Келотанское солнце никого не щадило. Оно жгло с неистовой силой, взирая на живую цепь плетущихся друг за другом всадников, часть из которых болезненно отходила от вчерашнего праздника. То и дело стоны мучащихся головой и животом солдат наполняли равнинную тишину, заставляя Ашрея раздражённо передёргивать плечами и недобро коситься в их сторону. Не умеющая контролировать себя и свои низменные желания кучка ослов, а не воины — вот кого им дал Аверах. Почти каждый болтающийся в седле всадник в чёрном табарде и с пёсьей головой на груди был зеленее пожухлой под копытами лошадей травы, то и дело сгибаясь в очередном приступе тошноты и опустошая желудок у обочины. Второму Копью физически чудился кислый запах желчи, долетавший до него густым шлейфом, отчего самому становилось дурно от отвращения. Напади на них вшивая банда босоногих разбойников и то не будет шанса отбиться с такими-то защитничками.

      Ашрей чувствовал раздражение, и оно поглощало его, утягивало в вязкий водоворот дурного предчувствия и нерадостных мыслей. Стены города остались позади и давно скрылись за очередным поворотом, дорога, немногим лучше той, по которой они прибыли в Келотан, лишь слегка расширилась, всё ещё представляя собой протоптанную широкую тропу, едва вмещавшую двух всадников. Над непокрытыми головами горел раскалённый белый шар солнца, а вокруг наполненное стрёкотом, щебетом и шорохом стеблей высокой травы умиротворение. Их путь пролегал через невысокие холмы, на которых, как ржавые рёбра, торчали камни курганов забытых королей древних племён. Если бы ахади был здесь, он бы поведал одну из древних легенд о тех временах, когда могущественная империя Шейд-Рамал была простым городком за мощными стенами и встречала первых союзников. В голове сам по себе зазвучал мягкий голос Тейррана с ласковой улыбкой, вызывая мелкую дрожь на разгорячённой коже под добротной рубахой и доспехом. Он лился холодным серебряным ручьём, окутывал фасхран’кассру и заставлял припомнить то, о чём рассказывал принц мальчишке, засыпавшему в объятиях дэва под чистым ночным небом Шей’теарха.

      Империя всегда была оплотом несокрушимой силы и добродетели, она родилась из милосердия могущественных существ, что приняли в свои объятия слабые, неспособные выжить в вечных войнах племена. С ними поделились мудростью, научили созидать с природой, ковать не только оружие, но и инструменты, наделили знаниями и тягой к искусству, музыке и красоте. Бурный поток изменчивых веков разбивался о щиты и клинки молодого государства, стихал под магией существ куда более могущественных, чем дикие племенные шаманы, становился покладистым и предсказуемым. Город дэвов разрастался, как и сказания о живых богах, живущих среди людей, обретал союзников, преклонял головы врагов, креп и уже охватывал ближайшие земли, а после и маленькие разрозненные княжества. Ахади гордился своей историей, это угадывалось в его интонации, во взгляде синих глаз, обращённых в чернильное небо, усеянное бриллиантами сияющих звёзд, в развороте изящных плеч и в прямой спине. Всё в принце говорило о его преданности Шейд-Рамалу. Он любил делиться старыми историями с мальчишкой, тихо сидевшим под любовно поглаживающей короткие волосы ладонью, и в те моменты Ашрей думал, что так будет всегда.

      Может, так оно и было, если бы не тот злополучный поход в Сайдорон…

      Ашрей метнул взгляд из-под нахмуренных бровей в спину одиноко едущего «принца» и ощутил тягучее чувство одиночества и обиды, зародившееся не по воле фасхран’кассры, но из его мыслей, отравивших отзывавшихся тягучим чувством возбуждения воспоминания. Ахади оставил его, как в тот день, когда запретил следовать за собой, но Ашрей впервые нарушил его просьбу и расплачивался за свой вздорный поступок до сих пор ненавистью лорда-командующего и тоской принца, думающего что в этот момент его никто не видит. Но Ашрей замечал то, как тяжело было в первые дни Тейррану, как он пытался скрыть эту боль от него, не закрывшись и не сорвавшись, как прикусывал губу всякий раз, стоило поймать в силки зрачков фигуру уже не мальчишки — молодого и крепкого воина, до крови, которую потом бегло слизывал, думая, что этого не заметят. Впервые Ашрей ощутил последствия своего своенравия. Тяжёлые, необратимые, грозящие пошатнуть равновесие целого мира. И виноват в этом был он один, ослушавшись своего ахади, чьё слово было равносильно приказу командира, если не сильнее.

      Тейрран продолжил защищать его, оберегать и следить за успехами, будто ничего не произошло, словно не шинбаадовский мальчишка был виновен в смерти родного брата, а кто-то иной, уже понёсший наказание. Но Сайдорон изменил что-то в самом Ашрее, сделав из него послушного, беспрекословного подчинённого, солдата и гордость империи, выковав из огня ошибки меч, способный служить верой для своего хозяина. А ревность и собственный страх закалили сердцевину, заставив навсегда принять себя, как простого мальчишку-рыбака, которому не стоит и надеяться на что-то большее, чем милость своего господина. И Второе Копьё вложил рукоять этого оружия в ладонь наследного принца. Они перестали видеться в маленьком саду, больше не было тёплых ладоней, ласкавших волосы, не было того счастья, что испытывал Ашрей, слушая сказки и легенды, но был наследный принц и его верный рыцарь.

      И теперь Тейрран пренебрегал этим, продолжая опекать своего верного воина, будто для него ничего не изменилось.

      Ашрей отвёл взгляд от прямой спины того, кто выдавал себя за ахади, и вынул из поясной сумки бутон необычного цветка, найденный им на собственной груди при пробуждении.

      — Что это? — с ним по левую руку поравнялся один из наёмников, слепо щуря глаз, через который тянулся длинный тонкий шрам. — Впервые такой цветок вижу. Ещё и светится.

      — Будто ты много цветков знаешь, — раздался позади задорный оклик одного из молодых, державшихся крепче своих товарищей, солдат.

      — Ха! Моя матушка, да поглоти её все пасти Аллаки, была сносным лекарем.

      — Пока не помогла графской жёнушке родить мёртвого. Знаем, слышали.

      За спиной Ашрея раздались нестройные смешки, вонзаясь в самолюбие пристроившегося рядом с гнедым, лоснящимся от пота и солнца скакуном фасхран’кассры наёмника. Тот расслабленно болтался в седле, одной рукой держа поводья и изредка понукая своего уставшего серого жеребчика. Он был не шибко высоким, но широкогрудым и мощным, на поясе с левой стороны болтались оббитые потёртой кожей ножны, явно снятые с чьего-то тела, ещё хранившие бурые пятна крови, под правой рукой сверкал маленький топор, видавший не одну битву, но любовно начищенный хозяином. Белая собачья морда то и дело скалила зубы на чёрной ткани табарда то в улыбке, то в ярости, стоило наёмнику повернуться хотя бы вполоборота.

      Его имя начиналось на хриплую, низкую букву, было коротким, чтобы уместиться в мозгу какого-нибудь землепашца, но совершенно не запомнилось Второму Копью, искоса следящему за мужчиной. В его ладони продолжал пульсировать теплом и мягким всполохом света раскрывшийся бутон, привлекая к себе внимание. Ашрей даже не успел понять в какой момент к нему пристроился с правого бока Эсвейт, привлечённый необычным цветком. Он хмуро посмотрел на ладонь фасхран’кассры, поджимая губы то ли в зависти, то ли в обиде — Ашрей не успел понять — мальчишка быстро отвернулся, изобразив равнодушие. Отросшие светлые волосы прятали от чужих взглядов сиенистые глаза аль’ширы, и во Втором Копье вспыхнуло желание протянуть к чужим локонам руку, убрать их с красивого, хоть и исхудавшего лица мальчишки, открыть его солнцу. Это не его влечение — Ашрей царапнул клыком нижнюю губу, — не его тянет к мятежнику, а Вацлава, он бы приказал оставить его в тёмных подвалах Аэлерда, раз не получилось казнить, но Эсвейт родился с поцелуем Ясноокой Керу, раз избегал своей смерти столько раз. Что в нём так привлекло расмуара? Дерзость, с которой тот отчаянно дрался, или глупость, из-за которой не раз расплачивался перед Ашреем? В нём не было ничего столь интересного: харссиец со смешанной кровью — светлые волосы и мягкий овал выдавали в нём то ли симальскую, то ли дисмийскую кровь. Напоминал маленькую ласку своим бесстрашием и любопытством, огрызаясь даже на того, кто был больше, сильнее и опаснее. И в то же время не боялся авторитета и репутации, перешагивал через это, как через незначительную преграду, вёл себя открыто, неловко и честно.

      Он напоминал Ашрею себя самого в те года, когда впервые оказался на пороге академии, когда его, одиннадцатилетнего мальчишку без рода, приписали к одному из кхадиров, где на него смотрели враждебно и косо — слухи о безродном щенке из южного шинбаада просочились и сюда — и приходилось либо прогибаться, либо крепко стоять на ногах, принимая удары. Его пытались травить те, в чьих венах текла кровь древней аристократии, избегали те, кто вырвался из бедных кварталов, отличившись на Испытании, ему приписывали ту связь с ахади, при упоминании которой у приличных дам краснело лицо, плевали в лицо этим, попрекали, но Ашрей не сдавался, часто отстаивая собственную честь кулаками. Ему никто не помогал, тем более ахади, которому он никогда не жаловался на то, как тяжело живётся среди будущих героев империи, хоть и понимал — принц знает всё. Со временем у него появились друзья, он из года в год становился лучше, сильнее, смертоноснее, в его сердце пылало желание стать щитом и мечом для единственного, кто поверил в него, стать опорой в будущем, прославить имя и доказать, что милость, оказанная младшим принцем, окупилась.

      — Это циросад, — голос хриплый и мрачный, заставивший ехавших рядом с Ашреем поднять глаза на обернувшегося к ним Валана. — Это же он? Цветок из легенд?

      — Что ещё за легенда?

      — Я слышал только песню, — Валан виновато улыбнулся уголком губ. — Её пели вчера на празднике.

      — Хочешь сказать, праздник в честь какого-то цветка? — один из наёмников скривился. — Мерзость, ещё и легенда небось сопливая.

      — Как тебя только жена терпит, Зуболом?

      — Какая из? — смехом ответили позади нахохлившегося наёмника. — Он себе в каждом городе по жене завёл!

      — Завали рот, Корри! Мало тебя покоцали, надо бы добавить!

      — Тупоголовые ослы, — Ашрей бережно убрал цветок в сумку и подхлестнул своего жеребчика выбиться из галдящего строя к голове колонны, ища тишину среди молчаливых дэвов, с ленивым раздражением морщившихся на ссору позади.

      Их путь растянулся на долгие, выматывающие жарой часы по живописной холмистой долине, где приходилось взбираться вверх, а после, петляя мимо вздымающихся каменных гребней, спускаться вниз по тонкой ленте, протоптанной путниками дороги. Им попадались редкие пилигримы со стоптанными в кровь ногами, перебинтованными пыльными тряпицами, те отступали от обочины, опускались на колени и скрывали лица в пыли и траве, приветствуя божеств, боясь поднять на них глаза. Среди диких, необразованных селян ходили поверья о дэвав, как о существах злых и скорых на расправу, и что на них нельзя смотреть, не лишившись зрения, как нельзя дотронуться, не оставшись без руки. Перед ними склоняли головы те, кто узнал в покачивающихся в сёдлах чиновниках существ, наполненных нескончаемым могуществом: черноволосые, светлокожие, сродни снегу, тёмноглазые, красота которых выделялась из общей массы угловатых, скуластых лиц людей, лишённых природного изящества. Непривычные к такому селяне бросали свои дела, подтягивались к дороге, не веря собственным глазам — когда ещё им удастся увидеть нечто удивительное? Прятали лица в ладонях, сгорбившись над дорожной пылью, одёргивали слишком непослушных детей, боясь древних поверий. Поэтому их путь лежал вдали от поселений и городов, огибая по едва приметным звериным тропам, где даже бандиты не станут устраивать засады. Таков был приказ Тейррана, как Ашрею передал Лукар, и его придерживался «принц» и остальные члены делегации.

      Когда терпение наёмников почти закончилось и тихое недовольство набрало силу, пусть и робкую, с опаской на молчаливых божеств, тот, что был принцем одним лишь коротким взмахом руки указал в сторону маленькой, едва заметной тропки, заросшей осокой. Мягкое дыхание ветра принесло свежесть воды, притаившейся за вздымающимися спинами холмов с редкими перелесками на некоторых вершинах, образуя неровную гриву, тянущуюся вниз к подступающему лесу. Измученные дорогой, пылью и жарой лошади едва переставляли ноги, и многих пришлось вести под уздцы, самим протаптывая дорогу до поблёскивающей в вечернем солнце озёрной глади. Прозрачная вода скрывала под собой плоское дно, и лишь чернеющая тьма посередине выдавала притаившуюся глубокую яму. О таких явлениях Ашрею рассказывал не только Тейрран, но и один из картографов, однажды отправившихся вместе с младшим принцем и его свитой в далёкий, отрезанный от основной империи регион, соединённый лишь одной песчаной косой, и то в периоды засухи. Старик многое знал, рассказывал невероятные истории о диких местах и глубоких пещерах, и верил, что за водами Бахразима — Великоморья — скрывается ещё один континент, где могут жить народы, похожие или разительно отличающиеся от всех известных картографу.

      И, стоя перед спокойной гладью воды, глядя на своё измождённое дорогой отражение, Ашрей припал на колено, зачерпнул тёплую влагу и плеснул на лицо. За его спиной нарастал шум довольных привалом голосов, застучали молотки по маленьким стальным колышкам, на которые натягивали палатки и шатры — всего штук шесть на всех, запылали костры, и бурлящая, развесёлая компания из самых нетерпеливых уже завела своих лошадей по колено в воду. Счищая налипшую на пропитанные потом бока грязь, молодые наёмники и сами барахтались и обливали друг друга, звонко смеясь и ругаясь, пока их старшие товарищи готовили спальные мешки и еду.

      Эсвейта Ашрей нашёл в стороне, тот, стреножив свою лошадь, принялся расслаблять ремни подпруги, чтобы стащить седло и промоченную насквозь попону. Тихий, незаметный и сосредоточенный, Змеёныш успокаивающе гладил гнедую шею скакуна и что-то шептал на ухо, прижимаясь щекой и улыбаясь. Его пальцы ловко и быстро скользили по ремням и застёжкам, но стоило Эсвейту попытаться стащить седло, как силы закончились, и теперь аль’шира, привстав на носки, цедя проклятья, сгребал на себя увешанное седельными сумками вещь.

      — Оставь, я займусь, — от пылающих глаз фасхран’кассры не скрылось, как вздрогнул всем телом Змеёныш, стоило ему открыть рот, но, справившись с собой, Эсвейт не отступил.

      Мальчишка был ниже на полголовы, худее и гибче, чем Ашрей, но слабость сказывалась на нём куда отчётливее — он хоть и смог оправиться от плена, но тело, измученное побоями и голодом, ещё требовало восстановления. Его цепкой хватки хватало ненадолго, чтобы удержать сползающее на него седло с болтающимся ремнём и подпругой, и Второе Копьё, в два шага оказавшись рядом, успел перехватить его, отпихнув плечом мальчишку, и бросить к ногам сопевшего от обиды аль’ширы. Эсвейт напрягся, как это всегда было в присутствии Ашрея, он смотрел на него по-волчьи из-под насупленных бровей, следя за каждым движением, готовясь к очередной вспышке злости. Каждый их разговор заканчивался либо синяками, либо уколами взаимной ненависти друг к другу, пока фасхран’кассрой не завладевал один из добрых шаннуров.

      — Иди, — Ашрей устало отмахнулся, — искупайся.

      Змеёныш не ответил, продолжая стоять рядом, стискивая кулаки. Теперь же он смотрел на покрытые пылью носки сапог, избегая двух ярких угольков вместо человеческих глаз.

      — Стесняешься остальных? — короткий оскал фасхран’кассры исчез так же быстро, как и появился, стоило скользнуть на чёрную полоску ошейника, сдавливавшую шею аль’ширы. — Я успел приметить одно место, сходим вместе.

      — Чтобы они убедились в том, что я иссохай и грею твою постель каждую ночь?

      — Мы оба знаем, что это не так.

      — А другие? Они смотрят на меня, как на кусок мяса, даже не как на пленника — вещь. В тот раз ты пришёл вовремя, но что будет потом? Что будет, если тебя не окажется рядом? — Пальцы впились в ладони, и Эсвейт шумно втянул воздух, собираясь с силами. — Ты сказал, что готов отпустить меня, если я соглашусь не возвращаться к мятежникам…

      Ашрей опасливо прищурился. Вацлав продолжал давать этому глупцу надежду на свободу, хотя даже Второму Копью известно: вернись они в столицу, и мальчишку тут же заберут Вороны, даже Тейрран ничего не сможет — не захочет — сделать, в этой голове могут быть ценные сведения о герцоге.

      — Что с твоей гордостью, Змеёныш? Так быстро сдался… Или пытаешься выкрасть свой последний шанс сбежать, разжалобив моё сердце? Ты не раскаиваешься, по глазам видно, что будь у тебя нож — вонзил бы мне в спину. Так что оставь свой плач тому, кто знает, что такое жалость, и либо займись делом, либо прекрати мозолить глаза, пока я не решил, что постель действительно нужно согреть.

      Эсвейт резко отвернулся, спрятав вспыхнувшее лицо от чужих глаз и, закусив губу, сглатывая оскорбления, осевшие на язык, быстрым шагом направился к одному из костров, где довольные и освежившиеся наёмники пускали по кругу бурдюк с вином. Ашрей следил за ним, наблюдая за другими, кто отвлекался на Змеёныша, искавшего среди них Валана, единственного, кому мог хоть как-то доверять, и видел, как сосредоточенное, хмурое выражение меняется на растерянность, с которой он оглядывался по сторонам. С той поры, как тюремщик привлёк внимание помощницы Лукара, его редко видели с остальными — влюблённый юнец то и дело рыскал в полях на привалах в поисках лучших цветов, собирая из них забавные букеты, но ни один так и не вручил Асеннии. Его то и дело останавливал то появившийся из ниоткуда клирик, то сам Ашрей, когда дело касалось аль’ширы, то кто-то ещё, решивший, что именно сейчас ему нужна помощь Валана. И теперь он мог быть где угодно, но не в маленьком лагере.

      — Пожри тебя Аллаки, — Ашрей отпихнул в сторону брошенное седло и зло сплюнул.

      К озеру он отправился один, дождавшись, когда остальные накупаются вдоволь и теперь сгрудятся вокруг костров, разожжённых подальше от шатра и палаток делегации. Тёплая вода приняла уставшее тело с радостью, позволяя погрузиться с головой в чистую гладь, заглушая едва доносившийся до Ашрея шум, окутывая и лаская разгорячённую кожу, обволакивая щёки, шею, плечи, торс, изгоняя из переполненной роящимися мыслями головы всё, что мешало сосредоточиться. Вытянув перед собой сложенные вместе руки, рассекая тёмную гладь, Второе Копьё лёг на воду грудью, отталкиваясь от мягкого ила, позволяя самому озеру держать его. Загребая ладонями, работая ногами, он устремился к самому центру — чернеющей дыре, что могла с лихвой вместить в себя его родную деревню в полтора десятка истлевших от времени хижин. Его манила таящаяся в ней бездна, будто мистические врата в потусторонний мир, за которыми скрывалась Вечная Мерзлота Ужасающей Матери. Отточенные движения забирали все мысли, не давая Ашрею вновь погрузиться в мрачное размышление о собственном месте в тени ахади и туманном будущем, не найди он способ избавиться от Вацлава или хотя бы приструнить его. Ещё и война… Остановившись в десятке шеритов от ужасающей кромки притаившейся бездны, Ашрей нырнул с головой под воду, развернувшись и, задержав в себе одним мощным вдохом воздух, поплыл назад, держась под прозрачной гладью, исказившей рябью огромный купол небес. В центре Плети, что расположилась севернее луны, рубином сияла Оверида, напитанная страданиями и кровью.

      Не доплыв до берега, Ашрей юркнул вниз, загребая пальцами гальку, подтягивая к себе ноги и, коснувшись ступнями каменистого дна, резко отпружинил вверх, выталкивая тело к сереющему небу, где блёкло светили первые звёзды. Серебристые брызги взметнулись в стороны, долетая до самого берега, где заставили замереть крадущегося по пологому берегу аль’ширу.

      — А как же слухи? — отфыркиваясь и убирая мешавшие глазам чёрные пряди, Ашрей двинулся к своим вещам, ничуть не смущаясь собственной наготы, постепенно открывавшейся застывшему Змеёнышу.

      — Пусть запихают себе в глотку, — слишком резко ответил залившийся стыдливым румянцем Эсвейт, поспешно отвернувшись от представшего перед ним Второго Копья. — Я просто хочу помыться.

      Ему не ответили, а сам он спешно, ещё пытаясь не встречаться взглядом с фасхран’кассрой, так и не сдвинувшимся с места, скинул с себя вещи, побросав рядом с сумкой Второго Копья. Зябко поёжившись, прикрывая себя ладонями, Эсвейт несмело направился к кромке воды, сосредоточенно следуя по утопленным в мягкую землю следам Ашрея. Лишь однажды он поднял на того глаза, встретившись с рослой, широкоплечей фигурой, где под смуглой кожей, сиявшей от мелких капелек воды, выпирали литые мышцы воина, а шрамы лишь придавали этому облику больше мужественности, и так ощущавшейся в каждом изгибе. Даже Урлейв не мог похвастаться такой фигурой, хоть и был крупнее Эсвейта, едва ли достигавшего макушкой носа фасхран’кассры. Тёмный, как все касрийцы, с пылающими угольками мистических глаз из-под тёмных ресниц, хорошо сложенный, с рваным белёсым шрамом, тянувшимся вдоль левого предплечья уродливым, вздутым червём, зарождаясь где-то за внешней стороной локтя и исчезая, не доползая до запястья. Взгляд цеплял всё новые и новые росчерки на торсе, груди, руках — мелкие, не особо приметные, оставленные на тренировках разгорячённым соперником или в боевых столкновениях, как подумалось Эсвейту. Он смотрел на Ашрея и сам не понимал, почему не может отвернуться, а тот молчаливо позволял, не открывая рта для очередной насмешки. Набреди на них какой-нибудь наёмник, то уж точно бы неверно понял, решив, что эти долгие взгляды — прелюдия к самому интересному.

      Первым тишину нарушил Второе Копьё, вновь погрузившись по плечи в воду, давая едва ли не задержавшему дыхание аль’шире прийти в себя и вспомнить, зачем он здесь и кто находится рядом с ним. Он никогда не находил чьё-то тело интересным, ни своих братьев и сестёр, с которыми часто ходил в купальни после тренировки, не стесняясь и не пытаясь рассмотреть чужие шрамы и родинки. Даже Урлейв не вызывал в нём такого желания, хоть Эсвейт и испытывал к нему чувства куда более тёплые, нежели дружба. Он знал, как ему дорог кровник, что ради него он предал свою клятву императору и всячески пытался убедить себя в правильности решения, что ревновал, но понимал, как повезло тем девушкам, с которыми сейд’жаха делил постель. И теперь его влекло к человеку, спасшему от палачей, но сделавшему из него раба с дурной репутацией иссохай. Такого и быть не могло и всё это было не больше, чем насмешкой Керу, её платой за то, что Эсвейт оказался жив.

      Они не приближались друг к другу, нарушая тишину редкими всплесками, но не мешая предаваться размышлениям. Доносившиеся с берега нестройные песни лишний раз гнали аль’ширу от берега, даже когда там оказался Ашрей, вынимавший из сумки свежие вещи: простая рубашка и грубые штаны — доспехи он оставил в палатке ещё перед уходом к озеру.

      — Я собираюсь взобраться на тот холм и осмотреться, — Ашрей подал руку выходящему из воды Эсвейту, и тот, поскользнувшись на влажной траве босыми ногами, успел схватиться, крепко вцепившись в неё. — Если будешь держаться палаток, ничего не случится.

      — Пойти с тобой?

      — Оставайся в лагере, отдохни, сыграй в кости.

      — Мне никогда не везло в них, — помявшись протянул Эсвейт, не сразу выпустив из хватки чужую ладонь, и теперь копался в собственных вещах, отвернувшись от Ашрея. — В первый раз, когда Лейв уговорил сыграть, я проиграл всё наше жалование, что ему пришлось влезать в долги, чтобы хоть как-то прожить до следующего.

      — Если это первый, то какой был последний?

      — Это и был он, — Эсвейт пожал худыми плечами. — Отвернись.

      Выгнув бровь, Второе Копьё послушно развернулся спиной, сложив руки на груди и слушая шорох натягиваемой на влажное тело одежды.

      — Лейв — это твой друг?

      — Сейд’жаха.

      — Крепкая должна быть дружба.

      — Он помог мне стать сильнее и победить собственный страх.

      — Он тоже мятежник?

      Эсвейт поджал губы, перекинул через голову ремень сумки и двинулся в сторону лагеря. Он не одну ночь молил Керу о шансе вновь увидеть Урлейва, вернуться в лагерь к Его Светлости и к собственному ишракассу, если тот был жив. Одной только улыбки кровника хватило бы, чтобы залечить все раны и погасить боль, скопившуюся за последний месяц плена.

      В маленьком лагере аль’ширу встретили задорный смех и ругань, из котла поднимался наваристый аромат мяса — светловолосый Корри подстрелил упитанного зайца, обойдя озеро со стороны подступающего леса и теперь хвастал этим перед тем слепым на один глаз наёмником. Помешивая деревянной ложкой похлёбку, в которой плавали выкопанные кем-то съедобные клубни и коренья, рыжебородый солдат похлопал по расстеленному на траве плащу, подзывая к себе Эсвейта.

      — Скоро можно есть, — весело объявил он, едва не облизав ложку под недобрый взгляд товарищей.

      — Если вообще можно, — покривился тот, кого днём назвали Зуболомом. Он и правда выглядел потрёпанным жизнью и его передний зуб был сколот наполовину, бросаясь в глаза. — Эти клятые твари поди жируют: из дерьма фрукты делают.

      — У тебя в котле целый заяц, да ещё такой жирный, а ты всё на чужие столы поглядываешь, — недовольно заворчал Корри, раздражённо пихнув Зуболома локтем. — Да и хочется тебе самому фрукты из дерьма?

      — Нет, но могли бы и предложить. Мы так-то их божественные задницы бережём, чтобы никакая тварь не тронула, можно быть и поуважительнее.

      Зуболом смачно высморкался в траву и сплюнул.

      — Ну, теперь-то они точно не предложат, — рассмеявшись ответил Корри и пригладил непослушные вихры светлых волос. — Эй, молчаливый, — он бросил взгляд на присевшего Эсвейта, — как звать?

      — А не всё ли равно как дэвовскую подстилку зовут, — недовольно поморщилась сидящая позади всех наёмница.

      Её грубое лицо скорее отвращало, чем притягивало: несимметричное, резкое и угловатое, сломанный нос дополнял картину, как и большие тёмные глаза под широкими бровями. Не скажи она слово, Эсвейт принял бы за одного из мужчин, чей возраст невозможно определить из-за седины, шрама и молодого лица. Так и с ней, начищавшей меч до блеска скорее желая занять себя, чем попусту просиживать штаны у костра, любуясь кусками мяса в котелке.

      — Зря ты так, Эфри, — тот, что был слеп на один глаз, покачал головой, — я слышал там та ещё история.

      — Да? И от кого, Зефрис? От того пустоголового тюремщика, что битый час ползает по холмам, собирая очередной веник для красотки? — она коротко хохотнула. — За простого мятежника не вырывают языки и не лишают глаз, старик. Видать, он оказался очень хорош, раз эта высокородная задница пошла против тар-Амора. Ещё и байсу за яйца крепко держит.

      — А кто бы не держал, будь императорским сынком? — Корри сорвал травинку и задумчиво прикусил белёсый конец. — Но какая нам разница за чьи деньги умирать? По мне всё равно: императора или мятежников.

      — Когда тебя выведут перед толпой ублюдков и начнут сдирать кожу заживо, так и скажи самому себе, тейх’ва. По мне, так лучше перерезать всех этих уродцев и дать уже людям управлять жизнями людей.

      — Хаста, — Зефрис коротко рявкнул и тут же огляделся. — Не хватало ещё, чтобы принц услышал. Уж он-то скор на расправу, а я не хочу потом собирать твои куски по всей поляне. Хочешь к мятежникам — вали хоть сейчас, если нет — закрой рот и ешь. И ты тоже, лакка.

      Он почесал тонкий шрам, тянущийся вдоль лица и кивнул рыжебородому, что уже разливал по глубоким мискам похлёбку и передавал по кругу. Затихший разговор вновь вспыхнул, подобно костру, в который подкинули новую охапку дров, и настороженность Эсвейта постепенно отступила в глубь души, затаившись. Он то и дело ловил пронзительный взгляд Эфри, изредка бросающей ответ кому-то у костра и продолжающей начищать своё оружие, бережно разложив перед собой на плаще. Она владела добротным мечом, двумя кинжалами и одним засапожным ножом, как успел высмотреть аль’шира, бросая на неё взгляд через плечо Зефриса. Если бы не её отношение к нему, Эсвейт нашёл бы в ней сочувствующего делу мятежников товарища, с чьей помощью смог бы сбежать до того, как они доберутся до Бриваса. Её суждения, недовольство дэвами, критичность, с которой бесстрашно бросалась словами, привлекали, давали надежду, но для Эфри Эсвейт оказался не более, чем шлюхой, которую берегли. Он опустил взгляд и уткнулся в миску, лениво прожёвывая куски зайчатины.

      — Уф, — похлопав себя по животу, Корри довольно растянул губы в широкой улыбке и откинулся назад, выставив локти. — Теперь бы ещё послушать, как поет прекрасная тайяр’алерх, и жизнь удалась.

      — Я не твоя чудесная птица-дева, но что-то да могу, — со смехом, запустив пальцы в кустистую рыжую бороду, заявил сидевший рядом с Эсвейтом мужчина. В его зелёных глазах читалось что-то лисье, такой же хитрый прищур, какой приписывали медношкурым плутовкам.

      — Пощади, Мирт, от твоего голоса все звёзды попадают! — заткнув уши ладонями, Корри завертелся из стороны в сторону. — Лучше уж Эфри, да только она скорее отрежет себе язык, чем решится спеть. Эй, лакка, а что на счёт тебя? Может, ты умеешь?

      Эсвейт пожал плечами. Он не пел с тех пор, как армия герцога Эорана остановилась под стенами Аэлерда и поводов для радости становилось с каждым месяцем меньше. Урлейв говорил, что у него хороший голос, нужно прикладывать усилия, и тогда он начнёт очаровывать не только охочих до чужого кошеля шлюх, но и женщин более обеспеченных. Ему столь изысканный дар не достался от природы, но вместо этого Лейв был храбрым, умелым воином и знал себе цену, числясь на хорошем счету у генералов Его Светлости и джанара. Кем был сам для себя Эсвейт, аль’шира так до конца и не разобрался.

      Он шумно втянул воздух и выдохнул, прислушиваясь к своему внутреннему голосу, к неожиданной надежде прикоснуться к прошлому, вновь ощутить себя у костра в окружении своего янивара, услышать препирательства Мирасы и Урлейва, как тот кладёт ладонь ему на колено, поддерживая, низкое урчание своего ишракасса в лагерной суете и треск поленьев в костре. И с его губ сорвались первые строчки старой песни, которую пел человек, вытащивший его из-под каменных завалов дымящегося дома в ночь падения Харсса. Он смутно помнил лицо, скрытое локонами чёрных волос, но сильные и бережные руки до сих пор отпечатывались в памяти, как ожоги, оставленные на светлых ладонях, касавшихся раскалённых глыб. Эсвейт не говорил об этом даже Урлейву, оберегая свой маленький секрет глубоко в сердце, и даже узнав имя своего спасителя — ахади Кассран-ирм-Даух — аль’шира продолжал сомневаться в истине. Он помнил мелодичный голос, никак не подходящий могучему касрийцу, запах моря и песка, ласка, с которой незнакомец называл чьё-то имя — Эсвейту было шесть, он пережил самое большое горе в своей жизни и видел, как погибла семья, как придавленный камнями маленький брат медленно умирал, цепляясь тонкими пальчиками за ладонь беспомощного Эсвейта.

Я слышу, я слышу твой голос,

Что льётся серебристым ручьём,

Я слышу дыхание ночи,

И ветер средь малахитовых крон.

И путь мой долгий и длинный

Ты скрасишь песней своей,

И льётся, и льётся дивный

Голос любимой моей.

И там, где злато пшеницы

Колосит безграничную даль,

И там, где бурлит сердитый,

Агатовый океан

Я помню твою улыбку,

Помню тепло твоих рук,

Помню ту нежность и ласку

Карминовых губ.

      И тихий голос аль’ширы, подхваченный ветром, устремился в сторону поднимающегося на вершину холма Ашрея, замедлившегося, а после остановившегося, прислушавшись к доносящейся до него песне. Он прикрыл глаза, подставляя ласковым касаниям одной из гончей Солвиари лицо, вслушиваясь едва узнаваемый мотив, находящий в глубине памяти отголосок чего-то родного. Он мотнул головой и продолжил восхождение.

       Их путь от Келотана занял всю вторую половину дня, и солнце медленно сползло к линии далёкого горизонта, отрезая очередной день, но ничуть не приближая к Бривасу, где из ждал кхадир Первого Копья. И сейчас, разминая затёкшие ноги, Ашрей взобрался на один из холмов, скрывавших зеркальную гладь озера от чужих глаз, и осмотрелся, сверяясь с картой, одолженной у кого-то из наёмников. Они взяли далеко на северо-восток, оставив позади большинство поселений, а впереди ждала узкая тропа вдоль ущелья, где высокие скалы и бурный поток реки делали место опасным, сужая тропу, подобно узкому горлышку бутылки. Ашрей не сомневался в чарующей красоте Ирасталла, где острые шпили камня пронзали быстрые воды, угрожающе скалясь смельчакам, рискнувшим посмотреть вниз с отвесного склона. Но ещё больше его занимала другая мысль: ущелье было прекрасным местом, где можно устроить засаду, разом уничтожив все преимущества всадников.

      Присев на валун, вздымающийся над густым изумрудным ковром, Ашрей расположил на бедре карту и ткнул в маленькую голубую точку указательным пальцем, затем вычертил невидимую линию до голубой неровной ленты, хмурясь. Единственная протоптанная дорога, хоть сколько-нибудь позволяющая им не сбавлять скорость и не увязнуть посреди диких краёв, располагалась за Ирасталлом. Затем их ждал очередной лес и через ещё пару дней они окажутся в паре сотне каваров от Бриваса.

      Ноготь фасхран’кассры метнулся назад, затем вернулся к Келотану и Ашрей скрипнул зубами, сжимая край карты.

      — Изучаете маршрут, Второе Копьё? — голос лекаря заставил дёрнуться и привычно схватиться за рукоять меча. — Вам тоже кажется, что что-то не так?

      Лукар прошествовал к фасхран’кассре и прислонился к хранящему дневное тепло камню. Его взгляд был устремлён вниз на гудящий маленький лагерь, пока солнце окончательно не скрылось за далёкими горами, вздымавшимися над чёрной линией леса. Его заплетённые в косу волосы покоились на правом плече, отливая серебром седины, а за прозрачным стеклом очков скрывался усталый взор мудреца. Единственный клирик, допущенный до принца, тот, кому Тейрран доверял, как самому себе, подпуская ближе, чем кого бы то ни было, позволяя касаться и тела, и души. Ему ахади доверил здоровье Змеёныша и самого Ашрея, взял с собой, будто зная, что ждать в пути и чем он закончится. Иногда Второе Копьё думал о наследном принце, как о провидце, таком же, что и Владыка двух Лун, способном предсказывать события, опережать их, но Сайдорон убедил в обратном. Тейрран дер-Керр такое же бессильное перед высшими богами существо.

      — А вам? — пальцы ловко свернули карту, не позволяя поднявшемуся ветру вырвать из цепкой хватки. — Кажется, принц ошибся на одном из поворотов, взяв слишком сильно на восток.

      — Мы оба знаем, что санхера Тейрран сейчас где-то в стороне Ланурийского плато. И с каждым мгновением всё дальше. Я могу задать вам один весьма откровенный вопрос, Второе Копьё?

      Ашрей недоверчиво покосился на клирика, но коротко кивнул.

      — Вы не чувствуете себя беззащитным, зная, что ваш дракон далеко?

      — У вас странный вопрос. Отдаёт угрозой.

      — Или предупреждением, — пожав плечом, Лукар мягко улыбнулся, оглаживая ладонью кончик косы. — Но я к тому, что отсутствие принца несёт такую же тревогу мне, что вам отсутствие вашего боевого товарища. Мы словно лишились той защиты, что отгоняла приближающуюся гибель. Весьма давящее чувство, Второе Копьё. Особенно, если знать, что так оно и произойдёт.

      Пальцы Ашрея вновь легли на рукоять меча, готовые в момент угрозы вырвать из заточения ножен клинок и вонзить в плоть стоящего рядом дэва. Он чувствовал не столько любопытство и желание предаться обсуждению каких-то мелочей, но тревогу и опасность, залёгших между обронённых слов лекаря, предупреждая о чём-то скверном. Его глаза сверкнули в опустившихся сумерках.

      — Наследный принц не единственный фарри…

      — Вы знали, что не все дэвы владеют той силой, что возносит их к божественным сущностям? — поправив очки, Лукар поднял голову к проклюнувшимся звёздам. — Проще говоря, даже среди нас есть те, кто обделён мистическим даром, и те, кто имеют к нему предрасположенность. Это легко понять, держа в уме простой факт: чем светлее глаза дэва, тем он могущественнее. Скажите, Второе Копьё, как много вы встречали дэвов со светлой радужкой? Как понимаю, одного. Наследного принца.

      Тонкая игла дурного предчувствия вонзилась в затылочную кость, заставляя Ашрея поморщиться.

      — С уходом санхеры Тейррана нет ни одного дэва, обладающего и толикой магии. Поэтому наследный принц скрыл своё исчезновение, преследуя две цели: не дать своим спутникам повод для волнения, а врагам — преимущество.

      — Что бы ни было у вас на уме, клирик, отступитесь.

      — Уже поздно, Второе Копьё. Механизм Судьбы начал движение, граница невозврата пересечена, и пути назад не будет, даже прислушайся я к вашей просьбе. Всё предопределено: наша с вами встреча, гибель наследного принца, падение Золотого дракона и возрождение новых золотых времён.

      В угасающем свете солнца Лукар снял тонкую оправу очков и упёрся дымчатым взглядом в хищно подобравшегося Ашрея, не без улыбки глядя, как наполненные осознанием и ужасом глаза фасхран’кассры расширяются, ловя в дрожащих зрачках силуэт союзника в одночасье предавшего всё, что клялся защищать и оберегать. Перед ним в длинном платье с узорчатыми золотыми птицами стояло существо, чья сила клубилась в тенях, будто ожившие щупальца перебирая воздух. Кроткая улыбка одним движением губ превратилась в хищный оскал, обнажая истинную сущность седовласого дэва, что плавным движением ладони поперёк лица скрыл его за костяной маской Ворона.

      — Вы безусловно слышали о Воронах и о том, как ловко они скрываются в тенях и среди людей. Маски легко запомнить и поэтому свои истинные лица мы показываем лишь в момент смерти — своей или противника. Моё вы уже лицезрели, Второе Копьё, — между пальцев заклубился густой дым, превращаясь в раскрытые пасти змей. — А теперь я сопровожу вас к вратам Вечной Мерзлоты.

      Рефлексы, выработанные годами тренировок и медитаций, тяжёлых тренировочных боёв и дуэлей, сработали слаженно, в одно мгновение заставляя руку фасхран’кассры вынуть меч и тут же разрубить метнувшиеся к лицу дымчатые головы. Ворон, под чьей маской скрывался Лукар, казалось, удивлённо сверкнул глазами, но уже перебирал воздух пальцами, запястьем указывая цель новым жаждущим крови змеиным пастям. Ашрей коротким взмахом развеял очередную струю дыма, вдыхая мелкую пыль, в которую рассыпались рептилии под клинком, и увернулся от вонзившихся рядом со ступнёй клыков шипящей агатовой головы.

      — Ваша воля к жизни похвальна, но судьба предопределена.

      — Пусть Кимья лишит тебя голоса, шияз, — скрипнув стиснутыми зубами, Ашрей утёр выступившую на щеке кровь. — Или прекрати нести эту чушь!

      Он переставлял ноги, танцуя пляску смерти, пытаясь подобраться к не двигающемуся с места клирику, то и дело отскакивая и уворачиваясь от шипящих змей, обвивавших фигуру дэва. Его клинок ловил всполохи горящего в крестовине камня, пульсирующего и придававшего силы фасхран’кассре, которые отнимал каждый вдох чёрной пыли. Она скрипела на зубах, запорошила глаза, заставляя слезиться, и тогда Второе Копьё закрыл их, погружаясь в звуки, окружавшие холм. Как скоро он выбьется из сил? Как скоро магия угаснет в Вороне? Но плавные, уверенные жесты сменялись на рваные, раздражённые, стоило Ашрею вспороть воздух подле костяного клюва и тут же уйти с линии атаки, дразня непривыкшего к юрким противникам клирика. Голос лекаря превратился в злобное шипение, сплёвывающее проклятья, словно яд, пытаясь подначить Ашрея. Удар, ещё удар, отскочить от бросившейся в ноги змеи, перерубить её тело и задержать дыхание — фасхран’кассра повторял выученные за годы тренировок действия, ощущая объявший мышцы огонь усталости. Он выдыхался.

      Он использовал короткую передышку — один свободный вдох — сплюнув чёрную грязь под сапог и тут же утерев губы. Внизу костры ярко мерцали, обещая безопасность и кров, тёплую еду и спокойный сон, ветер доносил обрывки голосов, смех, вскрики и лязг металла. В один удар сердца огонь взметнулся в стороны головешками, заплясал по траве и палаткам, и длинные искажённые тени заметались между пламенем, крича и призывая к оружию.

      — Вы предали императора! — прочистив глаза от пыли и слёз, Ашрей дёрнулся к Лукару и тут же оказался скован по рукам и ногам чёрными верёвками. — Убийцы!

      — Можно ли считать предательством то, что перестал брать деньги своего нанимателя? — лекарь невинно пожал плечами и коса на его плече шевельнулось, словно живая змея. — Мы были верны Скааду; теперь же, узрев судьбу, мы верны самим себе.

      — Предатели!

      — В этом мире нет никого, кто бы не опускался до такого грязного дела, даже уважаемый нами обоими санхера Тейрран не так уж непогрешим. Нордоран — предательство против своего же народа, и вам, Второе Копьё, это известно лучше всего. А что говорить о предательстве своей собственной семьи, укрыв убийцу собственного брата и надежду всей империи?

      Ашрей дёрнулся, всё ещё цепляясь за рукоять меча, не выпуская из онемевших рук, чьи запястья стянули тугие тела змей. Он рычал и скалил зубы, пытаясь вырваться из плена чужой магии, но лишь сильнее увязал в ней.

      — Всё кончено, — неспешно ступая по усыпанной кровью и чёрной пылью траве, Лукар завёл руки за спину, спокойно встречая ярость фасхран’кассры. — Это уже не остановить.

      И резким движением запястья вонзил в живот Второго Копья нож, распарывая ткань рубахи, кожу и мышцы, не чувствуя сопротивления и всаживая до самой рукояти. Медленно, наслаждаясь попыткой Ашрея сохранить гордость и не закричать от накатившей боли, провернул лезвие и грубо выдернул, одновременно отзывая змей.

      — Вы хорошо послужили старой империи и можете упокоиться на её костях, Второе Копьё.

      Длинные пальцы дэва коснулись груди и мягко толкнули от себя, отправляя непослушное тело в полёт в черноту травы. Лукар не отводил взгляда от тряпичной куклы, которую напоминал ему поверженный фасхран’кассра, смотрел, как тот безвольно кувыркается по склону вниз, встречает острые выступы камней, всё отдаляется от вершины и вскоре скрывается где-то у подножья.

      — Яджа ир кассра, — прошептали бледные губы лекаря в ночную мглу. — Дракон должен умереть.

***

      Рука горела огнём, болталась безвольной плетью, глаза заливала свежая кровь, а во рту стоял медный вкус монет. Его тошнило от каждого движения, но, держась на упрямстве и воле, Ашрей медленно пробирался через горящий, наполненный хаосом лагерь, скрываясь в тенях, надеясь, что его израненного, ослабшего и едва соображающего не заметят Когти, встретившие достойный отпор. Он насчитал пятнадцать изрубленных тел наёмников, часть из которых лежала у костров с перевёрнутыми мисками и стеклянными глазами, распахнутыми в удивлении. Теперь в их мёртвых зрачках плясали огни разгорающегося пожара и тени сцепившихся в отчаянной битве Воронов и дэвов. Кто-то издал пронзительный крик и рухнул в костёр, выпуская в ночное небо сноп искр и скрывшись в жадном огне.

      Повсюду тела, отрубленные конечности, разбитые костяные маски молодых Когтей, столкнувшихся с воинами, куда опытными нежели они. Их Ашрей тоже видел: распростёртые тела безымянных юношей и девушек, чьи лица, не отличавшиеся от всех тех, что встречались Ашрею в путешествиях, смотрели на небо с лёгкой детской обидой на забравшую их смерть. Обращаются ли их души в воронов и отправляются к Скааду или же остаются бродить по Вечной Мерзлоте до тех пор, пока не будут пожраны таящимися там чудовищами?

      Ашрей перешагнул чью-то отрубленную руку, сжимавшую меч, и приметил пасущуюся лошадь, одну из немногих, не испугавшихся заварушки в лагере и теперь щипавших траву на безопасном расстоянии, то и дело поднимая голову на подозрительные шорохи. Второму Копью нужно было лишь запрыгнуть на спину, вцепиться в гриву и пустить в сторону ущелья, пока Вороны были заняты исчезающими под коварными ножами дэвами. Он видел облепленного Когтями фарри с коротко стрижеными волосами, чьё имя так и не успел узнать, как держал оборону, отбиваясь от троих и охнул, сплёвывая кровь, когда в бок ему впилась тонкая игла появившегося четвёртого Ворона.

      Единственный, кого Ашрей не видел ни среди живых, ни среди мёртвых, — Эсвейт. Может, проклятый ошейник всё же задушил попытавшегося сбежать Змеёныша или он прятался среди тел, притворяясь одним из них, но искать его Ашрей не был намерен, всё ближе подбираясь к лошади. Он вскочил на неё в тот миг, когда гудевшая голова вновь взорвалась острой вспышкой боли и на мгновение в глазах всё потемнело, смазывая картину горящего лагеря. Ашрей взвыл, привлекая к себе внимание, вцепился в гриву кобылы и дал шенкеля, заставляя рвануть прочь в темноту леса, не разбирая тропинки. Он слышал свист стрел, пущенных ему в спину, шипение змей, оставшихся позади, и то, как за ним бросилась погоня. Едва соображая от пульсирующей в черепе боли, Второе Копьё обернулся и увидел Эсвейта, понукающего своего скакуна, прижимаясь всем телом к гибкой шее. В его плече торчала стрела, но на бледном, сосредоточенном лице не было и капли страха.

      Их лошади неслись сквозь лес, петляя между древними стволами деревьев, то и дело нервно дёргая головой и испуская тонкое ржание, стоило фасхран’кассре вновь вонзить каблуки под рёбра.

      Ветер скрыл шум погони, но Ашрей чуял приближающуюся беду, не позволяя лошади сбавить скорость, надеясь, что это лишь разыгравшаяся от боли паранойя, и его оставили в покое, как и Эсвейта, мельтешащего хвостом меж стволов. Они вырвались на узкую тропу столь внезапно, что Ашрей с трудом остановил своею лошадь, натягивая до упора поводья и заставляя встать на дыбы. Привстал на стременах, оглядываясь через плечо и вытягивая шею, силясь увидеть преграду впереди, как услышал хлопки кожистых крыльев и проплывшую в чистом ночном небе тень ишракасса.

      Ашрей резко обернулся к затаившему дыхание Змеёнышу, видя, как в светлых глазах заполыхала надежда, как его плечи расправились, а спина выпрямилась, и рывком схватив за ворот, притянул к себе, едва ли не упираясь носом в щёку:

      — Только посмей обратить их внимание на нас, и мы вместе отправимся к Ужасающей Матери, тей’хва.

      Бледный, с заляпанным брызгами крови и сажей лицом мальчишка поджал губы, упрямо дрогнув уголками рта, но не ответил, встречая пылающий взгляд фасхран’кассры бесстрашием.

      — Доберёмся до Бриваса и расскажем всё стари…

      Мелькнувшая серебром стрела, пущенная меткой рукой, впилась в грудь Второго Копья, мазнув застывшего в смятении аль’ширу по щеке мягким оперением. Там, где она должна была торчать, осталась лишь аккуратная дыра и вздымающиеся огоньки света, на которые распалось посланное кем-то заклинание. Эсвейт обернулся, шаря испуганными глазами по отвесной скале, пока не заметил на одном из уступов знакомый рогатый силуэт.

      Балбар.

      Ашрей удивлённо дотронулся до струйки крови, покачнулся и медленно сполз с седла, сорвавшись вниз в бурный поток гремящей внизу реки, запутавшись одной ногой в стремени и потащив за собой испуганную лошадь. В одно мгновение они скрылись за краем скалистой тропы, оставив Эсвейта в одиночестве и постепенно стягивающем горло ошейнике. И щёлкнув поводьями, аль’шира погнал своего скакуна вперёд, надеясь, что со смертью фасхран’кассры его мучения закончатся и он доживёт до встречи с Лейвом.

      Его лошадь едва не сорвалась на серпантине, Эсвейт едва ли видел, куда она несёт его по каменистой тропе, где под копытами опасливо осыпались камни, но воздуха хватало всё меньше, а в кожу врезались края ошейника, оставляя кровоточащие раны. Ашрей был жив, скрытый бурным потоком, где-то всплывала голова его лошади, то испуская жалобное, похожее на человеческий крик ржание, исчезала на очередном пороге. Уж не Ясноокая Керу оберегает этого надменного сукиного сына от смерти, мелькнуло в голове Эсвейта в очередной раз, когда тропа пошла вниз и вышла на пологий берег, и что нужно отдать за такой подарок?

      Хватка ошейника ослабла, и воодушевлённый Змеёныш торопливо спрыгнул с испуганной лошади, бросив её, и кинулся искать выброшенное речным потоком тело Ашрея. Он заметил в шеритах двадцати от себя, без сознания, бледного и окровавленного, со сломанной ногой, неестественно вывернутой, и выбитым плечом. Его некогда строгое лицо было спокойным, растеряв всю суровость и былую смуглость, сделавшись бледным и синегубым, и даже дыхание едва ощущалось под дрожащими пальцами аль’ширы.

      Эсвейт облегчённо выдохнул, усевшись на колени перед Ашреем, и стёр щипавший глаза пот. Они были одни посреди дикого леса, ни сопровождающих Второе Копьё солдат, ни оберегавшего от бед дэва — двое заклятых врагов, из-за превратности судьбы поменявшихся местами. И рука Эсвейта невольно поползла за пояс, нащупала рукоять кинжала и выудила, блеснув смертоносной сталью в лучах луны.

      Подарок, что вновь вернулся к нему в руки, его очищение, как твердил внутренний голос, подначивая Эсвейта примериться кончиком клинка к слабо бьющемуся в груди сердцу, занести руку за голову, готовясь нанести удар и освободить себя от плена не только физического, но и памяти.

      Что бы ни было между ними, Эсвейт ненавидел Второе Копьё, как каждого, кто седлает могучую спину ужасной твари, перед которой люди склоняют головы, завидев на флагах и знамёнах. Ненавидел за боль, что тот причинил, за отнятые жизни товарищей, за Мирасу, за собственное спасение.

      Сцепив зубы, Эсвейт сделал глубокий вдох и, резко выдохнув, опустил кинжал на Ашрея.