Когда Дазай падает лицом в снег пятый раз, он понимает, что это даже к лучшему — жить в Японии. Это к лучшему — нахлобучивать зимой только лишь пальто потеплее.
Потому что он не договаривался экипироваться в лучших традициях Йети.
Если что-то может пойти не так, то ты всегда знаешь об этом заранее. Это может писаться в заголовках газеты, на подкорке сознания, в глазах твоего лучшего друга. Ты наперёд знаешь: ничего не выйдет. И нет, Дазай это не про сноубординг.
Потому что Чуя всё ещё даже не посмотрел на него.
Потому что у Чуи всё получается легко со второго раза. Потому что Чуя скатывается с горы средней сложности уже во второй раз, а Дазай падает на начале детской в десятый.
Одасаку же преданным другом стоит рядом и смотрит на это. И Дазай знает, что за закусанной губой он неловко прячет улыбку.
Чуя — преданный партнёр — виднеется где-то в конце склона, счастливый и довольный.
И Дазай вовсе не собирается разбираться в омонимичности «преданного».
Дазай не собирается — только лишь вздыхает и сопливо начинает:
— Одасаку, почему я... как лох? — бормочет он непривычные языку слова.
— А ты? — приподнимает бровь Одасаку.
— Ага, — заканчивает мысль Дазай, припечатывая лицом снег.
— У тебя плохо получаются все обыденные вещи, — жмёт плечами он. — Помнишь, как ты спалил кухню?
Дазай кивает, зарываясь в снег глубже.
— Чуя ещё два дня отмывал сковородки.
— Вождение машины, — продолжает обыденностью Одасаку.
— Чуя не пускает меня за руль.
— Адекватная жизнь обычного человека.
— У Чуи тоже не получается подобное.
Одасаку хмыкает и ведёт плечами — холодно. Если через минуту он не вытащит Дазая из снега, то тот преуспеет в производстве эскимо. Вряд ли, правда, подобное кто-то купит.
— А почему это должно получаться у тебя хорошо? — невзначай спрашивает он. Наводящие вопросы с самой лучшей наводкой — с самыми настоящими собаками и поисковыми группами.
— Потому что это я, — мычит Дазай в ответ.
— А почему это важно?
Дазай молчит.
— ...потому что это Чуя, — нехотя говорит он. Словно признаёт, что броня у него находится везде, кроме сердца.
...конечно же, именно поэтому Дазай и идёт на профессиональный спуск.
Одасаку вздыхает.
— Ой, бля-ять... — непривычные слова срываются с губ, а рука прикрывает глаза.
Но Дазаю всё нравится — он в лучших традициях боевиков поднимается наверх, попутно высматривая Чую. И тут Одасаку действительно понимает: «Пиздец».
Если к концу этого отпуска Дазай не упадёт с горы и не отморозится в канаве, то он перестанет с ним общаться. Нужно было понять это давно. Осознание подобного должно приходить сразу, а не через семь лет.
Ну, до Чуи Накахары не дошло. Явно бьётся через пуленепробиваемое стекло.
С пару минут Дазай стоит на самой вершине: морально готовится к спуску и выискивает Чую одновременно. Для обоих вариантов нужна смелость львицы и безумство гиены.
А ещё мозги, которые у Дазая отключились вчера во время десятичасового полёта рядом с Чуей Накахарой. Его бывшим партнёром.
Одасаку готов протрубить грешный конец этого мира, когда Чуя появляется в поле видимости — в поле видимости Одасаку.
Дазай его и не выпускал из этого поля — пялил глазёнками, пялил денно и нощно. Пялил так, что ни то что Чуя не заметил; даже для Дазая его собственный влюблённый взгляд оставался покрытой тайной.
Когда Чуя спрыгивает с подъемника, Дазай уже успел сделать вид, что не было ничего такого, нет. Что он никогда не смотрел на него так. И сяк тоже. Он вообще никак на него не смотрел — это всё галлюциногенные фантазии Одасаку.
— Это действительно горы! — воодушевлённо начинает Чуя, будто забывает, что перед ним его бывший партнёр и ещё один предатель Портовой Мафии. Ну, Одасаку здесь так. До кучки.
Дазай приоткрывает рот, чтобы сказать что-нибудь едкое, размывающееся на собственном языке, но меткий взгляд Одасаку останавливает.
И неудивительно, думает Одасаку, что без меня он ничего не смог. Что вся эта вакханалия творилась целых восемь лет.
Пожалуй, ему ещё стоило и за Дазаем смотреть внимательнее — дети так быстро растут.
Растут, находят себе любовные интересы, интересы очень привлекательные и нервотрепящие. Растут и вылетают из гнезда. Становятся на сноуборды и выпендриваются перед своим любовным интересом.
— А Чуя так не может, — показывает он язык.
И больше у Одасаку не наблюдается друзей на ближайшем радаре.
Он клянётся себе, что видит это лицо в последний раз, навсегда, точно в самый последний. Потому что он уже свыкся с мыслью, что с Дазаем нельзя ни с чем свыкаться. Что каждые пять минут тебя штормит: то от Мафии, то прибивает к вооружённым берегам Агентства, то вообще к скалам. Снежным. С большими, крупными осадками.
И Дазай, видимо, посчитал Чую сиреной у этих скал. Видимо, Одасаку должен был понять всё ещё семь лет назад.
Он видит ухмыляющееся лицо Дазая в последний раз. Он клянётся.
А дальше Дазай несётся по трассе вниз.
Пару секунд Одасаку смотрит вслед исчезнувшему и почившему, смотрит на все признаки присутствия, которые после себя оставил Дазай. Оставил Дазай только лишь их дружбу и ещё одно экс-партнёрство. Так, по мелочи.
Он видит, как Дазай петляет, как он готов упасть на каждом сугробе без надежды вернуться.
Он не видит реакцию Чуи Накахары на это. Потому что её надо услышать.
— Придурок, — искромётно кидает он, зачем-то беря в руки сноуборд.
"Это он ещё не знает, зачем Дазай сделал что-то подобное, — думает Одасаку. — Для кого".
"А зачем Накахара делает это..."
И Одасаку остался на склоне один.
Потому что Чуя Накахара, по неясным для этого мира причинам, бросился вслед за Дазаем. Своим экс-партнёром.
И в чьей искренней, непорочной ненависти Одасаку начал очень сильно сомневаться.
* * *
«Он долбоёб, — думает Чуя. — Нет, он точно долбоёб».
Впереди он видит Дазая, почти падающего, но каждый раз находящего выход. Почти как пизанская башня, только в этот раз Чуя подтолкнёт. Неловко прикоснётся, просто чтобы сразу же отдёрнуть руку.
И нет, он не знает, почему так делает.
Он ещё не знает, почему бросился за Дазаем, но это вопрос другой важности. Важности привычек.
Чуя знает, как Дазай катается — он вообще все о нём знает, но это тоже раздел того, о чём он предпочитает не распространяться. Потому что именно Дазай всегда об этом кричит.
И Чуя знает, что Дазай не докатится. Что лучше будет, если этот спуск закончится раньше, по добровольной выдаче полномочий.
— Уходи в сторону! — кричит он, пока ещё нет деревьев по краям пути. Пока Дазай может съехать в сугроб, а не в ствол. — Падай так!
— Я?! — возмущается Дазай, не оборачиваясь. Потому что трудно делать три дела одновременно: стараться не упасть, оборачиваться и говорить. Трудно совмещать в себе клоуна, гибрида и величайший ум вселенной. Ну, насчёт последнего Чуя пока ещё раздумывает. — Да я до конца доеду!
И пошатывается предзнаменованием.
Предзнаменованием, которое говорило, что самый первый отпуск в жизни Чуи обернётся провалом. Обернётся Дазаем и сломанными сноубордами.
Это Чуя может не убиться, сделать себя легче, тяжелее, сделать так, чтобы Дазай чувствовал его присутствие рядом. У Дазая так не получится — Чуя чувствует его всегда. Даже через пять лет, приходя на рабочее место, Чуя ожидает, что на него выпрыгнут из-за угла и повиснут на плечах.
— Сходи с трассы!
— У меня получится лучше, чем у Чуи!
— Да не получится!
Не получится — и нет, не потому что так сказал Чуя.
Потому что финальный сугроб в этом катании ставит то, как Дазая резко ведёт влево. И тогда он падает.
Когда Чуя останавливается, слезает со сноуборда и, увязая в снегу, добирается до Дазая, уже поздно. Поздно говорить, что Дазай долбанавт, потому что сам прыгнул за ним.
Если ты говоришь, что готов убить того парня за курение, одновременно затягиваясь, никто тебе не поверит.
Если ты говоришь, что ненавидишь этого парня вот уже восемь лет, но идёшь заслонять его от пуль и снега — то даже до тебя нескоро дойдёт, что это не ненависть немного. Что когда он касается тебя, и место это потом горит несмываемо, то проблема немного глубже, чем кажется.
Даже если ты стараешься распинать его грубо, стряхиваешь с него снег как с бабушкиного ковра — этого старого, надоевшего всем плешивого ужаса, — то все всё равно всё поймут.
Потому что Чуя не умеет скрывать.
Потому что Дазай всегда всё понимает. И он точно знает всё.
Ну, всё.
То, что сам Чуя понимал год, а принимал ещё дольше. То, что вышло им в шестнадцать лет... Без разницы чем, правда?
Чуя привык жить по принципу «Что было, то было». И то, что они сделали в шестнадцать — самое что ни на есть «было». Никогда не повторится.
Потому что Чуя годами думал об этом, шпынял воспоминание, как залезшего в грязь щенка. Глупый щенок. Только проблемы и приносит.
Таких надо топить ещё в зарождении.
Но он переворачивает Дазая на спину, стряхивая снег с головы, — бабушкин коврик, ну же, думай о бабушкином коврике... — и тот выглядит вполне живым.
Ещё и обиженным выглядит.
Его взгляд искрится злобой, перекатывается по чуиному позвоночнику, находится в его нахмуренный бровях и заканчивается на губах...
Так. Блять.
Нет.
Нет-нет-нет... Не-ет...
Конечно, Чуя знал, что ничего не прошло. Что всё осталось при нём, а ещё — что каждое утро, вечер, ночь, все пять лет и даже больше, думать о партнёре-предателе не входит в рамки «ты забыл о нём». Потому что Чуя знает, что не забыл.
Потому что, ну... Трудно поверить, что забыл, когда помнишь. Когда воспоминаниями, встречами, напоминаниями.
И Чуя не хочет.
Чуя шлёпает его по щекам.
— Сдох, кажись, — бормочет он.
— Чуя! — распахивает глаза Дазай, и Чуе вдруг кажется, что где-то рядом с сердцем перемкнуло. — Ты!.. Из-за тебя!
— О, я? — хмыкает Чуя, вставая на колени. Как на молитву. Как на казнь.
Потому что выражение лица Дазая. Потому что Чуя не может смотреть на это. Потому что, потому что...
— Опять ты и твои... Ты!
Чуя смотрит на его резко покрасневшие щёки. Чёрт, Дазай всегда плохо переносил холод. И скинуть его так резко в снег... Он точно заболеет. И его глупые щёки — подтверждение, что снег никогда не действовал на Дазая хорошо.
Чуя молчаливо протягивает ему руку, потому что нельзя ничего сказать в такой ситуации. Чуя беззащитен.
Фыркая, Дазай хватает её рукой в заснеженной варежке, и поднимается на ледяных ногах.
И Чуя не смотрит на него. Нет, ни за что.
Схватив свой сноуборд, Чуя начинает спускаться вниз по склону, проваливаясь в каждый сугроб. Дазай как-нибудь сам.
...мог бы. Но Чуя слышит разочарованный, полный бессмысленной дазайской боли стон.
— Не заставляй ждать себя! — не оборачиваясь, кидает Чуя. Кидает резкостью, кидает желанием обернуться, но так нельзя.
Он знает, что ничего ему нельзя рядом с Дазаем.
— Глупый Чуя! — выкрикивает Дазай, продолжая валяться в снегу. — Бесполезный! Слабак! Ничего не может!
Спуститься вниз заняло больше времени, чем Чуя потратил на утопление своих щенков — бесполезных, дерущих горло вовсю.
Дазаю не нравился каждый сугроб, в который он попадал, ему не нравился сноуборд, который приходилось тащить.
И Чуе не нравилось, как приходилось скрывать улыбку, потому что привычно. Привычно пытаться скрыть что-то подобное. Привычно вспоминать. Привычно скидывать с плечей виснущего Дазая.
На самом деле, своим падением Дазай ломал только корочку льда, расходящуюся на сердце в груди Чуи. Чуя слышит этот треск — тук-тук, тук-тук, тук-тук-тук…
Он надеется, что за тёплой одеждой, за морозным, тающим воздухом, Дазай не услышит. Что подумает, будто щёки обдало притоком крови из-за снега, а не ебучих стенаний, проводящихся в груди Чуи, если Дазай находится на расстоянии десяти метров по радару.
— Чу-уя... — выстрадывает сзади Дазай.
В Йокогаме Чуя бы поучаствовал электричество, тянущееся по коже от его прикосновений. Тут, через варежки, через толщу куртки, его кожа чувствует ничего. Ни-че-го.
Но его отчаянно бьющееся сердце чувствует /всё/.
Он слышит каждый запыхавшийся вздох Дазая, и каждый из них разменивается на удары чуиного бедного сердца. Каждый из них соотносится один к тысяче. Пол дазайского вздоха на всю чуину жизнь.
Когда Дазай, подкрадываясь, кидается на него, и они оба катятся кубарем, Чуя думает: рядом. Р-рядом. Р-р-рядом, как же рядом.
Близко.
Его лицо близко.
— Чуя лох, — хихикает Дазай.
«Я придурок, — думает Чуя. — нельзя было соглашаться».
«Нельзя ведь. Нельзя?»
Они валяются в сугробе, и снег, наперебой с волосами, лезут в лицо. И руками Дазая, который заехал ему по лбу.
И то, как он упрямо старается запихнуть волосы Чуи обратно под шапку.
Чуя умрёт до того, как они спустятся к лыжной базе.
Чуя не выдержит.
* * *
Поход в онсэн Чуя воспринял в штыки. Палками в колёса.
«На кол его!»
Он отчаянно сопротивлялся — отчасти потому, что даже не знал, что тут есть онсэн. Что подожённое напряжение между ним и Дазаем имеет законное основание превратиться в пожар. Что все смогут наслаждаться костром.
Теплее всего будет этому Одасаку. Ему будет смешно.
Когда Одасаку замечает, что тут есть онсэн, Чуя тактически предпочитает не замечать. Когда Одасаку говорит, что они обязаны пойти, то Чуя стратегически избегает. Когда Одасаку обращается к нему, Чуя понимает — пиздец.
Он сходу говорит нет.
Он сразу обозначает границы, которые он не хочет переступать. К которым даже подступать нельзя. Но Дазай раскрывает рот, и, после короткого: «Чуя боится показать своё хилое тельце», Чуя обнаружил себя в раздевалке.
Его хитрая стратегия №1 уже состоялась: пойти позже и не видеть задницу Дазая, заходящую в воду.
Других стратегий у него нет.
Придётся видеть обнажённую верхнюю часть Дазая. И не то чтобы он ничего там не видел; просто ситуации разные. Просто Дазай, истекающий кровью, и Дазай, истекающий радостью — полярно противоположные вещи.
Неуверенность вновь пронзает тело, когда Чуя касается ручки, которая откроет его внутренний мир пожаров. Пальцы проходят по ней, как дазайский взгляд всегда блуждает по Чуе: невесомо, дерзко, неуловимо.
И тогда Чуя дёргает дверную ручку.
Между концом и пиздецом — три одинаковые буквы. Между ним в полотенце и голым Дазаем в воде — кусок ткани и несколько метров.
И Дазай… Дазай кончается с громким свистом. Как проткнутый шарик.
Чуя выглядит так, будто всю жизнь готовился к этому моменту: каждое утро качал пресс, днём переходил в салон красоты, а на полдник оставлял уроки соблазнения.
И Дазай совсем не готов к подобному.
Наверное, ему тоже стоило бы походить на уроки соблазнения — но теперь он понимает, что даже так у него не было бы шанса. Что он проебал всё в тот момент, когда родился.
— Мужчина, вы ошиблись, стриптизёра заказывали в соседний номер, — слабым, беспомощными голосом говорит Дазай.
Чуя закатывает глаза и подходит к краю бассейна.
Дазай надеется, что Одасаку не смотрит. Подобное всегда принадлежало только Дазаю, только ему было положено и класть глаз, и снимать его, и перекидывать с одной точки на другую, более привлекательную...
Чуя смахивает волосы назад.
Одасаку ведь не смотрит, да?..
Чуя невесомо ведёт руками по шее.
Одасаку точно, стопроцентно не смотрит?..
Чуя тянется к полотенцу...
И Одасаку смотрит!
На секунду Дазай даже не знает, из-за чего у него может случиться разрыв: его партнёр находится перед ним в одном полотенце и собирается его снять, или из-за того, что его лучший друг предательски пялится на его партнёра.
Разрыв сердца, печени. Всех шаблонов дружбы.
Поэтому, закрывая ладонью глаза Одасаку, он закрывает глаза и себе. Поэтому, когда Чуя, снимая полотенце, устраивает грехоспад этого мира, Дазай в этом не участвует.
У него происходит собственный грехоспад и полноценный экзистенциальный кризис.
Весь мир Дазая полностью игнорирует то, как Чуя снимает полотенце. То, как вздрагивает, волнуется вода, когда Чуя садится в неё. То, как Чуя кладёт руки на бортик и расслабляется с тихим вздохом, погружаясь глубже.
Дазай сглатывает.
Нужно отвлечься, нужно отвлечь, нужно, чтобы он не понял...
— ...так вот, Одасаку, помнишь ту девушку, которая вешалась на меня после того, как я оплатил наш счёт в ресторане? Ну, тот о-очень большой счёт? — начинает новую, совсем не связанную с предыдущей тему. Не то чтобы очень правдивую. — Нет? А парня, который ходил за мной после бриллиантового кольца?
Потому что это правило природы — показать, что ты хороший потенциальный партнёр. Что с тобой можно создать семью, получить заботу, что можешь находиться под защитой. Можно набить себе цену, показав свою популярность, что каждая особь будет биться за твоё внимание.
Одасаку мимолётно думает, что National Geographic Дазай больше смотреть не будет. И закатывает глаза, показывая, что в этом брачном танце он участвовать не будет.
Тишина накладывается на время, слоится и топорщится своими неказистыми краями. Дазай хлюпает пальцем по воде. Неловко.
Наверное, в животном мире такого не предусмотрено: там окрас поярче, голос пошумнее — и все твои. Он, вроде, тоже обладает внешностью и дотошностью дятла, но что-то всегда идёт не так. Брачные игры не складываются — додолбиться не получилось.
— Сейчас бы в Люпин... — заводит новую шарманку Дазай. Старая продырявилась, а местами помялась. — Коньяка хочется, а?
— Ага, — соглашается Одасаку, сразу понимая: лучше бежать.
— Одасаку... — медленно щебечет Дазай. Птицы бы обзавидовались. Нахуй бы с веток попадали. — Помни мне спинку, а?
Вопреки ожиданиям Дазая (заставить особь испытывать первобытное чувство ревности), Чуя даже не посмотрел на него. Зато Одасаку раскрыл глаза, поза его стала на удивление зажатой. Оборонительной.
Попросить помять спинку Чуе не входит в дазайские планы. Подобное и не должно, не регистрируется нотариально и не ведётся в летописях. Подобное слишком напоминало бы то, что было в шестнадцать: так же близко, удушливо, с прерывающейся интимностью.
И, возможно, прерывающейся жизнью Дазая тоже, потому что вспоминать то, что было в шестнадцать — нельзя.
Одасаку неуловимо мотает головой: не нужно, мол. Пощади.
Пожалуйста.
Дазай не внимает его мольб — никогда не внимал, потому что молчаливые SOS в их дружбе понимает только Ода. Он в принципе только это и понимает.
С мученическим вздохом Ода кладёт свои руки на плечи Дазая.
— Одасаку слишком хороший друг, да? Самый лучший! Согласились бы мне помочь ещё хоть кто-то, а? — и согласных бы не было. Все предпочли бы молча уйти отсюда — не появляться вовсе.
Нужно было оставить Дазая в сугробе ещё днём.
Тогда, когда всё это клоунство под названием «гениальный план Дазая Осаму» началось. И Одасаку искренне не понимает, что он в себя включает, помимо как вести себя максимально по-клоунски, чтобы Чуя не мог не посмотреть. И Чуя смотрит, вот что удивительно. Смотрит с приподнятой бровью.
И выглядит не впечатленным.
Смотрит уже привыкше — становится так жалко его. И себя. И всех, кто с Дазаем знакомы.
— Тут есть услуги массажа. Просто запишись завтра.
— О, да? — теперь именно Чуя подаёт голос. — Я читал, что тут есть спа, но процедуры?..
— Первая входит в стоимость номера.
И они немного общаются. Спокойно обсуждают такую обычную вещь — как коллеги. Не более. И Дазай тоже мог бы. Мог бы не смотреть на Оду так убийственно и отвергнуто. Так разочарованно.
И Дазай смотрит, смотрит и видит перед собой ужасную картину.
Новый год, Одасаку и Чуя сидят перед камином, пьют чай и общаются, пока Дазай сидит за окном в метель и смотрит на них побитым псом.
Взглядом таким или буквально, без разницы, в принципе.
— Но если мы в одном номере с Чуей, значит мы должны пойти вместе? — невинно спрашивает Дазай, упрямо игнорируя уродливое тепло на языке от слова «вместе».
И отвратительный жар на сердце, когда он смотрит на Чую.
Вконец беспомощный. И когда этой же ночью вновь ложится рядом с Чуей в одну кровать — тоже.