В воздухе пахнет августом. По-другому этот пряный, хмельной запах ветра, начавшей опадать листвы, уходящего за горизонт солнца и вечера Ольга назвать не может. На город плавно опускаются сумерки, накрыв улицы полупрозрачной вуалью сизой дымки.

Вечер наступает незаметно, будто пробуя город на ощупь. Вот коснулся неба над куполом собора, вот сгустил краски, вот добавил в киноварь закатных лучей немного берлинской лазури…

Внизу по мостовой куда-то спешат человечки. Она смотрит на них с высоты, гадая, какое у каждого есть дело. Ведь каждый куда-то идёт. Кого-то ждут дома, кого-то нет. И почему-то вторым Ольга симпатизирует больше. Она сочувствует и – самую капельку – завидует. Потому что всегда была одинока, несмотря на то что никогда не была по-настоящему одна.

Почему-то жить, зная, что в мире есть ещё несколько миллионов одиноких людей, легче. Будто бы их всех объединяет огромный транспарант, или вовсе — вот глупость – печать на лбу. «Одинокие». И миллионы окошек, тускло горящих желтым после полуночи.

Прохлада вечера холодит открытые плечи, и ей впервые думается, что это, наверное, неправильно – сидеть на подоконнике в атласном платье. Мысль проскакивает, а Ольга остаётся сидеть, высматривая в сгущающейся темноте силуэты прохожих. На скейтборде – наверняка, гремя колёсами, — несётся девчонка с цветными волосами. На секунду в сердце просыпается настоящая зависть.

Ей бы тоже хотелось сейчас ловить волосами ветер и разговаривать с последними днями уходящего лета, а не сидеть больной птицей на подоконнике, тоскливо смотря на своих более удачливых товарок. Хотя, наверно глупо сравнивать себя с птицей, правда? Ведь Ольга не летает.

Возникает липкое ощущение чужого оценивающего взгляда, и Ольга ведёт плечами, скидывая его с себя. Это всего лишь воспоминание, пусть и неприятно отдающее под ребрами. Неприятно, но не смертельно. А значит – не стоит внимания.

Резко хочется встать и снять с себя это платье, но что-то подсказывает, что персонал гостиницы не оценит её, решившую избавиться от одежды прямо в коридоре. И всё же холодный атлас кажется настолько чужим и противным на ощупь, скользким и почти что липким, что между лопатками ползёт стайка мурашек, заставляя снова передернуть плечами.

Взгляды… Они всегда заставляют Ольгу чувствовать себя неуютно, будто бы голой — перед сотней, а может, даже больше, людей. Они заставляют её внутренне сжиматься, поднимая выше голову. Улыбаться, внутренне кривясь. И, конечно же, врать.

Ложь тоже мерзкая и липкая, как это атласное платье, но её нельзя сбросить на пол, переступить, а потом просто повесить в шкаф. Или вовсе выкинуть к шутам собачьим – в конце концов, ей никогда не нравился синий.

Ложь намертво цепляется к рукам, заставляя бессильно сжимать кулаки и травить внутреннего зверя.

Всегда травить зверя.

Зверь давно уже рычит на цепи, грызёт изнутри так, что Ольге порой кажется, что у неё видно дыру под ребрами, в которую торчат остро-хрусткие осколки костей.

Она даже переводит взгляд на себя, чтобы убедиться, что это неправда. Зверь наподдаёт так, что перехватывает дыхание.

«‎Ну что же ты со мной делаешь?..» — мысленно молит она, дыша на четыре такта.

«‎А что ты делаешь со мной?» — изнутри приходит волна яда и ярости, заставляя сжать зубы.

«‎Спасаю». Ольга свято верит в это и готова идти до конца. Однажды она уже плясала под их дудку – зверя, августа, собственных ощущений.

Результат не то, чтобы удивил, нет. Скорее расколол, заставляя ещё долгое время удивленно хватать ртом воздух, радуясь, что это всё ещё в её силах. А зверь оказался вообще плохим поверенным, но это история старая, отжившая своё – не отболевшая.

— Не сидела бы ты, милочка, на подоконнике. Застудисся — а потом жалиться будешь. По докторам бегать, лечить, денежки трынькать. А чево, у тебя их много. Налево копют, направо стяжають… А здоровья не купишь, да…

Ворчание старушки-уборщицы приводит Ольгу в чувство, заставляя подняться с насиженного места.

Действительно, что это с ней? Неужели хандра? Она расправляет плечи, натягивая на губы улыбку. На самом деле улыбка — это медицинские перчатки. Холодная, чужеродная, силиконовая и дурно пахнет тальком. Но при этом она прекрасно спасает от окружающей грязи. Только вот как походишь часок - так потом сдирать нужно зубами, потому как вклеится намертво, запаивая все чувства где-то внутри.

Там, где ранит на вдохе дроблёный осколок.

Там, где в глубине души тяжело дышит затравленный зверь.

Там, где ещё, наверное, есть что-то живое.