На море всегда дышится легче. Странник впервые за долгое время вернулся в Инадзуму, глядя на тёмную водную гладь и явственно чувствуя приближение осени. Он отвернулся от Казухи. Он рассказал ему всё.

а б с о л ю т н о.

— Стоит ли нам быть вместе… после этого? — Голос Казухи хриплый после долгого молчания. Он не подверг сомнению ни единого слова, ибо знает, что шутки у странника не абсурды, он не станет выдумывать небылицы про стирания памяти и волшебные деревья. — И, значит… мы знали друг друга раньше, когда ты был… Скарамушем. Вернее сказать, не просто знали, а были… возлюбленными.

Казуха хотел бы убедить себя, что всё это не важно, ибо любовь выше любых других чувств, ибо любовь исцеляет, греет и…

Из-за странника наследие его рода кануло в лету. Из-за лжи, гнева и…

Это ничего не меняет.

— Как хочешь, — бросает странник небрежно, будто внутри у него не холодеет от одной мысли, пусть он готовился к такому исходу.

— А я не знаю, — Казуха отводит взгляд. — Не знаю, что чувствую, что должен чувствовать, будто стёрли все мысли с доски, будто мысли — мелом начерчены. Не знаю, что будет правильно, впервые у меня нет слов. Я же думал, словами можно всё описать, а оно вот оказывается, как бывает… То, что ты сделал… мы оба знаем, что это…

— Отвратительно?

— Неправильно. Я понимаю мотив, но… это неправильно, чертовски неправильно. И давай будем честны, ты ведь не просто так всё это мне рассказал?

— Ты намекаешь на то, что я хотел тебя соблазнить рассказами о прошлой любви? Так что-ли?

— Можно сказать и так. Хотя «соблазнить» это не то слово, которое я бы использовал.

— Тогда что же?

Казуха сжимает кулаки.

— Ты хотел, чтобы я что-то почувствовал к тебе, иначе не стал бы рассказывать, ведь круги на воде всегда не просто так, не из воздуха они появляются. Это нечто большее, чем банальное соблазнение. Ты хотел, чтобы я чувствовал к тебе нечто большее, чем товарищество.

— Мне очень жаль, что ты оказался настолько глупым, что думаешь, будто я хотел тобой манипулировать, — странник разочарованно кривится, лоб обдаёт жаром. — Неужели я действительно создаю о себе такое впечатление?

Казуха сжимает губы, а странник фыркает. Казуха не кричит, слова его чёткие, отточенные, голос без обычной безмятежности.

— Значит, ты тоже умеешь злиться? — странник с трудом унимает дрожь в ладонях. — Приятно видеть. Я уж начал считать тебя совсем странной личностью.

— И штиль незаметно перерастает в бурю. И ветер может принести шторм, хоть слышен он лишь в зарослях конского хвоста.

Даже сейчас Казуха поэтичный, хоть хочется выть от тоски. Хочется страннику дать пощёчину. Или не страннику, а тому другому, дурному, скарамушу, сказителю… архонты, сколько у него имён и все ложные.

— Ты пахнешь печалью, — шепчет Казуха. — И горечью. Я раньше вечно гадал, почему же так, что у тебя случилось в жизни, что ты мне не рассказываешь, хотя мы столько дорог вместе исходили. Теперь понимаю. Нам лучше вернуться на Алькор. Туман сегодня будет густой, точно пролитое молоко.

Странник едва уловимо вздрагивает.

— Неужели я ослышался, или ты, Каэдэхара Казуха, хочешь, чтобы я остался с тобой, после всего услышанного?

Странник не может сказать: не бросай меня. Пусть желает этого больше всего на свете, пусть страшно услышать ответ и признать, что мальчишка, нёсший изящную чушь, стал ему дорог.

п о т е р я н н ы й

Вот какой Казуха сейчас. Он замер в нерешительности, но в глазах ни страха, ни отвращения.

— Путешествовать с тобой, — говорит Казуха, склоняя голову почти покорно, — точно медитировать под полуденным солнцем. У каждого своё тёмное прошлое, но именно во тьме легче всего разглядеть те немногие проблески света, что есть в каждом из нас. Ты точно беспокойный ветер, что носится по свету, но не находит покоя. Мы похожи.

Он всё время выглядит немного отстранённо, будто скрывается за фасадом из витиеватых слов, не открывая мысли никому, даже Бейдоу, той, кто приютила его. В глазах Казухи не видно живого. И страннику от этого тошно.

Когда-то странник был слабым, плаксивым и нуждающимся, он и сейчас такой, только скрывать научился и плакать перестал, ибо выплакал всё, что можно. Он не скажет, что далёкие, почти забытые, объятия Казухи ему приятны и дороги.

— Оставайся, — Казуха берёт его ладонь в свою.

Ветер колышет конский хвост, путается в волосах и уносит их голоса к морю. Тепло чужой руки приятно обжигает.