моменты отчаяния и страха, набираясь мужества и напоминая себе, ради чего он безоговорочно следует приказам своего учителя. Как это случилось с Нордораном. С десятью тысячами жителей, уничтоженных за один день без тени сомнения. Но внутри что-то надломилось, выпуская яд сомнений в собственных поступках. И в этот момент, когда вопросов становилось всё больше, в его жизнь вторгнулся он.

      Вацлав.

      В этот раз он вёл себя иначе: ёрзал, суетился, то и дело касался ладонью шеи, потирая её и поглядывая во тьму с обеспокоенным ожиданием.

      Ашрей сжал кулак, стискивая в нём свои подозрения и зарождающееся раздражение, и вступил в неровный круг света, заставив Вацлава дёрнуться на встречу.

      — Ты долго, — его голос выдавал бушующее в мыслях расмуара смятение, что отражалось лихорадочным блеском в серых глазах.

      Ашрей снял плащ и, постелив на гальку, сел напротив костра, через языки пламени глядя на своего вынужденного собеседника.

      — Слушай, — Вацлав обеспокоенно облизнул губы, собираясь с духом. — Я хочу рассказать тебе про, знаешь, одну вещицу, которую, понимаешь, я получил совершенно случайно. Богом клянусь, ничего не делал! Даже не лез никуда!

      Ашрей вопросительно выгнул бровь, глядя на руку расмуара, дёрнувшуюся ко лбу, сжимая пальцы щепоткой, но быстро лёгшую на обнажённое колено.

      — Продолжай.

      — Ты, наверное, слышал об убийстве двух наёмников? — и, получив утвердительный кивок, продолжил. — Так вот, я видел кто это сделал.

      — Но не сказал.

      — А как я скажу им?! Это целая стая психопатов! Они даже слушать не стали бы! Повешали б на ближайшем дубе, как пиньяту, и отделали бы до кровавого фарша. Особенно этот, с рогами…

      — Дальше, Вацлав.

      Он выдохнул, успокоился и продолжил:

      — В общем, этот убийца меня тоже видел… Ашрей! Вот только давай без этого! Потом закатывать глаза будешь! Я впервые пытаюсь быть с тобой честным, как ты и просил!

      — Я просил сидеть в шатре и не отходить от твоей главной проблемы, а ты устроил новую.

      — Я просто… прости, — щека Вацлава дёрнулась, и весь пыл, с которым он пытался рассказать о чём-то важном, растаял в потухших глазах.

      — Рассказывай, — это слово Ашрей попытался сказать настолько мягко, насколько позволяло его терпение, истончавшееся с каждым произнесённым Вацлавом звуком.

      И ему рассказали. Неуверенно начав свою короткую, но насыщенную историю о наёмниках, о рыжем незнакомце, вручившем золотое перо, о словах ахади, что лишь по милости Ясноокой Керу не разгадал тайну своего ке’неи — когда-нибудь богиня явится за своим долгом и взыщет с хладнокровием ростовщика, запуская безжалостные пальцы под его кожу в поисках самого ценного, — Вацлав закончил и выжидающе уставился на молчавшего Ашрея, мрачнеющего с каждой новой подробностью.

      Со стороны моря подул сильный ветер, заставив расмуара зябко поёжиться. Тот теснее сжался, прижимаясь обнажённой грудью к согнутой ноге, что обнимали руки, и положил подбородок на колено, ожидая ответа. Вместе с холодом пришёл запах соли и свежести, померещился скрип старого дерева на поверхности неспокойных волн, зашуршала галька под ладонью Ашрея. Его пальцы вновь перебирали маленькие камешки, отсеивая, будто бусины в чётках, пёструю часть из общей горсти.

      Они смеряли друг друга долгими взглядами, не нарушая тихий шёпот невидимого моря, где на далёком горизонте, будто отзвук чьей-то бушующей ярости, вновь вспыхивали ломаные линии молний, освещая вздымающиеся остовы странных, искорёженных гигантских камней правильной формы. Ашрей отвёл взгляд от Вацлава и устало потёр переносицу, прикрыв глаза, под веками которых танцевали яркие пятна огня. За последний месяц, что они провели, деля одно тело, он — скорее Вацлав — нарушил столько запретов и пренебрёг столькими титулами и именами, что будь эти действия самого Ашрея, он бы лично вложил меч в ладони ахади, раскаявшись во всех содеянных грехах. Конечно, с вынесением приговора справилась бы и лорд-командор, и с куда большим азартом, но учителю Ашрей доверял сильнее, чем кому-либо. Тот непременно бы нашёл мудрое оправдание его поступкам, мягко пожурил, а его ладони покоились бы на плечах или щеках, как он любил это делать, будто каждое прикосновение к собственному ученику несло некий сакральный смысл для него самого. Ашрей сморгнул пелену сожаления от невозможности тот час пробудить тело и рассказать всё Тейррану — Вацлав стал для него по-своему важным, будто ответственность за его поступки ложилась на самого фасхран’кассру и требовала искупления не от этого неугомонного и слишком мягкого мейзы, а от Ашрея — или же мог?

      Потребовалось одно мгновение, чтобы отринуть страхи, сковывающие Второе Копьё. Он посмотрел на притихшего Вацлава, в чьих глазах отражались языки пламени, а со щек сошёл румянец. Тот будто догадался, что именно хочет сказать собеседник, и уже готовился возразить.

      — Ты расскажешь ахади про всё, что знаешь.

      — Ты велел держаться от него подальше, — осторожно подбирая слова, ответил расмуар. — Вдруг он поймёт, что я — не ты…

      — Дэвы не умеют читать мысли, — Ашрей покачал головой. — По крайней мере те, кого я встречал.

      — Допустим, но почему ты сам не расскажешь ему?

      — В моих словах будет недосказанность, и тогда мы упустим важные детали, что могут помочь.

      — А в моих, думаешь, нет?

      — Он может спросить о таком, о чём ты мог мне не рассказать, решив, что это несущественная деталь. Вопрос времени, как скоро ахади догадается о твоей лжи и как скоро он явится за правдой.

      Вацлав спрятал лицо в сгибе локтя и тихо выругался, прикусывая крепкими зубами кожу, желая скрыть от Второго Копья свою досаду и страх, что чувствовался в его напряжённом теле, в глазах и словах. Ашрей в какой-то момент почти проникся сочувствием, но останься расмуар там, где ему было велено, им не пришлось бы идти на столь рискованный шаг. Два раза им удавалось сыграть на любви ахади и его слепоте к странностям Ашрея, позволил то, о чём фасхран’кассра даже не смел помыслить, пропускал дерзость, с которой вёл себя Вацлав, даже в чём-то одобрял, и, видят все боги, что хранят земли Шейд-Рамала, рано или поздно эта странная игра закончится.

      — Расскажи ему всё, что знаешь, ответь на все вопросы и вернись обратно к Змеёнышу. Впервые твоя ошибка может послужить предлогом избежать ещё большей опасности для нас, — губы Ашрея сомкнулись в тонкую жёсткую линию, ожидая согласия. И после, как Вацлав, обречённо вздохнув, нервно огрызнулся лающим «Да!», тихо произнёс, надеясь, что эти слова унесёт очередной порыв ветра прежче, чем они коснутся ушей сидящего напротив человека и Ашрей пожалеет о них. — Пусть Араварри и Дэйсерри сплетут покров над твоей головой, мейза. Я почти привязался к тебе.

***

      — Двадцать. Взамен графских.

      — Троих-то много, — Тейрран навис над кряжистым, наспех сколоченным столом и покачивал из стороны в сторону упёршийся в карту кинжал.

      — Потому что твоя затея жиже дерьма бузруса. Ты хочешь сделать крюк, чтобы побывать в Марзассе, и отнимаешь у себя добрых полдня. Двадцать, ахреди.

      — Десять, Аверах, пара вьючных мулов и одна телега. Без девок.

      — Либо двадцать моих крепких ребят, либо отправляй гонца к своим драконоездцам. С меня шкуру спустят, узнай, с какой охраной я отпустил императорского сынка.

      — Либо осыпят золотом, — Тейрран невесело усмехнулся и, выпрямившись, выдернул кинжал, повредив Шайдар, к удивлению принца, ещё красовавшийся на некоторых картах.

      — Шутишь, ахреди. Не нужно. О твоём прибытии в Аэлерд каждая крыса в империи узнала сразу же, как последняя лошадь пересекла ворота, а о том, что за его стенами произошло — подавно. Все эти казни — это не из желания накормить местных чужой кровью? Хочешь уязвить его? Думаешь, он попытается перехватить такой лакомый кусок по пути в столицу и наткнётся на твоих ящеролюбов?

      — Возможно, так и планировалось, — пальцы Тейррана бережно соединили надорванные края некогда существовавшего княжества и прижали к грубым доскам стола. — Но Эоран не так глуп. После твоего «предательства» он вряд ли поведётся на ещё одну уловку, даже знай, что в ней я. Скорее, его войска отступят назад, засядут в крепостях, а там, если слухи верны, он дождётся подкрепления с юга.

      — Дикие племена — не подкрепление, — Аверах презрительно фыркнул.

      — Да, даридийцы не знают боевых порядков, их броня и оружие примитивны, но не магия, которой владеют шаманы и колдуны. Ты и моргнуть не успеешь, как половина твоей армии уже будет вывернута наизнанку, а другая в агонии терзать саму себя голыми руками. И, к нашему общему несчастью, у них давний союз с ар-дел-Варреном.

      — И как этому недоноску удалось такое.

      Тейрран помедлил. Его взгляд блуждал по карте, пока старые воспоминания, далеко запрятанные в недрах памяти, пробуждали давно угасшие чувства, от которых остался лишь пепел ушедших событий. Принц вздрогнул, будто очнувшись, и виновато улыбнулся:

      — Скажем так, этому поспособствовали боги.

      Подозрительный взгляд Авераха-Быка, если и не укрылся от предавшегося воспоминаниям дэва, то никак не отразился на холёном лице принца, продолжавшего буравить маленькую ранку на поверхности карты. Они были знакомы слишком давно и достаточно хорошо, чтобы уловить в словах друг друга намёки судьбы, сводившей многие жизненные тропы, а порой даже слишком неожиданные, чьи союзы не должны были существовать. Именно на этих переплетениях и строилась паутина Альфай’Ядина, перебиравшего своими длинными цепкими пальцами сети, словно струны изящной лиры. Аверах коснулся массивного навершия своего внушительного оружия, воткнутого острой стороной в приволоченный кем-то из солдат чурбан, подобно мясницкому ножу. У него было множество вопросов, часть ответов на которые он и сам знал, но нуждался в подтверждении, и один из них касался Второго Копья, чьё желание обладать мятежным аль’широй разворошило осиное гнездо, привлекая внимание не только простых солдат и графов, но и Воронов. Бык слышал о сделке между тар-Амором и принцем, кто-то из прислуги или даже графских гвардейцев поведал ему за очередной кружкой крепкого шарвая про обмен Змеёныша на жизнь младшего Сембара, которому грозила виселица. Впрочем, она грозила обоим, и оба смогли её избежать в играх двух мужчин. Разве что один схуднул на две руки и сейчас мог быть как на половине пути к Марадийской крепости, где засела часть мятежников, так и где-то съеденным обезумевшими от голода волками. Этого не было в договоре, Аверах даже сказал бы — его нарушением, но он благоразумно молчал, ведь сам когда-то оказался в подобной ситуации, но вышел из неё не только с целыми руками, но и с полными золота мешками. То, что случилось с Сембаром, было предупреждением не столько для Эорана, сколько для самого графа. Предупреждением холодным и надменным, во вкусе дэва, стоявшего подле грубого стола и прекратившего рассматривать когда-то существовавшее княжество.

      — Что будет со Змеёнышем?

      Синие глаза метнулись к искажённому звериными чертами лицу Авераха, впиваясь в него. Бык не дрогнул, выдержал колкий взгляд, чувствуя, как напряжение сковывает его мышцы, готовые рефлекторно взяться за рукоять клевца. Может, он ошибся, думая, что какой-то простой аль’шира, даже не имеющий звания джанара и ценных сведений, не столь интересен этому существу? Ведь всё, что произошло в ке’нагаре и на стоянке, скорее касалось чести его цепного пса, нежели самого мальчишки.

      — Он тебя так волнует?

      — Я видел, сколько с ним проблем, — Аверах пожал плечами, разведя руки в стороны. — И мог бы выкупить его свободу.

      — Выкупить? — Тейрран холодно улыбнулся. — У меня за мои же деньги?

      — Он неплох с мечом и достаточно крепок, раз выдержал всё то, что творили с ним тар-аморовские скоты. Мог бы славно послужить моей банде.

      — Разве что тому, кто метит на твоё место, — заведя руки за спину, Тейрран обошёл стол и остановился у выхода из шатра. — Я сам выберу людей из твоих «псов».

      — Подумай ещё раз, ахреди. Может, вместо этой безумной игры в Чернопёрых ты явишься, как и положено, на драконе и в сопровождении драконов?

      Ему не ответили, Аверах ожидал подобную реакцию, потому лениво отмахнулся в сторону исчезающего за пологом дэва, как тот неожиданно замер и спросил:

      — Ты так и не нашёл того, кто убил сотника?

      — Нет, никто даже не слышал, что была какая-то возня. Обычная драка за монеты, такое случается.

      Тейрран коротко кивнул, удовлетворившись ответом, и опустил тяжёлый полог за собой, погружая шатёр в лёгкую полутьму. Он едва успел сделать два шага, не разбирая дороги, погружённый в собственные мысли, как его плеча легонько коснулись, заставляя сбить шаг и резко обернуться, опустив руку на вложенный в ножны меч. Это была привычка воина, нежели дэва, чьё истинное оружие не имело физической формы, и принц тут же одёрнул пальцы от рукояти.

      На него смотрели два испуганных янтарных осколка в обрамлении колючих чёрных ресниц и широких бровей, придававших молодому лицу слишком большую серьёзность.

      — Ашрей, — тихий выдох, сорвавшийся с губ Тейррана, позволил им обоим расслабиться. — Что-то случилось?

      Этот вопрос он задавал в первый год обучения мальчишки-рыбака столь часто, сколько раз тот сбегал за стены Академии и пробирался в его сад. Маленький волчонок, всю свою недолгую жизнь проживший в свободе от чётких правил и приказов, не уживался, рвался за стены и никак не мог поладить с товарищами, то и дело ввязываясь в драки. Его наказывали столько раз, сколько было дней в месяце, а он продолжал упрямо нарушать все мыслимые правила дисциплины, чтобы в очередной раз оказаться рядом со своим ахади. Тейрран никогда не укорял его за подобное рвение, не выпытывал имена обидчиков, зная о них от разъярённого Драйгана ат-Троу, часто укорявшего принца за легкомыслие и слишком затянувшуюся шутку. Ему нравилась непокорность и любознательность мальчишки, он учил его сдержанности и терпению, рассказывал истории и удивительные сказки, которых Ашрей не слышал даже от бабушки Янхэ.

      — В тот раз я рассказал не всё, — прошло много лет с тех пор, теперь Ашрей был мужчиной, красивым, храбрым и достойным стать для младшей дочери какого-нибудь герцога прекрасной парой, но всё так же виновато опускал голову и отказывался смотреть в глаза своему наставнику.

      Тейрран не ответил, но взгляни на него в этот момент Второе Копьё, увидел бы, как сильно сжались губы, вычерчивая тонкую резкую линию на молодом лице. Он начинал уставать от странных действий Ашрея, от хаоса, который он вызвал в Аэлерде, а после — среди наёмников, от его откуда-то взявшейся скрытности. Можно было предположить: тот всё же нашёл свой путь, о котором так давно говорил сам Тейрран, но всё, что делал фасхран’кассра, походило на поведение ребёнка, стремившегося спасти всех и сразу. Ашрей не был таким, не после того, что совершил в Нордоране.

      Они молча вошли в небольшой шатёр, принадлежавший принцу, с его малочисленными вещами, столом, парой стульев и кушеткой, явно принадлежавшей кому-то из доверенных капитанов Авераха-Быка. В простом бурдюке было вино, а единственный кубок повидал столько всего, что утратил прежний серебристый блеск и был немного помят. Единственная роскошь, бросившаяся в глаза — шкуры, устилающие пол. Их было множество: лисьи — чёрные лоснящиеся, медвежьи, что были жёсткие на ощупь, приятной пепельно-белой расцветки волчьи. Ашрей замер на пороге, в неуверенности глядя под ноги, в очередной раз удивляя дэва своей странной переменой. Был ли он таким всегда? Тейрран почему-то думал, что нет, он наблюдал за ним, видел, как тот растёт, и единственный секрет, что он не мог разгадать — тот разговор с Рейске.

      — Выпей, — Тейрран взял бурдюк и, вынув деревянную пробку, преподнёс всё ещё мявшемуся у входа Второму Копью. — Это придаст тебе храбрости.

      Тот вымученно улыбнулся и что-то в этом показалось не свойственным человеку, чьё лицо было изучено до самых мелких родинок и едва приметных веснушек. Но Ашрей сделал один шаг вперёд, а после один большой глоток и тут же зашёлся кашлем. Вино, что преподнесли Тейррану было слишком крепким, ягодным на вкус и жгло язык. Фасхран’кассра прикрыл рот рукавом рубашки и глубоко вдохнул, почти до упора, пытаясь совладать с выступившей на глазах влагой.

      — Так о чём ты умолчал, Ашрей?

      Тейрран медленно вернулся к столу и присел на его край, не сводя внимательных глаз с человека, всё ещё борющегося с вязким вкусом вина.

      — Я видел того, кто убил тех двоих.

      — Продолжай.

      — И, скорее всего, смогу узнать.

      — В этом нет необходимости, ке’нея, — принц мягко улыбнулся и похлопал рядом с собой, подсказывая растерянному Ашрею куда вернуть бурдюк. — Опиши его.

      — Он рыжий, по-настоящему рыжий. Как медь. И худой, не похож на наёмника, скорее какой-нибудь музыкант или… — губы Второго Копья беззвучно зашевелились, а после он осторожно продолжил: — …маг.

      — Он владел силой?

      — Когда он коснулся меня, то от его рук исходил холод, как будто была зима.

      — Он попытался убить тебя? Причинил вред?

      — Я думаю, надеялся, но у него не вышло. Он был удивлён, по крайней мере, мне так показалось. Ещё он сказал, что это для него привычное дело — убивать свидетелей. А потом отдал то перо. Сказал, что можно продать, но лучше хранить. Неизвестно, что могут принести вороны.

      Пальцы Тейррана мягко коснулись щеки подошедшего к столу Ашрея, скользнули на подбородок, заставили повернуть голову и встретиться с внимательными глазами, похожими на два синих кусочка неба. Было в них что-то тёмное, будто клубящаяся тьма под толщей океанской воды, в которую страшно, но любопытно погрузиться, узнать свой предел возможности. Пальцы продолжали скользить вниз по коже, осторожно нырнули под край ворота простой рубашки, чья горловина была не зашнурована и открывала часть загорелой кожи Второго Копья. Ашрей задышал чаще, сцепил зубы, пытаясь справиться с накатывающейся на него волной возбуждения с каждым касанием чужой ладони. Его кадык дёрнулся, а тело подалось вперёд, стоило отнять руку от чужой горячей кожи, будто просило не останавливаться. Это было странно и в то же время занятно. Может ли быть такое, что все странности, происходящие с Ашреем, не более, чем чувства, что охватывали практически каждого при острой нехватки близости? Скольких мужчин сводило с ума воздержание, сколько преступлений было совершено на почве такого безумия. Неужели даже его драгоценного рыцаря коснулась столь зловредная болезнь?

      Тейрран мягко соскользнул с края столешницы, прихватив рубашку Второго Копья на груди и притягивая к себе, вынуждая того повиноваться, улыбаясь настороженно-удивлённому лицу человека, понимающего происходящее, но не доверяющего собственным догадкам. Он был на пол шага ближе, чем обычно позволял себе на людях, но всё ещё сохранял ту дистанцию, что могла бы стать для них более близкой, словно дразня. Пальцы зарылись в густые волосы, успевшие отрасти за столь долгий срок в стенах Аэлерда, убрали со лба, открывая строгое лицо с тяжёлой челюстью и высокими скулами. Тейрран любовался им: породистым, по-мужски красивым, с тонким прямым носом; видел, как угловатый, худой мальчонка постепенно вытягивался, обретал мышцы, взрослел и превращался в настоящего рыцаря, о которых мечтают мягкосердечные дамы, слушая песни разгульных савваритов. Ладонь легла на грубую ткань рубахи, чувствуя, как крепкая грудь вздымается в волнении, ощущала жар, исходящий от человека, и Тейрран подался вперёд, прижался к чужой щеке и втянул едва ощутимый запах пота — этот день выдался по-настоящему безжалостным ко всем, кто оказался на дороге без защиты высоких крон, — и уловил лёгкую, почти неуловимую перемену в дыхании Второго Копья.

      — Ахади?

      Даже тон голоса изменился. Или Тейррану всё это кажется? Он отпрянул от Ашрея, мельком оглядел смущённое лицо, пытающееся сохранить невозмутимый вид, но румянец на загорелых щеках выдавал с головой, и отвернулся.

      Они и раньше заключали друг друга в объятия, будь то поощрение за успехи или утешение за проигранный бой, но потом всё изменилось и когда-то сбегавший за стены академии мальчишка стал покорным и тихим, как и полагается любому приближённому к императорской семье слуге. Теперь близость Тейррана вызывала в Ашрее напряжение и стыд, отгораживая фасхран’кассру стеной отчуждения. И вот уже второй раз они преодолевали эту преграду, забывали страх Ашрея и сближались, но уже эти объятия не несли ничего из прошлого, когда один был наставником, а второй хотел оправдать его надежды. Теперь Тейрран ощущал какую-то неправильность в этом, странность, не поддающуюся разгадке.

      — Ты верен мне, ке’нея?

      Тихие слова обожгли сильнее, чем пощёчина, ранив будто настоящим клинком. Ашрей нахмурился, хищно подобрался, будто готовый в любой момент атаковать или защищаться, но лишь хрипло, на одном выдохе спросил:

      — Я заставил тебя усомниться, ахади?

      — Нет, — слишком быстро, слишком резко, будто испугался собственных обвинений. Тейрран устало потёр лоб и при свете тусклых, испускавших последние остатки энергии дах’аджаров, глубокие тени сделали его лицо серым и осунувшимся, как от долгой бессонницы. — Но есть те, кто предал клятву, данную моему отцу и мне. Я бы не стал беспокоиться, будь это очередной неравнодушный к мятежам герцог или любящий интриги азафиз. Предсказуемо, очевидно, глупо. Империю терзает какой-то выскочка, а она терпит его, как дворовая шавка — блох. Разве это не прекрасное время вступить в жаркий спор с соседом, чьи границы давно и безуспешно оспариваются перед яримом? Или вспомнить о своём дальнем родстве и навязать слабую претензию на дикий угол, о котором не помнит даже его сюзерен?

      Тейрран горячо говорил, на одном дыхании, и интонации становились всё мрачнее и решительнее, теряя привычную Ашрею холодность рассуждений. Ашрей впервые видел его таким — несдержанным, эмоциональным, дающим себе больше воли, чем обычно, даже при нём. Он едва удерживался на месте, сделав два резких шага вперёд, затем остановился и тряхнул головой, заставив тяжёлые волны волос заструиться по спине подобно чёрным змеям.

      — Кого-то можно подкупить, кого-то — устрашить — золото и страх были и являются прекрасной валютой для подобных проблем. Но Вороны…

      — Разве Вороны не верны Скааду?

      — Должны быть, — тихо ответил Тейрран и коснулся пальцами левой брови. — По крайней мере это подразумевает их Кодекс.

      Мрачная догадка промелькнула в мыслях и Ашрей осторожно приблизился к дэву, бережно сжал его плечо и спросил:

      — Он предал императора?

      Тейрран вновь заглянул в его глаза, и на этот раз молчание затянулось на долгие мгновения, что превращались в минуты, заставляя Второе Копьё усомниться в правильности своих суждений, но он понимал, насколько важны и опасны Чернопёрые для императорской семьи. Нет никого, кто бы сливался с тенями лучше, чем эти пернатые крысы, прирождённые убийцы, воспитанные в религиозном культе, где отнятая жизнь не более, чем заслуга перед лицом таинственного Первого Ворона. Почему Скааду не объединить силы с Эораном? Может, он сам хочет управлять огромной империей по подобию своей Стаи?

      — Нет, ке’нея, — пальцы Тейррана мягко коснулись щеки фасхран’кассры. — Но кто-то в Стае предпочёл чужие монеты. Это меняет всё. Мне нужно отлучиться.

      — Я с тобой, ахади.

      — Нет, ты останешься с остальными, и вы направитесь в Бривас, где ждёт ат-Троу. То место, куда я направляюсь, не примет тебя, ке’нея. Оно опасно для людей, даже будь я рядом, — Тейрран коснулся губами чистого лба Второго Копья и улыбнулся. — Я вернусь сразу же, как только узнаю имя того Ворона.

      Ашрей хотел возразить, это читалось в его потемневших от гнева глазах и в том, с каким трудом он процедил согласие, избегая смотреть на ахади. Он не должен поддаваться эмоциям, ведь так уже было, и итог его выходки отразился на всей империи, не нужно вновь повторять старую ошибку, но он ничего не мог с собой поделать, всё его естество рвалось следом не за божеством, но за дорогим ему человеком.

      Он покинул шатёр ахади растерянным и злым, ему хотелось высвободить гнев, рычать диким зверем, обтесать кулаки об кого-то, но многие, завидев его, лишь расступались, провожая косыми взглядами, и тут же теряли интерес. Если бы он знал, что всё так обернётся, может быть позволил Вацлаву сохранить тайну убийцы-Ворона. Но не было ли это его эгоистичным решением? Ашрей раздражённо отбросил полог собственного тента, ворвавшись во тьму, где его встретил сидевший за столом аль’шира. Его руки покоились на грубой столешнице, а под ними проглядывался маленький кусок деревяшки, грубо обтёсанный ножом, что покоился рядом в куче свежей стружки. Рядом с притихшим Эсвейтом стоял тот тюремщик, что увязался за ними от Аэлерда, чьё имя Ашрей выуживал из памяти, как скользкую рыбу из пруда.

      — Это… — Эсвейт осёкся, его глаза сверкнули из-под светлых бровей, бросая вызов молчаливому фасхран’кассре, и все оправдания, которые могли сорваться с его губ, сгорели во вспыхнувшем огне упрямства. — Мне было скучно.

      Валан лишь кивнул, со сломанной челюстью, даже залеченной таким искусным лекарем, как Лукар, он был не особо разговорчив, а на лице всё ещё сохранялись следы побоев, расплывшимися синевато-жёлтыми пятнами и розоватыми рубцами. Ещё пара дней, и будет выглядеть куда большим красавцем, чем сейчас, как пошутил один из капитанов Быка, когда тюремщик впервые покинул палатку Лукара на своих ногах.

      Молчание затягивалось, сгущалось под пологом тента, заставляя Валана беспокойно завозиться, привлекая к себе мрачный взгляд двух пылающих угольков.

      — Рабам, взявшим в руки оружие, в лучшем случае отрубают руки.

      Ногти аль’ширы заскрипели по дереву, пока пальцы сжимались в кулаки, а после впились в мягкую плоть ладоней. Эсвейт хотел что-то сказать, возразить насмехающемуся над ним ублюдку, но терпеливо смолчал, отведя взгляд от лица Ашрея. Он так и не привык к переменам этого человека, к его неожиданной доброте и мягкости, что проявляли к нему, а после едким, наполненным ненавистью к его идеалам, словам, задевающим самолюбие Эсвейта. В нём будто уживалось две совершенно разные души, каждая из которых не знала, что творит другая. И угадать, когда ему грозит опасность, а когда ласка — невозможно. Это сводило с ума, сбивало всякие попытки понять природу столь странную и недосягаемую, что Эсвейт просто ждал. Ему не покинуть лагерь наёмников — ошейник задушит быстрее, чем он доберётся до первой развилки. И никто не решится освободить выкупленного самим принцем раба, особенно после той ночи.

      Эсвейт был в западне, как пойманный в тесную клетку акав, ещё способный дать бой своим пленителям, но уже растерявший силы. На него косо смотрели и никто не попытался завести простой разговор, потому Эсвейт решил остаться под защитой тента, подальше от настороженных глаз лагеря. Рядом с ним не было Урлейва, что поддержал бы его, напомнив, кем является этот отчаявшийся мальчишка и ради чего он должен продолжать бороться.

      Валан неторопливо поднялся, скрипнув колченогим стулом, хотел по-дружески хлопнуть по спине, как доброго приятеля, но, наткнувшись на волчий взгляд сиенистых глаз, одёрнул руку и вышел прочь.

      Они остались одни: Второе Копьё, в чьих руках была жизнь Эсвейта, и молодой аль’шира, ещё не растерявший свою честь, хоть и не готовый умереть за просто так. Ашрей неторопливо подошёл к подобравшемуся мальчишке и отвёл прикрывшую недоделанную фигурку ладонь. В хаотичных линиях ножа, обтесавших верхушку заготовки едва угадывалась фигурка незнакомого фасхран’кассре существа, чьё существование могло сравниться лишь с непрекращающимся страданием, будь оно живым. То ли уши, то ли рога венчали срезанную наискось голову, а морда заканчивалась слишком вытянутым и острым носом.

      — Это твой ишракасс?

      — Больше походит на твоего кассру, — огрызнулся Эсвейт, но шутка, если она была таковой, заставила губы дрогнуть в слабой улыбке.

      — Тогда уж это очень древний кассра, — Ашрей со стуком поставил заготовку перед сжатыми кулаками аль’ширы. — Завтра с рассветом отправляемся в Бривас, оттуда в Шей’теарх.

      Эсвейт побледнел и улыбка угасла вместе с появившимся задорным огоньком в глазах. Столица, откуда он вряд ли сможет выбраться к своему янивару, к Урлейву. Ему нужно было придумать, и как можно скорее, как избавиться от проклятого ошейника и убраться прочь до того, как его пропажу заметят и пустят по следу ищеек. Если только он не скроется между стоянкой «Чёрных псов» и Бривасом, где его никто не будет пытаться нагнать, не отклонившись от маршрута. Он должен был попытаться, пока у него есть шансы, будут и возможности. Пусть Ясноокая заберёт всю его удачу, но подарит ему свободу и шанс вновь увидеть своего кровника.

      — Думаешь, как сбежать? — голос Ашрея заставил погружённого в собственные мысли Эсвейта предательски вздрогнуть. Он бросил косой взгляд на присевшего напротив него Второе Копьё. — В лагере нет шансов — поймают быстрее, чем ты пересечёшь границу и скроешься в ближайшей рощице. Бривас окончательно сломит тебя. А значит попытаешься улизнуть где-то между, пока мы будем заняты дорогой и не особо настроены пускаться в погоню за одним мятежником. Хороший план.

      — Он мог быть ещё лучше, отпусти ты меня добровольно.

      — И на прощание ты бы перерезал мне глотку, а заодно и принцу.

      — Могу и пощадить, — едко заметил Эсвейт, встречая колкий взгляд фасхран’кассры.

      — Какое благородство. Я буду помнить о нём, когда добью тебя из милосердия до того, как ты задохнёшься.

      — Сними его и я покажу…

      — Ты не смог справиться с пьяным гвардейцем, что ты мне покажешь, мальчишка? Как будешь скулить?

      Ашрей не успел договорить, когда Эсвейт глухо зарычал и, схватив забытый всеми нож, швырнул в него. Ашрей дёрнулся в сторону, попытался уклониться, но лезвие вошло в мышцы, разрезав ткань и кожу. Боль вспыхнула вместе с выступившими каплями крови, постепенно набухавшими и расползающимися на светлой ткани уродливым пятном. И рывком выдернув нож, Ашрей, не замечая боли и сочащейся крови, набросился на растерявшегося Эсвейта, грубо, одной оплеухой повалил на пол, застеленный шкурами, опустился на него, ловя рукой запястья аль’ширы в попытке заломать, почти сломал, вывернул из суставов, заставляя мальчишку вскрикнуть от боли, и тут же ударил раскрытой ладонью, выбивая дух вместе с окрасившейся в красный слюной. Они боролись так отчаянно, будто от этого зависела их жизнь, сцепившись дикими кошками, рыча друг на друга. Эсвейт был более ловок, но сидящий на нём фасхран’кассра превосходил силой и опытом. Он бил в половину своей силы, старался не навредить, но срывался с каждой попыткой мальчишки сбросить его.

      Ашрей вцепился пальцами в беззащитное горло аль’ширы, сжал гортань, ждал глухой звук сломанных костей, не замечая, как ногти Эсвейта отчаянно скребут его рукава, цепляются с каждым разом всё слабее. Он хрипел, из разбитых губ вместе с кровью сочились звуки, в которых ничего нельзя было разобрать. Эсвейт слабо дёрнулся, и в этот момент его отпустили. Ашрей всё так же сидел на нём, сдавливая бёрдами рёбра, но на лице вместо звериного оскала настоящий страх, читавшийся в глазах, упёршихся в дрожащие ладони. Кровь залила его руку, капала с запястья на Эсвейта, но тот лишь корчился в кашле, пытаясь заглотить воздух. Из его носа хлестала кровь, язык чувствовал свежие раны на губах, но зубы, кажется, остались на месте.

      Ради всех дочерей Матери Ночи, неужели его оставили в живых, чтобы избивать и выкручивать руки? Что будет, когда этому зверю наскучат страдания? Его убьют? Продадут? Выбросят, как сломанную куклу? Эсвейт шмыгнул разбитым носом и болезненно поморщился. Он не сопротивлялся, вздумай Ашрей убить его, даже бы не вздрогнул. Устало закрыв глаза, провалился в беспамятство, пытаясь найти покой там, в черноте, с трудом понимая, как его обессиленное тело подняли с пола и уложили на лежак. Тёплая вода приятно стекала по горящей коже, воздух пропитался металлом, дышать было тяжело и мерзко, но темнота продолжала держать сознание на плаву. С него сняли рубаху, обтёрли лицо и грудь, счищая кровь, а после оставили одного.

      Эсвейт с трудом перевернулся на бок, сжался в комок и представил рядом с собой Урлейва.