Первое, что я слышу во тьме — шорох гальки. Маленькие, вылизанные морскими волнами камешки хрустят под подошвой сапог, обладатель которых был единственным моим собеседником все эти дни, если не месяцы.

      Я потерял счёт тем дням, когда оставался внутри этой тьмы, сидя перед огнём и размышляя обо всём, пытаясь не свихнуться от одиночества. Сойти с ума от осознания невозможности переместиться в другое тело в другой эпохе и даже мире пока не успел — принимал как данность своё положение и даже не пытался как-то это изменить. Это в книгах есть амбиции, смекалка, позволение высших существ, а здесь попытайся вмешаться без какого-то понимания местных законов, и кто-то обязательно за это расплатится. Так было с Эсвейтом, так случилось с Ашреем, так может произойти с кем-то ещё… Я рассуждал и действовал в меру своего воспитания и социума, в котором вырос, где казнь — удел для убийц, маньяков, психопатов, а не солдат. Нельзя просто так вырезать деревню и объяснить геноцид божественными путями — это средневековье! Но, собственно, сам я и нахожусь в этом диком, негуманном отрезке времени. Чего удивляться?

      Также я думал о том, что натворил и как мне действовать теперь, когда с каждым разом опасность подбиралась ближе. Я ни черта не знал про этот мир, кроме той информации, что знает Ашрей, но даже так систематизировать в голове этот ворох разрозненных данных было довольно тяжело, не имея полной картины. Какие-то обрывки истории, весёлые солдатские песни и наполненные печалью прощальные молитвы, странное смешение языков, что образовывали неподвластный моему пониманию диалект. И пусть говорю устами Ашрея так же свободно, как говорил при жизни на родном русском, попытка разобраться в оборотах ввергает в уныние.

      А ещё что-то происходило там, за пределами лагеря, в котором мы находились. Всякий раз я ощущал тревогу, исходящую от Ашрея, видел в его пылающих глазах и сам ощущал тревожную дрожь. В его стране уже бушевала война: страшное, кровопролитное восстание против императора. В силу скудности знаний и непонимания геополитики, я не знал за «хороших» или «плохих» был Ашрей, но он придерживался законной власти, выступая в качестве боевой единицы. Эсвейт — из лагеря мятежников, но отказывался говорить о своих причинах, бросаясь общими фразами о свободе и тирании. Я же просто пытался понять, что происходит вокруг меня.

      И сомнения всё сильнее одолевали меня.

      Моя уверенность, которую так рьяно проявил ещё там, в Аэлерде, истощалась с каждым неверным решением и действием, с каждым мрачным взглядом Ашрея и его скупым словом. Он больше не мог мне доверять, и я всё острее ощущал его нежелание давать мне контроль над телом по нашему договору, будто боясь в очередной раз оказаться в неловкой ситуации. Он был не последним человеком в империи, его близость с наследным принцем и вовсе могла развязать руки любому, кто бы захотел подобраться к Тейррану на удар ножа в сердце, а я был тем, кто по своей тупости мог помочь это осуществить. Не знающий ничего об этом мире наивный дурачок.

      И в тот момент, когда отчаяние вновь подступилось ко мне, защищённому неровным кругом света, я услышал привычные шорохи гальки.

      Ашрей явился передо мной в своём облачении, с мечом на поясе и с плащом за спиной, что тут же снял и положил на камешки. Его действия принадлежали уставшему человеку: неторопливые и размеренные, а лицо хранило глубокую задумчивость. Он и раньше был таким молчаливым, но не столь задумчивым, как сейчас, глядя в нутро огня и даже не обращаясь ко мне.

      Я ждал, а он всё смотрел и смотрел в пламя до рези в глазах, сжимая губы и хмурясь.

      — Сегодня праздник, — это было первое, что он сказал, и его лоб с напряжённой линией морщинок разгладился. — До захода солнца — твой день.

      Я недоверчиво подался вперёд, едва не сунувшись в костёр от удивления:

      — Это шутка?

      Его чёрная бровь выгнулась в насмешливом вопросе, но глаза, ярко горящие в темноте, не выдавали и тени сарказма и лжи. Ашрей отстегнул свой меч, положил на согнутые колени и ласково огладил чёрную кожу ножен.

      — Нет, мне нужно подумать. Одному, — мрачно отрезал мой следующий вопрос.

      Я лишь пожал плечами и поднялся, отряхивая бёдра и колени от маленьких песчинок. Если ему нужно о чём-то поразмыслить и для этого ему нужно отдать мне контроль над телом, то так тому и быть, попробую провести эти часы с пользой. И никуда не вмешиваясь. Особенно никуда не вмешиваясь. Но стоило только обойти его и едва переступить грань тьмы и света, как я отчего-то задержался, поддавшись импульсу, и обернулся к понурой спине. В тот раз, когда Ашрей вернулся в крови и подавленным настолько, что вцепился в меня, тихо изливая своё горе, он выглядел разбитым, а сейчас во всём его теле читалась растерянность и попытка поскорее найти ответы. Он не любил ситуации, в которых не было очевидного ответа и которые не мог контролировать, поэтому так остро среагировал на моё вмешательство в судьбу Эсвейта — это не только подставило под удар его репутацию, но и создало неизвестную переменную в его жизни помимо меня. Да и меня он тоже не любил — терпел. И всё же я решил спросить, почему-то зная ответ и то, что он начнёт отрицать его правильность или вовсе не удостоит ответом, как это бывало.

      — Это из-за него? — я замолк, давая Ашрею время и, медленно отсчитав про себя до десяти, уточнил. — Из-за Тейррана?

      Глупая затея — разговаривать с упрямцем, это как бить скалу и просить пропустить — бесполезное занятие и я уже отвернулся, как меня догнал тихий ответ:

      — Ему грозит опасность, а я должен вернуться в столицу и ждать, — в тишине, где только гулкое дыхание моря, я услышал, как сильные пальцы сжимают кожу ножен.

      — Почему тебе не пойти за ним?

      — Тогда он погибнет.

      Я промолчал. Это были тяжёлые слова, напитанные той неотвратимой судьбой, с которой невозможно спорить. Уверенность, сквозившая в них, была настолько сильной, что можно было ощутить физически — монолитная стена без единой трещинки сомнений. Ашрей знал, о чём говорил, будто увидел судьбу, но не мог ничего изменить. И всё же я хотел поддержать его, как-то взбодрить, но ничего не придумал, кроме последнего вопроса, о котором пожалел сразу, как тот сорвался с языка:

      — Ты же любишь его?

      И ушёл, не дождавшись ответа.

***

      Среди доступной мне информации, которой обладал Ашрей, я не нашёл ни одного упоминания о празднике, к которому готовились люди в неизвестном мне городе. Я лишь мог безучастно наблюдать за нескончаемым живым потоком, где время от времени появлялись одетые в начищенные доспехи и в новенькие табарды солдаты, перед которыми, словно волны перед Моисеем, расступались жители. Чёрные, серые, белые пятна утопали в ярких цветах тех, кто уже был готов отмечать нечто мне неизвестное. В воздухе то и дело кружились лепестки цветов, их охапки украшали подоконники, пороги, волосы; тонкие ленты трепыхались на ветру, привязанные к шестам, флюгерам, корзинкам — всё, до куда смог дотянуться мой любопытный взгляд, было праздничным. Увы, Ашрей в своём стремлении побыть в одиночестве, забыл сказать, что мы отнюдь не в таверне, откуда можно выйти незамеченным и так же безлико вернуться; слишком просторная комната, слишком хорошо обставлена: добротная мебель из тёмной породы, вышивка и гобелены, ковры, белая шкура волка украшала просторную кровать. И посреди всего этого великолепия стояла железная ванна на маленьких кривых ножках. Именно в ней я и очнулся, омылся и быстро переоделся в то, что было у Ашрея, оставив его доспехи и меч нетронутыми.

      За дверью скрывалась неизвестность, и это рождало странный будоражащий комок чувств, где крепко переплелись волнение, любопытство и страх. Меня тянуло наружу, но разум твердил оставаться на месте и не предпринимать никаких решений, пока нет информации, закрывавшей белые пятна. Но как бы она появилась, останься я в комнате, пусть и такой великолепной? Если найти сопровождающего, попросить пройтись по улицам городка вместе под предлогом праздника, то это не навредит никому? И из всех, кто бы помог мне и кого я знал хоть немного, были Тейрран и Эсвейт.

      Я нервно передёрнул плечами и отвернулся от окна, мотая головой собственному безумию. Ну нет. Нет, нет и нет! К эльфу нельзя, потому что это чревато раскрытием, а Эсвейт вряд ли согласится составить компанию человеку, который держал его в качестве раба. Валан? Почему бы и нет, он хотя бы молчит и его действия понятны, нежели у принца, за чьей милостью может скрываться что угодно. Я до сих пор безуспешно пытаюсь забыть тот неловкий момент в графском саду, после которого Ашрей ещё долго зыркал на меня волком.

      Что ж, если я не придумаю что-нибудь, то всё моё дозволенное время уйдёт на увлекательную ходьбу туда-сюда в этой комнате. Это обрадует Ашрея, но я бы хотел попытаться выбраться из этих стен, посмотреть на чуждую жизнь в чуждом антураже. И встряхнувшись, аккуратно приоткрыл дверь, выглядывая в пустой коридор. По соседству была ещё одна, как и напротив, но обе заперты, а постучать я не решился. Ну-с, впереди лишь коридор, полный неизвестности, позади — комната, отступать только туда, а значит, мне нужно продвигаться вперёд. И я, прикрыв за собой дверь, осторожным шагом направился в глубь, ища лестницу вниз, попутно рассматривая картины и доспехи, украшавшие покрытые штукатуркой стены. Глубокий винный цвет оттенял тёмные породы картинных рам, начищенную сталь и золото, и я с раскрытым ртом впитывал в себя всю эту красоту. Масштабные баталии, где при близком расстоянии маленькие фигурки становились простыми мазками застывшей краски, диковинные пейзажи, фантастические парадные доспехи, отличавшиеся от известных мне своей вычурностью, вазы, бесчисленные ленты и цветочные ожерелья, тянущиеся вдоль коридора. Дом, где мы остановились, дышал помпезностью, роскошью и предвкушением праздника.

      Пока я прогуливался, как в Эрмитаже, едва не пропустил лестницу, ничем не выделяющуюся на фоне остального: полированные перила сверкали в свете дах’аджаров, подвешенных россыпью созвездий над потолком, ступеньки украшала ковровая дорожка, уводящая вниз. Интересно, а в столичном дворце так же дорого-богато, как и здесь? Мне то и дело пришлось держать руки в карманах и заводить за спину, сдерживая неожиданный порыв притронуться к гладким поверхностям, ощутить мягкость живых листьев, перебрать лепестки, провести пальцами по шершавому холсту картины. Это странное желание рождалось где-то внутри и тянулось ко всему, на что падал мой взгляд, и я едва мог с этим бороться.

      Отпустило лишь на лестнице, когда в моей доступности остались висящие картины с новыми пейзажами закатов и рассветов. Хозяин этого дома весьма тщательно подбирал коллекцию, развешивая всё в единой гамме, отчего ни один элемент не смотрелся кричаще-нелепо. Удивительное дело, обычно богатеи, как сороки, тащили в своё гнездо всё, что блестит, без особого разбора. Я осторожно ступил на промежуточную площадку лестницы и застыл, не отводя взгляд от картины, висевшей передо мной.

      Огромный, величественный дракон расправил крылья, вздымаясь над расколотой, погубленной пеплом и лавой землёй, разрушая горы и вызывая извержения. Его чешуя сверкала ртутной чернотой в сполохах вздымающихся огней, раскрытая пасть грозилась проглотить единственное уцелевшее здание посреди руин, а под лапами — покрытое телами поле брани. Я буквально видел ожившую картину того, что происходило передо мной, как перекатывались литые мышцы под крепкой кожей, как вырывается, подобно боевым трубам, рёв из недр длинной глотки, как оживший кошмар топчет людей, даже не замечая их. Чёрно-красные тучи сгущались, сверкали молнии, огненные ураганы терзали встопорщенные скалы, а город проваливался под натиском раскалывающейся земли в самые её недра. В чёрную бездну.

      И я падал в неё всё ниже и ниже, увлекаемый разворачивающейся передо мной катастрофой. Мою кожу опалял жар извергающихся вулканов, перепонки гудели от громогласного рыка, а кости дребезжали от каждого шага возвышающегося надо мной чудовища. Я летел в черноту и единственное, что было в ней — два пылающих янтаря глаз.

      — Мейза! Шиязья изья тейх’ва! — звенящий яростью голос Эсвейта выдернул меня из пучины отчаяния. — Кь’явх! Если так хочешь убить меня — сделай это достойно!

      Раскрасневшийся, злой и всклокоченный, он смотрел на меня сверху вниз, стоя у лестничного марша, и его грудь вздымалась от быстрых порывистых вдохов. Одетый просто, ничем не выдававший свою принадлежность к Сынам Змеи, Эсвейт двумя пальцами оттягивал тонкую чёрную полосу ошейника, кривя губы и силясь не разразиться новым потоком брани.

      — А, прости, — всё, что я мог выдавить на его обвинение, сморгнув пелену наваждения. — Забылся.

      — Слишком часто! — рявкнул в ответ и тут же прикусил язык.

      Он всё ещё был зол, сжимал кулак, силясь не наброситься на меня, но всё же смог одним долгим вдохом взять себя в руки и спуститься. Я смотрел на него, следя за каждым движением, наслаждался тем, как легко и бесшумно он ступает, его природной грацией, отточенной военной выправкой, гордо вздёрнутым подбородком в попытке показать свою непокорность. Его глаза всё ещё сверкали гневом, но первая волна злости улеглась, и я мог не опасаться, что кулак прилетит в челюсть. Светлые волосы почти касались скул, мазали неровными кончиками по лицу, но были чистыми, а от самого аль’ширы исходил лёгкий цветочный аромат масел. Я не сдержал улыбку, но с трудом проглотил смешок, заставив мальчишку недовольно нахмуриться.

      — Сегодня праздник, — повторил слова Ашрея и улыбнулся ещё шире. — Мы могли бы…

      — Ты меняешь своё настроение, как ветры Сальахаада, Ашрей. Разве у меня есть выбор перед твоей волей?

      И он болезненно дёрнул свой ошейник, поморщившись. Всё в нём напоминало натянутую струну, готовую лопнуть в любой момент; он был резок, но держался на расстоянии, чтобы среагировать на моё нападение, а глаза внимательно следили за телом и анализировали. Он боялся, где-то внутри прячась за своей яростью и гордостью, испытывал ужас от вида Ашрея, как от палача. И я ничего не мог с этим поделать, только попытаться смягчить.

      — Нет, но если тебе неинтересно, мы можем остаться здесь, и тогда ты точно будешь жалеть, что пропускаешь веселье.

      — Веселье? Неужели Второе Копьё умеет чувствовать что-то кроме жажды крови и ярости?

      — Не язви, — недовольно цыкнув, я покачал головой и позволил себе взять Эсвейта за запястье с намереньем потащить вниз в поиске выхода, но он тут же вырвал руку и прижал к себе, отшатываясь. — Обещаю, мы просто пройдёмся по улицам и вернёмся назад. Всё будет хорошо, Эс.

      Он не верил. Я видел это в его глазах, где на короткое время вспыхнула тревога, но тут же растворилась в недоверии к моим словам. Но он последовал за мной, сначала позади, отставая на шаг, а после поравнялся, гордо расправив плечи и вздёрнув голову. На нас обращали внимание редкие слуги, но скорее провожая, чем интересуясь целью нашей прогулки, и лишь у ворот пришлось изъявить своё желание пройтись по улицам города, раз там что-то празднуют. Нас выпустили из роскошного сада, осведомились, не хотим ли мы взять лошадей, но я, первый и последний раз ездивший на пони в пять лет, вежливо отказался под скептический хмык Эсвейта. Спуск с холма, на котором стоял особняк, был похож на узкую рыжую ленту, струящуюся через изумрудные склоны, и упирался через три километра петляющей дороги в первые домишки с черепичными крышами.

      Мы шли медленно, наслаждаясь тёплыми лучами солнца и лёгким ветерком, что обдувал успевшую нагреться кожу. Я довольно жмурился, пожёвывая сорванную травинку, пока мой спутник молча брёл рядом, хоть и держась некоторого расстояния. Иногда Эсвейт замедлял шаг, останавливался у обочины и касался пальцами необычайного для меня цветка. Я успел узнать про скунну — ядовитую жёлто-красную ягоду, что вызывает паралич дыхательных мышц, если съесть хотя бы горсть, увидел дерево нирнир, из коры которой бедняки делают муку, а шишки пускают на настойки и отвары. Его познания в травах были удивительны для меня, видевшего Эсвейта воинственным аль’широй, нежели травником, гуляющим по полянам и вяжущим пучки целебных трав. Он знал о быте простых людей, что выдавало его происхождение если не бедняка, то ремесленника. Я не знал о прошлом мальчишки, не знал о прошлом Ашрея, лишь вырванные куски воспоминаний в костре, что изредка мелькали в пламени, перемежаясь с моими, но в каком-то смысле я и не хотел узнавать. Чужой для этого мира, не имеющий прошлого, которое можно объяснить дикарям из средневековья, готовым проливать кровь друг друга, я не хотел лезть в чужую жизнь и брать ответственность за знание чьей-то истории. И поэтому не спрашивал ни о матери, ни про отца, разговор с Ашреем о подобном показал, что не каждый готов раскрыться.

      Наше путешествие заканчивалось, и до ушей долетал гул множества голосов, какофонии звуков и неуклюжих мелодий. За пределами города у пологого берега люди собирали высокие костры, что запылают ближе к ночи, катили бочки, ставили шатры. На улицах сновали собаки, гуси и резвящаяся ребятня, шлёпая босыми ногами по мутным лужам. Всё дышало жизнью и весельем, резкая вонь перемежалась с ароматом свежего хлеба, чадили трубы кузниц, а в небе то и дело яркими пятнами колыхались на шерстяных нитях воздушные змеи.

      На окраине было не столь оживлённо — все стекались к рыночной площади, где настоящее озеро из людей облепило лавки и шатры торговцев, оставляя просветы с уличными артистами, забавляющими публику. И чем глубже мы заходили в город, тем больше Эсвейт светлел лицом, всё чаще крутя головой по сторонам и замедляясь при виде чего-то интересного. Я и сам то и дело пытался охватить как можно больше всего, отвлекаясь то на одно, то на другое, ожидая настоящих уличных магов. Но кроме простых жонглёров, циркачей и менестрелей никто не играл с огненными шарами и не превращал кроликов в цветущие букеты. Мир, в котором были магические существа, по большей степени оказался скуп на неё в жизни. Я разочарованно выдохнул и последовал за Эсвейтом. Ему же было интересно всё: уличные представления, у которых мы проводили большую часть времени, прилавки с оружием, сверкавшим маслянистыми клинками на солнце, украшения, одежда, даже деревянные игрушки, показавшиеся мне абсолютно несуразными и простыми, вызывали какой-то живой интерес в глазах. Скорее всего он прикидывал, какой из этих нелепых рыцарей мог бы понравиться младшему брату, а какая кукла — сестре. После отходил от прилавка, находил меня взглядом и коротко кивал в сторону другого шатра. И чем ближе мы подбирались к центру, тем плотнее становился людской поток, изредка расступавшийся перед телегами или всадниками, что приходилось протискиваться и распихивать нерасторопных локтями. Они ворчали, оборачивались на меня, но, завидев высокую широкоплечую фигуру Ашрея, теряли запал, что-то бормоча под нос. Дважды я ощущал чьи-то ловкие пальцы у пояса в поисках кошеля, и один раз Эсвейт успел схватить какую-то чумазую девчонку и хорошенько встряхнуть, припечатывая к стене. Она была не просто худой — тощей, через дырки испачканной грязью рубахи проглядывались рёбра, обтянутые выдубленной загаром кожей, и косточки таза, на которых едва держались широкие, перетянутые куском верёвки, поношенные штаны. Сальные пряди колтунами свисали на плечи и спину, цвет едва угадывался сквозь налипшую пыль, и я с трудом разглядел через них острые скулы и розоватый шрам, пересекающий переносицу и исчезающий где-то за щекой. Она попыталась вывернуться из чужой хватки, но Эсвейт лишь сильнее стиснул пальцы, заставив её болезненно вскрикнуть.

      — Тебя не учили уважать чужую собственность? — его звонкий голос превратился в низкий рык.

      — Санхера! Санхера! Я лишь хотела есть, санхера! Прошу, не надо! Всего пара монет для моих сестёр, санхера! Прошу!

      На нас уже недобро косились, но заметив оборванку тут же отворачивались и шли дальше, не пытаясь ни узнать в чём дело, ни вступиться за несчастную. Я сделал два шага вперёд, нависая над ней, и от огромной тени незадачливая воровка сжалась ещё сильнее, пискнув. Её светлые глаза уже были влажными и в уголках сверкали первые бисеринки слёз, заставляя меня засомневаться в праведности поступка Эсвейта. Она скулила, скользила босыми пятками по камню и вжималась в стену, кривясь от боли, с которой её стискивали за плечи.

      — Эс, — от моей ладони на собственном плече он вздрогнул и резко повернулся ко мне. — Отпусти её, пусть идёт.

      Он бросил косой взгляд на девчонку, но тут же ослабил хватку и отступил на один широкий шаг, отводя от неё глаза, будто стыдясь своего гнева.

      — Цайх! — резко выкрикнул испуганной воровке, и та подобралась и метнулась в толпу, исчезая. — Ей повезло, что у Второго Копья хорошее настроение, иначе она бы познала истину своего проступка.

      — Ты снова язвишь.

      — Почему ты защищаешь воровку, но вымещаешь всю злость на мне? Почему бы тебе просто не убить меня, раз не в силах дать уйти.

      — Я уже говорил, Эс, — я крепче сжал его плечо, и он тут же стряхнул мою руку. — Если пообещаешь не возвращаться к мятежникам, то будешь свободен. Просто научись жить, как все эти люди.

      — Как все эти люди? У этих людей есть дом и семья, а мою отобрал такой же тейх’ва, как ты, — он скрипнул зубами и вновь взглянул на меня. — Мне некуда возвращаться.

      — Я… прости. Я не знал.

      Эсвейт лишь фыркнул, отмахиваясь слишком непринуждённо, чтобы действительно показать своё равнодушие, и продолжил путь.

      Мы шли в молчании, погружённые в собственные мысли, что я не сразу заметил, как Эсвейт вдруг вильнул в сторону, мазнув меня по запястью, предупреждая. Он занял очередь у просторного окна, из которого доносился насыщенный аромат жареного мяса, а рядом стоял полноватый мальчишка, сложив ладони рупором и крича:

      — Вкуснейший саах! Всего три кетты за саах!

      И люди, приманенные этим ароматом, действительно выныривали из общего потока и вставали в очередь. Я стоял за Эсвейтом, который заглядывал в маленький кожаный мешочек и тихо отсчитывал сложенные туда монеты. Я и сам уже потянулся к поясу, как вспомнил, что Ашрей не особо нуждался в деньгах и не носил с собой, а в его вещах я не смел больше рыться. Второе Копьё не играл на деньги, не бродил по рыночным рядам, балуя себя какими-нибудь безделушками, он был аскетичным и бережливым. И сейчас я только и мог смотреть голодным взглядом на то, как Эсвейт, выудив бронзовые кругляши, отдал их повару, и тот принялся ловко раскатывать кусок теста в тонкую лепёшку, куда положил начинку из овощей и кусков мяса, а после свернул конвертом и сунул в печь. Его действия были такими быстрыми и отточенными, что я едва поспевал разглядеть всё то, что он творил, пока наш саах румянился в горниле печи на железной решётке. Я скептично прищурился на голые руки мужчины, чувствуя не только голод, но и отвращение к антисанитарии, но тут же одёрнул себя, вспоминая «чудесные» шаурмечные у вокзалов и в подворотнях. Что ж, помереть может и не помру, но с животом проблемы могут быть.

      Когда же Эсвейт получил свою заветную лепёшку с начинкой в промасленной бумаге, я уже захлёбывался слюной и от запаха, и от румяного вида. А ещё этот хруст, когда аль’шира впился в неё зубами и откусил, заставляя новую волну аромата защекотать в ноздрях. Жареное мясо, овощи, нечто сладковато-пряное, смешанное с густым соусом, сочившимся из этой тёмно-зелёной массы. Я чуть не взвыл от голода. И Эсвейт, заметив это, лишь отвернулся и вновь захрустел, довольно жмурясь.

      — Тебя не учили делиться?

      — Разве у Второго Копья нет денег? — его невинный вопрос с тем мальчишеским удивлением, с которым он заглядывал в моё лицо, подняв брови, всё больше казался очередной издёвкой.

      — Я их забыл.

      — Попробуй сказать этому старику о том, кто ты, вдруг тебе повезёт.

      — Я не собираюсь отнимать её у тебя, просто попробую.

      — Купи себе сам, — и впился зубами в мясистую лепёшку, в этот раз не сводя с меня глаз и со злорадством победителя медленно пережёвывал, упиваясь моим закипающим видом.

      — Для раба у тебя слишком много дозволения, — буркнул не подумав, и тут же улыбка Эсвейта угасла.

      Мы смерили друг друга долгими взглядами, и он молча бросил мне под ноги оставшуюся часть, скривившись:

      — Она твоя, санхера.

      Я не ответил, перешагнул через неё и, больно схватив мальчишку за локоть, потащил за собой, увлекая куда-то, даже не разбирая пути. За спиной послышались короткие вскрики, ругань и топот босых ног — кто-то из голодных попрошаек, увидев валявшуюся лепёшку, схватил и теперь пустился бежать в переулок, вознося хвалу богам. Мы же шли дальше, и послушный Эсвейт даже не сопротивлялся, уловив ту грань, через которую не стоило бы заходить. Я не был Ашреем, и о том, как тот поступал с мальчишкой, мог лишь догадываться по новым синякам на шее и руках, по затравленному взгляду, иногда мелькавшему у Эсвейта, и по тому, как он дёргался всякий раз, стоило мне приблизиться. Он всё ещё стремился к свободе, но теперь попытки её обрести были смертельны из-за того подарка, что преподнёс Тейрран и надел фасхран’кассра.

      Я юркнул в небольшую перемычку между рыночной площадью и соседней улицей, прижал к стене Эсвейта, поджимавшего губы, и отпустил.

      — Я не прав, и это была дурацкая шутка, которую мне не нужно было говорить. Хватит, Эс, я и так пытаюсь показать тебе, что ты можешь чувствовать себя свободно, насколько это возможно.

      — Если так, сними это.

      — Не могу.

      — Тогда эти слова не стоят даже дорожной пыли.

      Он попытался уйти, и путь пришлось преградить, упёршись рукой в стену, отрезая от возможности вновь убежать от разговора.

      — Пусть для тебя они и есть пыль, но я…

      — Эй вы! — строгий голос вынырнувшего невесть откуда стражника заставил разочарованно взвыть, закатывая глаза к небу. Я так и не смогу нормально поговорить с этим Змеёнышем или местные боги проявят своё милосердие? Кому там можно помолиться на счёт этого? Ясноглазой Керу? — Что тут удумали?!

      — Мы уже уходим, — я досадливо отмахнулся и мягко подтолкнул Эсвейта в другую от стражника сторону.

      — Я мог бы позвать его на помощь, — тихо прошипел он, когда мы вновь оказались на ярко освещённой улице.

      — И чтобы это дало? — лениво почесав за ухом, я огляделся. — Придёт принц и отчитает нас, как нашкодивших мальчишек.

      — Он не стал бы тебя ругать, — Эсвейт сумрачно усмехнулся. — Ты его любимчик. Джанар говорил, что у него кто-то есть, какой-то цепной пёс…

      — Только не говори, что разочарован.

      Эсвейт хмыкнул, огляделся по сторонам, прислушиваясь, и вдруг спросил:

      — Может, Второе Копьё не прочь подзаработать? — и его на его губах расцвела озорная ухмылка, не сулящая мне ничего хорошего.

      Он вёл меня вперёд, до притаившейся таверны, откуда доносился пьяный рёв набившейся в зал толпы, потянул за железное кольцо, хлипко державшееся на трёх гвоздях, и окунулся в провонявшую кислой вонью, хмелем и дымом атмосферу праздника. Разгорячённые, пьяные мужики мерялись друг с другом силой на руках, подбадривая друг друга и ругая тех, кто выбыл. Они рычали, улюлюкали, бросали бронзу на стол прямо под наклоненные под острым углом сцепленные ладони и стучали кружками по столам вокруг. То, что они пили, лилось рекой и воняло так, будто забродившие ягоды. Жирные пятна украшали засаленные занавески на маленьких окнах, что-то липло к подошве сапог, брошенные косточки хрустели всякий раз, когда я неосторожно на них наступал. Кто-то особенно пьяный пытался выбраться наружу, отталкивая своих товарищей и нас, но лишь успел высунуть голову и излиться у самого входа.

      Я скривился, но продолжил наш путь, пока Эсвейт не остановился рядом с каким-то бородачом в застиранном фартуке и перебитым носом. Он стоял несколько минут молча, пока очередное выступление не закончилось громких хрустом сломанной кости. Тонко взвыл сидящий на стуле парень. Он держался за руку и орал, пока остальные стаскивали с места, а после отпихнули куда-то за кольцо под общую брань и хохот. И я осознал, чего хочет Эсвейт. Когда я потянулся к его вороту, чтобы взять за шкирку и волоком вытащить отсюда, он коротко кивнул на тихий вопрос соседа и указал на меня.

      — Значит, этот? — маленькие, но внимательные глаза человека пробежались по мне. — Неплох. Пусть сразится с Дюрком. Двадцать сафидов с каждого.

      Эсвейт вновь сунул пальцы в мешочек и вытащил серебристые пластинки. Я не верил не только глазам, но и ушам, этот подлец сейчас сделал ставку, а победить нужно мне! А Змеёныш и правда был коварен, как и предостерегал Ашрей. Я лишь безучастно покачал головой и начал разминать мышцы, не отводя взгляда от сосредоточенного лица аль’ширы. Тот о чём-то продолжал говорить с хозяином то ли этой дыры, то ли армрестлинга, тихо и скупо, изредка отвлекаясь на меня и поджимая губы. Я бдел, не давая себе обмануться этими мягкими чертами лица, которые так сильно выделялись на фоне бородатых, кривых, оплывших и побитых морд. И всё же ловил себя на мысли, что мне нравится любоваться им, слушать его едкие шпильки, видеть, как хмурит брови и изредка, но искренне улыбается. Он казался единственным искренним человеком, простым и открытым, со своими принципами, от которых не отказывается даже под угрозой смерти или плена. Ещё мальчишка, но постепенно познающий все грани жизни. И я всё больше утопал в желании быть рядом, ловить его эмоции, стать тем, кто вызывает радость, а не страх.

      — Рей, — он поманил к себе, и я послушно протиснулся сквозь разгорячённых мужчин и встал рядом, нагнувшись к нему, чтобы услышать инструкции. — Будь осторожен, он выглядит сильным.

      Я пошарил взглядом по толпе и нашёл того самого Дюрка. Смуглый великан с широкими плечами и грудной клеткой, набухшей крепкими мышцами под потной кожей. У него не хватало пары зубов, нос был когда-то сломан и кости неправильно срослись, из-за чего его косило набок. А ещё в одну его лапищу могла поместиться голова Эсвейта. Я передёрнул плечами.

      — Он повредил руку в прошлом состязании, видишь? — голос мальчишки с трудом одолевал общий гул, но я уловил суть, прищурившись следя за тем, как великан трёт запястье. — Заставь его перенапрячься, тогда его сухожилия не выдержат и растянутся.

      — Или разорвутся, — мрачно добавил я и поймал долгий немигающий взгляд.

      — Эй, вы двое! — голос хозяина оказался куда громче, чем казался сначала, и я невольно оторвался от разглядывания Эсвейтова лица. — Время!

      По моей спине и плечам захлопали, чужие руки начали нетерпеливо выпихивать к столу, за который уселся Дюрк с довольным оскалом и готовый выйти победителем. Даже я казался на его фоне довольно тщедушным, и шансов победить без плана Эсвейта практически не было. И пока я не сел напротив него, мне желали удачи одни и насмехались другие. Я сосредоточенно схватился за выставленную на середину стола руку, выставил плечо параллельно столу и ухватился за край свободной рукой, найдя опору. Здесь не было штырей и подушек для удобства — голая столешница и кровожадность соперников, но зато это непрофессиональные борцы, не знающие о «крюках» и «верховой борьбе», а значит техническое преимущество было на моей стороне, хоть и иллюзорное. Я не питал надежд на победу, особенно когда начался раунд и на мои мышцы навалился весь вес этого монстра. Он тянул сцепленные ладони вниз, вжимал до упора, пыжился, как и я сам, вздутые вены тянулись под кожей по всей руке, что сжимала противоположный край, выступили на шее и висках, а я сопротивлялся изо всех сил, отчаянно молясь, чтобы этот бык всё же совершил ошибку. С его смуглой кожи стекал пот, меня так же покрыла испарина, вздулись мышцы на плечах, кисть задеревенела, грозясь сдаться под натиском чужой силы, но я продолжал бороться, ища внутри себя резервы. И, заметив, как предплечье борющейся руки Дюрка уходит за пределы линии плеча, моментально крутанул запястье в «крюк» и навалился всей силой, увлекая тем самым за собой руку соперника. Его лицо скривилось от боли, я видел судорогу, заскользившую на нём, и хватка ослабла. Я завалил его беспомощную ладонь и с грохотом ударил о столешницу. Зал взревел, застучал, завыл в смехе и проклятьях.

      Меня хлопали, толкали, кто-то успел всучить наполовину пролитую кружку с каким-то травянистым настоем, и стекающая желтоватая пена запачкала мои мелко подрагивающие пальцы. Эсвейт оказался рядом столь внезапно, что застал меня врасплох, подкидывая связку сафидов и по блестящим глазам стало ясно, что одной схваткой не обойдёмся.

      Он зорко наблюдал за соперниками и отсчитывал пластинки, чтобы передать на ладонь хозяина, а после нашёптывал о слабостях того или иного соперника, вынуждая меня придумывать способ этим воспользоваться. Мои руки ныли от боли и напряжения, под кожей струился огонь, но я продолжал его слушать и следовать плану, побеждая одного за другим. Часть уже была пьяна и не являлась чем-то выдающимся, их легко было победить, не прилагая особых ухищрений, а вот другая… Те были цепкими и умными соперниками, полагаясь не только на грубую силу, но и технику. Эсвейт предупреждал о таких, и всё же определял слабые точки, выуживая информацию из зевак и собственных наблюдений. Он оказался не только смышлёным, но и довольно хитрым, открывшись с неожиданной стороны, разрушая образ невинного мальчишки, вынужденного сражаться на чужой войне. Если бы Эсвейт вёл себя хоть на половину нынешнего себя, может, не оказался бы в темнице и тем более в ошейнике.

      Эти опасения появлялись сразу же после моей очередной победы и с очередным шёпотом на ухо, а после исчезали, стоило сесть за стол и выставить руку. Мой азарт быстро угас, кости и мышцы разрывало от напряжения, я чувствовал грань собственных возможностей, и это должно было стать последней победой, на которую Эсвейт поставил весь наш выигрыш. И я, слишком увлёкся собственным анализом, прозевал тот момент, когда локоть неудачно скользнул по столешнице и увёл за собой кисть, отчего меня подловили. Мой соперник с грохотом впечатал ладонь в стол, подскочил, вскидывая руки в победном жесте и взревел, перевернув стул. Десяток глоток нестройно подхватили его клич, и теперь к Эсвейту тянулась рука хозяина — последнюю ставку мальчишка уболтал придержать у себя, заверяя в моей победе, и после череды успеха никто не стал возражать. Он перевёл наполненный сожалением взгляд и тихо прошептал: «Прости». А после резко развернулся и бросился бежать в сторону выхода, пока пьяные посетители не поняли, как же их обдурили. Я и сам стоял и глупо улыбался вслед, не сразу поняв, кто будет отдуваться за всё.

      — Он и тебя вокруг пальца обвёл? — невесело усмехнулся хозяин и меня обступили недовольные завсегдатаи. — Но деньги придётся отдать.

      Он цыкнул и плюнул на пол, не сводя с меня взгляда и первое, что я сделал, осознав всю проблему, — впечатал кулак прямо в переносицу. Джеб наносит мало вреда, но вот последовавший за ним длинный удар со второй руки уже заставил покачнуться и отойти назад, наваливаясь на задние ряды. Толпа недобро загудела и пошла волнами. Нужно было бежать, и я, успев отвесить кому-то звонкую оплеуху, отпихнул прочь и бросился следом за исчезнувшим Эсвейтом. Просто потому, что я не был Ашреем и не знал, на что тот способен, просто потому, что давно не участвовал в драках и умирать от пропущенного ножа не сильно-то и хотелось. А ещё я жаждал разыскать этого поганца и надрать уши и вывернуть всю душу за такую подставу.

      За мной ринулись, как минимум, пятеро, один даже смог толкнуть в спину, заставив сбить шаг, но я всё же удержался, больно врезавшись в стену.

      — Стой, ублюдок! Убью!

      — Я отрежу твои яйца и запихаю в поганую глотку, кь’явх! — доносилось до меня со спины, и пришлось припустить ещё сильнее.

      Пьяные, разъярённые и неуправляемые завсегдатаи не отставали, но и не приближались, постепенно отсеиваясь с каждым поворотом, в который я нырял, не слушая их вопли и проклятья. Они рычали, расталкивали оказавшихся на пути торговцев и женщин, переворачивали лотки, устраивая хаос, к которому с другой стороны уже устремилась стража. Я притормозил на широкой улице, тут же отпрыгнул от мчащейся на меня лошади, из-за чего испугал и её и всадника, отмахнувшегося плёткой и едва не попав по выставленной перед лицом руке. Я зло выругался и едва не потерял равновесие, когда чья-то рука грубо собрала ткань на плече и дёрнула назад. Развернувшись на пятках, подныривая под неё, я согнутой рукой отвесил апперкот одному из счастливчиков, догнавших меня, отправляя в забвение.

      Будь проклят тот день, когда я решил поиграть в мать Терезу и пожалел этого сучёныша! Столько я не бегал со времён учебки, может, и рекорд собственный побил, но лёгкие горели огнём, выжигая каждый вдох. Я едва ли понимал, где нахожусь и как далеко ушёл от того места, где был рынок. Меня уже не преследовали друзья из таверны, и можно было расслабиться, как краем глаза приметил знакомый силуэт, мелькнувший в толпе. Светлые волосы, простая одежда, сосредоточенное лицо… Эсвейт то и дело останавливался у прилавков с оружием, склонялся над ними и незаметно оглядывался по сторонам, отслеживая опасность. Я не приближался, стоял позади, в слепой зоне, а злость колотила всё тело и требовала отмщения.

      Мальчишка что-то объяснял очередному торговцу, тот слушал внимательно, затем наклонялся вперёд, оглядывая шею Эсвейта и даже деловито касался его кожи, заставляя меня скрипеть стиснутыми зубами ещё сильнее, скорее от неожиданно возникшей ревности. Кажется, этот прохвост хотел избавиться от ошейника и искал хоть кого-то, способного это сделать. Он показывал лишь малую часть выигрыша, разумно пряча остальное, затем податливо отходил вглубь палатки, чтобы ему попытались помочь. Я наблюдал за этим три раза, пока моё терпение не кончилось, и на пути к очередному шатру, вынырнув из толпы, я сдавил его шею в захвате и утянул за собой в первый попавшийся переулок. Его руки пришлось заломить под тихую ругань и шипение — даже сейчас он всё ещё пытался перенести боль достойно, — завести за голову и прижать к стене, тем самым оказавшись довольно близко. Мы оба, разгорячённые, злые и разочарованные, смотрели друг на друга и тяжело дышали, не пытаясь даже начать разговор, хотя у меня накопилось достаточно вопросов. Но клокочущая злость всё же вырвалась наружу и я, потеряв над собой контроль, пожалуй, впервые в жизни, всадил кулак в стену от обиды и сожаления, выплёскивая всё в стену. Боль вспыхнула алыми пятнами и засаднила в порезах покрасневших костяшек, набухнув маленькими каплями крови. Эсвейт вздрогнул, испуганно дёрнулся, пытаясь высвободиться из моей хватки, но я держал крепко, ещё и прижимая телом, не давая выкрутиться и сбежать.

      — Что это, мать твою, было?! — взревел голодным медведем, скаля зубы. — Ты хоть понимаешь, что они могли меня просто убить?!

      Эсвейт опустил голову, стараясь не смотреть в глаза, и тихо ответил:

      — Да.

      И это слово, обычный звук, который должен приносить радость, скорее оборвал всё внутри меня, все надежды по отношению к этому мальчонке. Простое «да». Да, он знал и рассчитывал на это. Даже не думал о том, что я могу выжить и найти его, чтобы ответить за содеянное. Он настолько отчаялся в своём желании спастись, что перестал придумывать и отдался на волю судьбе.

      — Ты же это несерьёзно? — надеюсь из последних сил, знаю, что нет, он абсолютно честен, но вдруг…

      — Я просто хочу жить.

      — А разве ты не живёшь? Разве не дышишь? Не ходишь? Не ощущаешь боль или радость? Нет? Тебе нужна свобода, чтобы сдохнуть, как твои дружки, на чьих-то воротах и оправдать собственную удачу!

      Я орал на него. Орал со злостью, то и дело ударяя кулаком по стене, разбивая костяшки и оставляя кровавые следы на каменной кладке, но не обращал внимания и продолжал давить своей злостью.

      — Я хочу, чтобы ты жил, Эс! Просто жил! Я увидел мальчишку, а не солдата! Почти обезумевшего, сломленного, одинокого и пожалел тебя! Думал, что смогу изменить хоть чью-то судьбу, а вместо этого ты продолжаешь с упорством барана ломиться к мятежникам, чтобы… Что?! Сдохнуть там?! Вновь оказаться в плену?! Думаешь, удалось в первый раз, удастся и во второй? Найдёшь такого же идиота, который поглядит на твою смазливую мордашку и решит выкупить?! Думаешь, он будет таким же, как я, чтобы не…

      И тут я задохнулся. Шумно вобрал в себя воздух и ощутил пустоту. Больше не хотелось кричать, спорить, ругаться, втури зияла огромная дыра разочарования, поглотившая все надежды и желания что-либо делать. Если он так рвётся назад, то, может, и стоит отпустить, и будь что будет. Взять последнее обещание уйти тихо и без попыток всадить нож в спину, а там как бог на душу положит? Нужно вернуться, убедить Ашрея в этом и признаться, как бы не страдало моё самолюбие, в его правоте.

      Я облизнул губы и хотел сказать что-то ещё, как меня оборвал чей-то крик:

      — Вот они! Хватайте их!

      На нас неслись стражники в сопровождении хозяина, чей распухший нос и усы с бородой были залиты кровью, правда засохшей. Он указывал на нас, поторапливая стражу, как Эсвейт, среагировавший первым, выскользнул из ослабшего захвата, вцепился в моё запястье и потянул за собой. Теперь по улицам города меня вёл тот, кто заварил это всё, бросив в самом эпицентре. Он молчал, сконцентрировавшись на дороге, то и дело петляя, но в воздухе залились переливы свистков, будоража остальных стражей. Те вливались в погоню, заставляя нас метаться из стороны в сторону, пока мы не выскочили на крутой берег реки, где внизу раскинулись густые кусты и кривые чахлые деревца, сквозь чью листву едва угадывалась чернота воды. Я успел схватить Эсвейта, прижать к себе, и мы оба рухнули вниз, кубарем покатившись вниз, ломая ветки с громким хрустом и собирая рёбрами камни в густой траве. Нас спасло единственное дерево, за которое Змеёныш успел зацепиться, не давая силе инерции утянуть в воду, подтянул меня к себе, и уже я крепко обнял тонкий ствол. Над головой зазвучали рассерженные голоса, бряцанье стали и торопливые шаги. Солдаты остановились у края, потолкались и с проклятьями ринулись дальше, не рискуя спуститься вниз.

      Весь бок болел, рубашка была изодрана и перепачкана в зелёных разводах, я стёр струившуюся из свежего пореза на виске кровь и тряхнул головой, приходя в себя. Не так я представлял праздничную прогулку. Эсвейту повезло больше, он выглядел менее потрёпанным, но растерянно хлопал себя по бёдрам и талии, потеряв нечто важное. И выудив кинжал, облегчённо вздохнул.

      — Деньги, — вдруг хрипло произнёс он и, припав на колени, зашарил в траве.

      — Нет их, — я устало присел на поваленный ствол и зачерпнул холодную воду. — Я слышал, как что-то брякнулось, когда мы из какого-то переулка выбегали. Бог дал — бог взял.

      — Какой бог? — Эсвейт поднялся на ноги и отряхнул руки.

      — Он один, — философски заключил я и указал пальцем в постепенно сереющее небо. — И всё-всё видит.

      — Ясноокая Керу, — задумчиво произнёс мальчишка и так же зачерпнул в ладони воду и принялся счищать с себя грязь. — Легко отделались, а могли бы распрощаться с жизнью.

      Из моей глотки вырвался нервный смешок, постепенно перерастающий в настоящий смех, пока недоумевающий Эсвейт пялился на меня, как на последнего идиота. Я успокоился, перевёл дух, выдыхая остатки истерики, приложив ладонь к ноющим рёбрам, и взглянул на едва виднеющееся небо.

      — Надо бы возвращаться, — и, поднявшись на ноги, кивнул. — Идём?

***

      — Циросад, — задумчивость одного из дэвов заставила насторожиться. — Что это за праздник?

      — Это старая легенда, что жива и по сей день, — с готовой любезностью ответила одна из дам, укутанная с головы до ног в пышный ворох платьев, скрывающих возраст за дорогой тканью одежды. — В ней молодой охотник, влюбившись в дочь Ясноокой Керу, решил преподнести цветок, о котором она так много слышала, но никогда не видела собственными глазами. Дивный сердцецвет — Циросад, — что ярче солнца и прекраснее луны, а своим пульсирующим жаром напоминает бьющееся сердце. Но найти его можно лишь в определённую ночь, когда он распускается, купаясь в лучах серебра.

      — И что же, он нашёл его?

      — Нет, юному охотнику не суждено было это сделать.

      — Из всех известных мне видов сердцецвета ни один не относится к цветковой группе, что означает их неспособность к появлению бутонов.

      — Дорогой клирик, вы только что загубили легенду, которой не один век, — женщина укоризненно покачала веером, но ничуть не расстроилась. — Сколько бы охотник ни искал цветок, он так и не смог его отыскать ни на одном конце мира. И тогда он взмолился Светоносной Эйгиль о милости, преподнеся ей свои слёзы, как символ безнадёжного отчаяния. И милостивая богиня услышала его плач, явив себя в образе прекрасной птицы, что указала ему путь к единственному Циросаду, что рос в глуби Бальярского леса. Говорят, это не понравилось самой Керу, что вмешалась в судьбу, и когда охотник сорвал цветок, тот тут же увял, а богиня, смеясь над наивностью юноши, предложила ему заменить увядший бутон собственным сердцем.

      — И он это сделал?

      — Это же красивая легенда о любви, — женщина спрятала улыбку за пышными перьями веера и коротко хохотнула. — Конечно же, сделал! И принёс его своей возлюбленной. С тех пор многие ищут сердцецвет, доказывая истинность своей любви.

      — Чудесная легенда, — уголок рта тронула скупая улыбка. — Как думаете, Ваше Величество?

      Тейрран обернулся на голос и скользнул по таким же скучающим лицам взглядом, выискивая среди них хоть одно заинтересованное в пышном празднике барона. Их окружали торговцы, приглашённые соседские бароны и даже парочка графов, и все то и дело пялились на него в надежде привлечь внимание. Они шептались за спиной, передавая из уст в уста очередные нелепые слухи, добавляя щепотку от себя, но никто не осмелился возмутиться его решениями вслух, улыбаясь и осыпая комплементами. И сейчас он, стоя с бокалом в руке, совершенно разочарованный в происходящем, хотел вырваться из золотой клетки в прозрачную прохладу ночи.

      — Думаю, что эти стены слишком сильно стесняют нас, — он пригубил светлое вино и тут же убрал от себя прочь.

      — Неужели Ваше Высочество хочет глотнуть свежего воздуха за пределами этого прекрасного архитектурного творения? — дама в маске кокетливо забила веером по воздуху, глядя поверх него на тонкое лицо дэва. — Жаждете проявить заботу, как отец-император?

      — Нам всем её не хватает, госпожа: вам, как его народу, мне, как его ребёнку, — его губы растянулись в формальной вежливости, но глаза продолжали нанизывать докучливую женщину, как бабочку на иглу. — Но больше всего меня огорчает не столь отчуждённость отца, сколько слабость людей, пестующих его горе, как некую насмешку. Шейд-Рамал защищал дикие племена от угроз и взращивал их цивилизации. Из-под нашего крыла вышли алкуты, закирийцы и восготоны, как и ваше собственное племя, разросшееся подобно сорняку. Мы защищали вас не одну тысячу лет, мечтая увидеть единое государство, но всё, что я наблюдаю здесь, кричит о том, насколько мой отец был мягок и наивен. И одна мысль не даёт мне покоя. Может, кнут — правильный выбор?

      Он холодно улыбнулся:

      — Вы так не считаете, госпожа?

***

      Эсвейт боялся прошлого, и костры, вспыхнувшие под чёрным летним небом, лишь подхлестнули дремлющий внутри него страх, с которым он так и не смог побороться. Если бы Урлейв был рядом, он бы нашёл не только слова, но и причины броситься в самую гущу нарастающего веселья, чтобы увлечь за собой кровника и обязательно всучить наполненную до краёв кружку яваса. С клятвы сейд’жахри, когда они стали друг другу братьями, минуло много времени, но узы, сотворённые между ними, крепчали, заставив Эсвейта пойти за Урлейвом под стяги ар-дел-Варрена. Он не считал себя клятвоотступником — как можно предать святость клятвы, если следуешь по её путям, очищая мир от скверны? — и верил в свободу, о которой говорил герцог Эоран. А плен лишь убедил его в том, насколько же был прав человек, бросивший вызов богам. Безжалостные, расчётливые и могущественные существа, далёкие от самого понимания человеческой природы, держали в страхе не выдающимися знаниями или оружием, но магией, недоступной большинству. Лишь немногие оказались в милости этих чудовищ, чтобы соприкоснуться с их естеством и испытать на себе толику силы. И Эсвейт, сидящий на пологом берегу вдали от прочего веселья, мрачно представлял, что с ним будет, когда вся делегация явится в Бривас, а после доберётся до столицы. Будет ли он таким же свободным, или его отдадут в руки Воронов для сведений, о которых Эсвейт мало что знал? Может, его ждёт участь игрушки Второго Копья или же всё закончится показательной казнью на главной площади Шей’теарха, а голову после отправят джанару? Он столько раз представлял свой конец, что, кажется, больше не испытывал страха перед унижениями и даже самой смертью. Но безумная тяга вернуться назад, к Урлейву, вновь увидеть его заразительную улыбку и синие глаза, заставляли, сжимая зубы, цепляться за жизнь.

      Он услышал, как притихла музыка и одинокий женский голос затянул печальную песнь, нарастая и разливаясь в прохладе наступившей ночи. К нему робко потянулись и другие, облепляли, сливались в нечто единое, оттеняли нестройным хором, а потом заиграла флейта, скрепляя их мелодией, направляя. В иссиня-чёрное небо вздымались огни, трещали дрова, по зеркальной глади воды плыло множество маленьких венков, украшенных свечами, лентами и веточками ягод. Они медленно тянулись по течению за город, за особняк барона Майяда, что сверкал огнями, как самоцвет, а с ними исчезали все тревоги и печали людей, плыли мечты и надежды, что должны достигнуть Светоносной Эйгиль. Он смотрел за тем, как к берегу снова и снова подходят женщины с малышами, молодые пары и одинокие сердца, шепчут своему венку самое сокровенное и пускают по воде в даль.

      Эсвейт вздохнул и откинулся на траву, заведя руки за голову и следя за белым лунем, что кружил высоко над ним, как птица стала спускаться, расправив крылья, ниже и ниже, и ниже, пока не устремилась к траве и не припала, в одночасье став юным колдуном. Эсвейт сдавленно вскрикнул, подскочил, хватаясь за спрятанный кинжал, но разглядев в лунном свете белые волосы, вязь рун, что тянулась по светлой коже, и знакомую улыбку, слегка расслабился, но пальцы продолжали держать рукоять.

      Балбар предстал перед ним… иным. Больше не было козьих копыт, и его ноги оканчивались человеческими лодыжками, стройными и красивыми, как и был чист лоб, что венчали витые рога. И лишь глаза всё ещё выдавали его, цепко следя за Эсвейтом, не выпуская из силков. От этого становилось не по себе, сердце трепыхалось в тревоге, будто пойманная в ловушку дичь, и нужно было бежать, но аль’шира продолжал завороженно смотреть на приближающегося к нему ратмирского колдуна, на его протянутую руку, к которой он бездумно потянулся и вложил пальцы в чужую ладонь. Их бережно сжали, потянули к себе, вытягивая из тени.

      — Почему ты здесь, а не веселишься с остальными?

      — Нет повода, — губы сжались в тонкую полосу, когда взгляд невольно метнулся куда-то в сторону большого валуна, сгорбившегося над чёрной водой, как огромный медведь.

      — Для веселья не нужен повод, Эсвейт, но он нужен, когда приходит скорбь, — ладонь колдуна была по-летнему тёплой, как нагретое дыханием солнца дерево, он пах ветром и свободой, и немного луговой травой. — Идём вместе.

      Он не настаивал, но потянув за собой растерянного аль’ширу, не увидел сопротивления и лишь одобрительно кивнул, неторопливо шагая босыми ногами по струящейся шёлком траве. Она щекотала его кожу, скользила по ней, а он наслаждался каждым её касанием, ловил пальцами дыхание ветра, будто видел его потоки, купался в свете звёзд и луны — единый с природой колдун из далёкой северной земли. А Эсвейт продолжал смотреть на него широко распахнутыми глазами, не веря им и чувствуя внутри нарастающее волнение.

      — Что тебя тяготит? — Балбар неожиданно замер, и Эсвейт едва не налетел на него, тихо цыкнув на попавшийся под сапог камень, впившийся в лодыжку.

      — Твои…

      — Ах, это, — колдун пощупал чистый лоб и тут же рассмеялся. — Я попросил Цууст Харрэ облачить меня в меня прошлого, дабы не распугать весь этот люд. Вот, убедись.

      Рука Балбара, сжимавшая пальцы Эсвейта, подвела их ко лбу, когда колдун сделал шаг к аль’шире, слегка наклонившись вперёд, позволяя коснуться себя и разглядеть. Первое касание было осторожным, почти невесомым; светлые пряди струились вниз, закрывая молодой лицо, тонкий нос и лукавые глаза, продолжавшие держать Эсвейта в своих сетях. Второй касание — уверенное, изучающе-любопытное, скользящее по нежной коже в поисках отметин от рогов. Пальцы прошлись по дуге вниз к скулам, очертили их, спустились к челюсти, застыли на подбородке, и отпрянувший Эсвейт одёрнул их, стыдливо отведя взгляд.

      — Ну как? — со смехом спросил колдун. — Или я люб, когда мои ноги — раздвоенные копыта?

      Эсвейт фыркнул, заставив Балбара вновь рассмеяться.

      — Почему ты здесь?

      — Договор, — нечеловеческие глаза хищно сверкнули в звёздном свете. — Между моим господином и твоим божеством. Ты всё поймёшь. Не сейчас. Сейчас мы идём веселиться, Эсвейт. Время скорби ещё не пришло.

      И он поймал руку аль’ширы, чтобы утянуть в водоворот танцующих горожан, вливаясь к ним, подобно притоку реки, и увлекая за собой растерянного Сына Змеи.

***

      Израненное и саднящее тело отзывалось волной боли от каждого неосторожного движения Ашрея, занявшего место в тени большого валуна, склонившегося над ленивым течением реки. Он смотрел на пёструю толпу горожан, танцующих вокруг зажжённых костров, пьющих без меры и дерущих горло весёлыми песнями, и не чувствовал ни капли веселья, которое царило вокруг него. Даже те немногие смельчаки, что пытались вытянуть к себе в круг для танца, испуганно отшатывались, встретив пылающие глаза фасхран’кассры, и торопливо отступали назад. Ашрей слышал, о чём перешёптывалась стайка девчат, то и дело поглядывая в его сторону и приветливо улыбаясь. Им был интересен чужак, один из немногих, кто оказался среди простых жителей Келотана, а не на вечернем пиршестве барона, в чьём особняке пылал свет, просачивающийся сквозь окна. Мрачный воин с мечом на поясе, что со скучающим видом покачивал в руке полупустую кружку.

      Он едва ли был пьян, зорко следя за Змеёнышем, что мелькал между костров, впервые отдавшись общему веселью, как беззаботный мальчишка. В его смехе, в движениях, в показательной радости сквозило отчаяние, наконец-то проступившее наружу, и теперь он пытался заглушить это явасом, пивом и шарваем. Он кружил в танце с какой-то русокосой девой, подныривал под её руки и тут же переплетал свои пальцы с чужими, притягивая в себе с громким смехом. Надломленный, потрёпанный, с расцарапанной щекой, он пережил нечто вместе с Вацлавом, отчего рёбра Второго Копья до сих пор ныли от каждого вдоха. Громкие хлопки десятка рук сменили движение внутреннего круга, после кольцо распалось, схлынуло в разные стороны, позволяя выстроившимся с разных концов свободного пяточка парам направиться друг к другу под задорную свирель. Приосанившиеся, с широкими улыбками они разбивались, чтобы сменить партнёра, перемешаться друг с другом в строгом порядке, и с лёгким поклоном вновь восстанавливали стройный ряд. Те, кто в пару не попал, подбадривали хлопками в ладоши, пытаясь попасть в такт льющейся отовсюду музыки, едва понимая какая мелодия преобладает в танце. И во всём этом круговороте ярких цветов, юбок, криков и лёгких потасовок между не поделившими очередную красавицу подмастерьями, Эсвейт чувствовал себя родным.

      Ашрей продолжал наблюдать и видел, как рядом со Змеёнышем мелькает кажущийся знакомым силуэт: белые волосы, рубиновые всполохи глаз. Он обнял свою грудь свободной рукой, слегка опустив голову, по-волчьи следя за появившимся колдуном, тем самым, с которым Тейрран заключил короткий союз, решаясь на обман. Об этом знало трое: Аверах, Лукар и сам Второе Копьё, присутствуя на ритуале, что связывал обязательством колдуна-нарийца и дэва. Кровь, пролившуюся в чашу, созданную Тейрраном из дорожной пыли, камня и комка земли, они разбавили вином и испили под магический заговор чернокнижника. И теперь он предстал в ином обличии перед Змеёнышем, отплясывая вместе с ним в толпе ничего не подозревающих людей.

      Звуки свирелей перемежались с барабанами, с топотом множества ног, с голосами и хлопками, с шуршанием юбок и платьев. Вокруг Ашрея толкались, ругались и смеялись в один голос, кричали, чтобы перебить музыку и хрипло шептались, а он продолжал стоять в тени молчаливым стражем. Его кружка всё так же была полупустой, в голове ясно: самое тяжёлое преступление — быть пьяным на посту, а пальцы то и дело сжимались на грубой деревянной ручке. Веселье, для которого его отправил ахади, проходило мимо него, и он лишь самую малость завидовал беззаботным улыбкам и раскрасневшимся лицам. Наверное, будь здесь кхадир Первого Копья, было бы Ашрею куда спокойнее, чем сейчас? Может, неустрашимая Кайра утянула бы в пляс, а близнецы нашли бы занятие во множестве соревнований, что тут и там были разбросаны по берегу. Рёв победителей то и дело перекликался друг с другом с разных концов. Были бы местные столь же раскованы и счастливы, если бы над их головами танцевали драконы? Были бы они столь дружелюбны, узнай палача Нордорана?

      Его отвлекло движение впереди, и тело среагировало быстрее мысли, отшвырнув кружку и схватившись за меч, когда от Второго Копья отшатнулся раскрасневшийся от танцев и пряного напитка Эсвейт. Его протянутая к фасхран’кассре рука одёрнулась назад, а взгляд потемнел от лёгкой, но явной обиды.

      — Мейза, — надувшись, просипел в пустоту и хотел было повернуть назад, когда его окликнул Ашрей.

      — Хочешь вернуться?

      — Разве что к мятежникам! — раздражённо огрызнулся аль’шира, но после небольшой паузы добавил чуть тише. — Нет, хотел… пригласить.

      — Пригласить? Выпить?

      — Ты видишь у меня кружки, тейх’ва? — снова взрыв раздражения, явный укор, направленный в равнодушное лицо Второго Копья. — Или думаешь, я владею магией как эти фарри? Если бы и владел, то давно бы оказался там, где мне и положено быть!

      — На виселице.

      Щёки Эсвейта стали пунцовыми, налились прилившей от стыда и обиды кровь, когда сжатая в нетвёрдый кулак рука взметнулась в воздух, желая опуститься на грудь стоящего каменным истуканом фасхран’кассры. Но разжалась и безвольно опустилась вниз — только что появившаяся злость растворилась в собственной бессмысленности. Эсвейт вяло отмахнулся.

      — Так зачем ты тут?

      — Хотел позвать тебя в танец.

      Удивление, переходящее в недоумение, его приоткрытый рот и округлившиеся глаза, не просто позабавили — рассмешили Эсвейта, и тот, едва сдерживая рвущийся наружу смех ладонью, согнулся напополам, вздрагивая всем телом.

      — Во имя всех имён Матери Ночи, ты бы видел себя! — только и смог выдавить едва устоявший на ногах Змеёныш. — Мейза! Ужас Небес, Второе Копьё имперского дракона, боится танцев!

      — Осторожнее со словами, Змеёныш.

      — Разве сейчас не ты вздрогнул при слове «танец»?

      — Твоим пьяным глазам показалось.

      — Тогда пойдём! — и всё ещё отдуваясь после сдавливавшего грудь смеха, Эсвейт бесстрашно цапнул за руку и потянул за собой.

      — Ты осознаешь, что ты делаешь?

      Аль’шира остановился, обернулся через плечо, оглядывая высокую фигуру Ашрея:

      — Какая разница что будет сегодня, если впереди меня ничего не ждёт?

      И вновь потянул за собой, чувствуя, как ему медленно, но всё же поддаются и идут следом без возражения, позволяя влиться в гущу танца, где Эсвейт развернулся лицом, сосредоточенный, словно готовящийся к поединку, подхватил под локоть Второе Копьё и закружил ещё не успевшего сориентироваться Ашрея. Тот был неуклюж, весьма медлителен, напоминая ожившее полено, едва поспевавшее за остальными, но чем быстрее двигался Эсвейт и люди вокруг, тем скорее скованность фасхран’кассры таяла под натиском общего хаоса, в котором он уловил закономерность.

      В памяти вспыхивали весёлые кутежи в тавернах с соратниками, балы и торжества, где его утягивали в танец дочери и жёны герцогов и графов, не слишком обращавших внимания на протест. И азарт, когда-то питавший сердце, вновь затеплился в груди, вовлекая в круг. Тело перестало чувствовать усталость, двигалось в такт с остальными, руки подхватывали то Эсвейта, то полнощёкую девицу, сменившую Змеёныша на втором хлопке. Вокруг мелькали огни и лица, сливаясь в нечто единое, но едва угадывающееся, где в череде ярких пятен и теней выделялись блестящие от яваса и костра глаза аль’ширы. Его острые локти, порхавшие в раскаленном ночном воздухе, раскрасневшееся улыбчивое лицо, и то удивление, с которым он почувствовал поймавшие его падающее тело руки. Его голова слишком сильно кружилась, чтобы заметить притаившийся в вытоптанной траве камень, о который запнулся, разрушив стройный ряд танцующих. Земля прыгнула навстречу, сделала кульбит и осталась там, где ей и должно быть — под ногами, пока ладони Ашрея покоились на поясе. Эсвейт, вцепившийся в его плечо, сжимавший пальцы в испуганной хватке, вдруг залился румянцем и торопливо забился в чужих руках, пытаясь их скинуть. Ашрей не препятствовал, отступил на шаг, позволяя Змеёнышу раствориться в толпе под общий смех. И обернулся на колдуна, что не сводил с него своих рубиновых глаз.

      — Приятно видеть, что вы ещё не забыли простые радости, — Лукар оказался неожиданно рядом, когда гудящая толпа вытолкнула Ашрея прочь из круга.

      — Разве вы не должны быть в… — и пылающий взгляд взволнованно забегал по фигурам людей, кого-то ища среди них.

      — Вы же знаете, как я далёк от всех этих вечеров. Отдав дань уважения барону Майяду, поспешил сюда, чтобы Асенния не почувствовала себя одинокой, — стёклышки очков блеснули в свете костра, стоило лекарю повернуть голову. — Хотя, я зря волновался.

      И Ашрей, проследив за чужим взглядом, заметил стоящего подле помощницы клирика Валана, явно смущённого, но решительного и даже слегка улыбающегося.

      — Но вас интересует иной вопрос, — тонкие пальцы лекаря пробежались по острому подбородку. — Санхера Тейрран сопровождал меня в дороге, но был вынужден отлучиться из-за неотложного дела.

      Ашрей нахмурился, едва скривил уголки губ, не выдавая горечь от слов, болью пронзивших сердце. Он так и не попрощался с ахади, не попытался отговорить от дурной затеи, от которой веяло гибелью, и теперь вынужден смиренно следовать его просьбе прибыть в столицу. Ахади знал его и поэтому ушёл до того, как они могли бы увидеться ещё раз. Лукар говорил что-то ещё, смеялся шелестом листьев, но даже истории, которыми клирик любил делиться лишь изредка и не со всеми, не могли разогнать тьму, сгустившуюся внутри фасхран’кассры.

***

      Он двигался мягко и бесшумно, скользя по пустым коридорам особняка, кутаясь в тени. Бледный рассвет ещё только зарождался на востоке, окрашивая зелёные луга и остывшие кострища, оседая клочками тумана на забытых столах, разбросанных кружках и тех, кто заснул прямо там, на земле, не добравшись до дома. Но его интересовали не пьяные гости, оставшиеся в поместье барона, ни он сам, уснувший в объятиях какой-то служанки, скрывшись с ней под конец торжества. Он стремился лишь к одной цели — комнате в конце длинного, украшенного картинами, гобеленами и доспехами коридора. Пальцы прошлись по лакированной двери, легли на замочную скважину и прошли сквозь дерево, как сквозь воду. Пальцы, рука, плечо, голова, тело — он ступил на ковёр, ища глазами силуэт на просторной кровати. Полутона очерчивали крепкие мышцы, мерно вздымающуюся грудь, прикрытый шкурой торс. У изголовья тускло сверкал нож, и рука потянулась к нему, огладила клинок, ощутив лёгкий холод стали.

      Человек перед ним был беззащитен, но под тонкими веками глаза обеспокоенно бегали из стороны в сторону, а на лице застыл отпечаток растерянности. Он был встревоженным, стискивал задеревеневшими пальцами край шкуры, будто сжимал чью-то руку, противясь. И тихо кого-то звал.

      Ладонь коснулась виска, прохладой скользнула по щеке и прижалась к груди, когда он нагнулся к лицу спящего так низко, что ощутил тёплое дыхание:

      — Янмехе арьху ке’нея.

      И дивный бутон, сотканный из магии света и огня, раскрылся под ладонью и окрасил предрассветные сумерки комнаты мягкими всполохами.

      Он исчез с первым лучом солнца, растворившись подобно мгле, пока его не заметила сонная стража поместья, дремавшая на посту. Таинственная тень, направившаяся далеко на запад.