"Учитель, позаботься обо мне!.."
Наверняка в этом мире, да и на одном только пике Сышен, есть куда более достойные наставники — и всё же тем весенним днём отчего-то ты выбрал именно меня. Если бы мы оба знали, чем в итоге обернётся эта судьбоносная встреча… Нет, даже загодя узнав о её последствиях в обеих жизнях, я бы не решился что-то изменить. Думаю, и ты тоже.
Стоит признать, что всё же я научил тебя многому — по крайней мере, пытался, пусть ты и не был никогда достаточно прилежным учеником. Но на самом деле ты тоже учил меня в ответ. И пусть я с самого начала не был бездушной деревяшкой, которой меня создали, именно ты помог мне впервые по-настоящему ощутить неисчислимое множество человеческих чувств — и я благодарен тебе за каждое из них без исключения.
Ты научил меня радоваться — своим и чужим успехам. Я всегда буду лелеять это ощущение тепла в груди при виде того, как мои ученики достигают своих целей. Мало какое чувство сравнится с этим.
Ты также научил меня сожалеть. Сокрушаться так, что остаётся лишь стискивать зубы от душевной боли. Не сосчитать, сколько раз в обеих жизнях я винил себя во всём, через что тебе пришлось пройти. Ты ведь знаешь: как бы ты ни верил своему Учителю, как бы ни полагался на него… даже он бывает неправ.
Ты научил меня бояться. Бояться не только тебя, обезумевшего и опасного, но и за тебя — за то, во что ты превратился. За того, кем ты оставался где-то в глубине души даже тогда, в той жизни, где самый высокий полёт обернулся для тебя головокружительным падением. И, конечно, за того, кто сумел возвыситься над предначертанным и доказать самому себе, что даже от природы дурной характер всё же возможно исправить — если ты сам этого пожелаешь.
Ещё ты научил меня стыду, что обжигает лицо и не позволяет даже глаз раскрыть, лишь бы не сгореть от смущения. И ты же сам стал его причиной. Это чувство, жгучее, словно так любимые тобой пряности, было для меня столь же непривычным и чуждым, и, надо признать, я не совладал с ним полностью до сих пор, но тебе ли не знать, что быть примерным учеником не всегда легко.
Ты научил меня не только любить, но и быть любимым в ответ. Учишь и сейчас, каждый день, каждое мгновение — и я рад учиться. Твоя неловкая забота и неуклюжий флирт поначалу были для меня словно чужое, незнакомое наречие, которым не овладеть, как ни старайся. Но ради тебя, ради того, чтобы связь наших душ не оказалась напрасной, я решился и на это. И не жалею: наш с тобой путь не был лёгок, но зародившееся между нами тепло освещало дорогу подобно искрам фейерверка, которые не способен погасить даже самый свирепый ветер, что нещадно срывает алые лепестки зимней сливы.
Всем этим я обязан тебе и хочу верить, что и я всё же стал для тебя достойным Учителем.
***
Чу Ваньнин проснулся резко, словно его окатили ледяной водой. Ночь была тихой, и его сбившееся дыхание и участившееся биение сердца, казалось, разорвали тишину подобно грозовому грохоту. Едва осознавая, где находится, он судорожно зашарил руками по постели и, лишь ощутив тепло, исходящее от тела спящего рядом мужчины, с облегчением выдохнул и пододвинулся ближе к нему.
Прошло столько времени, но его всё равно время от времени мучили кошмары. Порой в них являлись образы из прошлой жизни, порой события, которых с лихвой хватило бы на двоих, сплетались в бессвязную паутину, но чаще всего ему снилась та безветренная зимняя ночь, память о которой до сих пор таилась острым ледяным осколком в глубине его души.
Покрывшиеся холодной испариной пальцы скользнули по тёплому, слегка светящемуся алым огоньком во тьме кулону и привычно легли поверх жуткого шрама, под которым упрямо билось бесценное, самое горячее и любящее сердце. От его спокойного ритма стало легче и сердцу Чу Ваньнина. Кошмар отступил, осталась лишь тень тревоги, которая, он уже знает, рассеется с рассветом подобно туману над рекой.
Как ни старался Чу Ваньнин поскорее замедлить своё дыхание и лечь спокойно, Мо Жань всё же проснулся. Сверкнул обеспокоенным взглядом, сгрёб в объятия и пробормотал что-то утешающее — ему такие пробуждения тоже были не впервой.
Всё чаще случалось так, что Чу Ваньнин не сразу различал две его личности из прошлой и нынешней жизней: как ни пытались отгородиться, они постепенно притирались друг к другу, хоть пока и не слились в одну, и порой Тасянь-Цзюнь мог, сам того не желая, расщедриться на грубоватую заботу, а образцовый наставник Мо — осмелеть и хоть ненадолго перестать обращаться с возлюбленным словно с хрупкой пиалой из тончайшего фарфора. И даже на это Чу Ваньнин глядел как на повод чему-то научиться: например, внимательности и терпеливости, которая, при всей его сдержанности, так часто подводила его, когда речь шла о Мо Жане.
Плох тот Учитель, что не учится сам, в том числе и у своих учеников. Чу Ваньнин так много хотел бы сказать обо всём, что он узнал и чему научился благодаря этому мужчине, что сейчас крепко и бережно держал его в объятиях, словно готовясь закрыть собой от любого кошмара. Но он никогда не был умелым в том, что касалось необходимости говорить о себе и своих чувствах, даже наедине с самим собой, а уж если это касалось Мо Жаня… Что ж, видно, ему ещё только предстоит этому научиться. А пока он может лишь в предрассветной полудрёме мысленно составлять ненаписанное письмо обо всём, что, может статься, однажды сумеет рассказать.